Далее, если влюбленных стоит будто бы высоко ценить
за то, что они, по их словам, чрезвычайно дружественно
расположены к тем, в кого влюблены, и готовы и словом
и делом навлечь на себя неприязнь посторонних, лишь бы
угодить тем, кого любят, — так тут легко распознать,
правду ли они говорят. Ведь в кого они впоследствии
влюбятся, тех они и станут предпочитать прежним, и
ясно, что в угоду новым будут плохо относиться к преж-
ним. Вообще какой смысл доверять в подобном деле че-
ловеку, постигнутому таким несчастьем, что отвратить его
не взялся бы никто, будь он даже весьма опытен? Влюб-
ленные сами соглашаются с тем, что они скорее больны,
чем находятся в здравом рассудке, и знают, что плохо со-
ображают, но не в силах с собой совладать. Как же могут
они, когда к ним снова вернется рассудок, считать хоро-
шим то, на что они решились в таком состоянии? К тому
же, если бы ты стал выбирать лучшего из влюбленных,
тебе пришлось бы выбирать из небольшого числа, а если
бы ты стал выбирать наиболее для тебя подходящего
среди прочих, выбор был бы велик. Так что гораздо боль-
ше надежды встретить среди многих того, кто достоин
твоей дружбы.
Если ты боишься установившегося обычая — как бы
люди, проведав, не стали тебя порицать, так тут естест-
венно, что влюбленные, считая, что их собственные вос-
торги разделяются и остальными людьми, будут превоз-
носить себя в рассказах и с гордостью давать понять всем,
что их старания были не напрасны; а невлюбленные, вла-
дея собой, вместо людской молвы изберут нечто лучшее.
Далее, многие неизбежно слышат и видят, как влюб-
ленные сопровождают тех, в кого влюблены, делая это
своим постоянным занятием; поэтому чуть только кто
застанет их в беседе друг с другом, у него сейчас же воз-
никает предположение, что это их общение вызвано вле-
чением, уже возникшим или намечающимся. А невлюб-
ленным никто и не пытается ставить в вину их общение,
в уверенности, что им необходимо бывает побеседовать
по-дружески или ради какого-то удовольствия.
Если же тебя охватывает страх при мысли, что дружбе
трудно быть постоянной, так ведь когда разлад возникает
при обычных обстоятельствах, это несчастье касается
обеих сторон; если же только ты теряешь то, чем всего
более дорожишь, — большой для тебя получится урон;
значит, естественно было бы тебе опасаться именно
влюбленных. Многое их огорчает, они считают, будто все
совершается во вред. Поэтому они отвращают тех, кого
любят, от общения с остальными людьми, боясь, что бога-
тые превзойдут их средствами, а образованные — обхож-
дением; они остерегаются влияния всякого обладающего
каким-либо преимуществом. Убедив тебя относиться не-
приязненно к таким людям, они лишают тебя друзей.
Если же ты, не забывая о себе, будешь разумнее их, это
поведет к размолвке. А кому не довелось влюбиться, но
кто благодаря своим достоинствам добился того, в чем
нуждался, тот не будет иметь ничего против людей общи-
тельных, наоборот, ему ненавистны нелюдимы: он ожида-
ет с их стороны презрение, а от общительных людей —
пользу. Поэтому гораздо больше надежды, что из их отно-
шений возникнет дружба, а не вражда.
Далее, многих влюбленных привлекает тело еще до
того, как они узнали характер и проверили остальные
свойства, поэтому им неясно, захотят ли они оставаться
друзьями и тогда, когда прекратится их влечение. А что
касается невлюбленных, которые испытали это и ранее,
будучи между собой друзьями, то невероятно, чтобы их
дружба уменьшилась от того, что им было приятно испы-
тать, — напротив, это останется памятным знаком и зало-
гом будущего.
Следует ожидать, что ты и сам станешь лучше, если
послушаешься меня, а не какого-нибудь влюбленного. Те
ведь, не считаясь с высшим благом, одобряют все, что бы
ни говорилось и ни делалось, отчасти потому, что боятся
вызвать неприязнь, отчасти же потому, что им самим
страсть мешает разобраться.
Вот ведь что являет любовь: кто в ней несчастлив, тех
она заставляет считать мучением даже то, что вовсе не
причиняет огорчений другим, а кто счастлив, тех она вы-
нуждает хвалить то, что не заслуживает даже считаться
удовольствием. Поэтому следует скорее жалеть тех, в кого
влюбляются, чем завидовать им.
Если ты меня послушаешься, я, общаясь с тобой,
прежде всего стану служить не мгновенному удовольст-
вию, но и будущей пользе. Я не дам себя одолеть влюб-
ленности, но буду владеть собой; по пустякам не стану от-
носиться к тебе с резкой враждебностью и даже в случае
чего-нибудь важного лишь немножко посержусь; я изви-
ню нечаянные провинности и попытаюсь предотвратить
умышленные; все это признаки долговечной дружбы.
Если тебе представляется, что не может возникнуть
крепкой дружбы, когда нет влюбленности, то тебе надо
обратить внимание, что мы не ценили бы тогда ни наших
сыновей, ни отцов и матерей и не приобрели бы верных
друзей, которые и стали-то нам друзьями не из-за такого
рода влечения, но в силу других привычек.
Далее, раз надо особенно угождать тем, кому это тре-
буется, тогда и в других случаях следует оказывать по-
мощь не тем, кто благополучен, а тем, кто бедствует, по-
тому что, избавившись от величайших зол, такие люди
будут особенно благодарны. Раз так, то и при личных рас-
ходах стоит приглашать не друзей, а просителей и нуж-
дающихся в пище: они с великой радостью будут это це-
нить, будут ходить за тобой, стоять у твоих дверей,
усердно тебя благодарить и желать тебе всяких благ.
Но пожалуй, следует угождать не всякому, кому это
требуется, а тем, кто всего более может отблагодарить, и
не просителям только, но лишь тем, кто этого достоин.
Это не те, кому лишь бы насладиться расцветом твоей мо-
лодости, а те, кто уделит тебе от своих благ, когда ты по-
стареешь; не те, кто, добившись своего, станут хвастаться
перед людьми, а те, кто стыдливо будет хранить перед
всеми молчание; не те, кто лишь ненадолго займутся
тобой, а те, что останутся на всю жизнь неизменно твои-
ми друзьями; не те, кто, чуть только прекратится их вле-
чение, будут искать предлог для враждебности, а те, кто
обнаружит свою добродетель как раз тогда, когда минет
твой расцвет.
Итак, помни о сказанном, подумай еще и о том, что
влюбленных увещевают друзья, считая, что в их затеях
есть что-то плохое, а невлюбленных никто из их близких
никогда не корил, что они замышляют что-то себе во
вред.
Возможно, ты спросишь меня, советую ли я тебе усту-
пать всем невлюбленным. Думаю, что и влюбленный не
посоветует тебе так относиться ко всем влюбленным. Ведь
если он держится такого взгляда, он не заслуживает даже
этой равной для всех благосклонности, да и тебе, при
всем желании, невозможно в одинаковой мере утаиться
от остальных. Между тем, от этого не должно быть ника-
кого вреда, а лишь польза для обоих.
Так вот, я полагаю, что сказанного достаточно, если
же ты желаешь дополнений и находишь пропуски, тогда
задавай вопросы».
Как тебе кажется, Сократ, это сочинение? Не правда
ли, все превосходно сказано, особенно в смысле выра-
жений?
Сократ. Чудесно, друг мой, я прямо поражен. И ты
тому причиной, Федр: глядя на тебя, я видел, как ты,
читая, прямо-таки наслаждался этим сочинением. Счи-
тая, что ты больше, чем я, знаешь толк в таких вещах, я
следовал за тобой, а следуя за тобой, я приходил в неис-
товый восторг вместе с тобой, удивительный мой человек.
Федр. Ну, ты уж, кажется, шутишь.
Сократ. Тебе кажется, что я шучу? Разве я не говорю
серьезно?
Федр. Конечно, нет, Сократ. Но, по правде, скажи,
ради Зевса, покровителя дружбы, неужели ты думаешь,
что кто-нибудь другой из эллинов мог бы сказать об этом
предмете иначе, больше и полнее?
Сократ. Что же? Значит, нам с тобой надо одобрить
это сочинение также и за то, что его творец высказал в
нем должное, а не только за то, что каждое выражение
там тщательно отточено, ясно и четко? Раз надо, прихо-
дится уступить в угоду тебе, хотя я, по моему ничтожест-
ву, всего этого не заметил. Я сосредоточил свое внимание
только на его красноречии, а остальное, я думаю, и сам
Лисий признал бы недостаточным. По-моему, Федр, —
если только ты не возражаешь — он повторяет одно и то
же по два, по три раза, словно он не слишком располагал
средствами, чтобы об одном и том же сказать многое, —
или, возможно, это было для него неважно. Мне показа-
лось мальчишеством, как он выставляет напоказ свое уме-
ние выражать одно и то же то так, то иначе — и в обоих
случаях превосходно.
Федр. Ты говоришь пустяки, Сократ. Как раз это-то
и есть в его сочинении, и притом всего более: он ничего
не упустил из того, что в предмете его речи достойно упо-
минания. Сравнительно с тем, что он высказал, никто ни-
когда не смог бы сказать ничего полнее и достойнее.
Сократ. В этом я уже не смогу согласиться с тобой:
ведь древние мудрые мужи и жены, высказывавшиеся и
писавшие об этом, изобличат меня, если в угоду тебе я ус-
туплю.
Федр. Кто ж это такие? И где ты слышал что-нибудь
лучшее?
Сократ. Сейчас я не могу так сразу ответить. Но
ясно, что я от кого-то слышал, не то от прекрасной
Сапфо, не то от мудрого Анакреонта, не то от других пи-
сателей. А почему я так говорю? Грудь моя, чудесный
друг, полна, я чувствую, что могу сказать не хуже Лисия,
но по-другому. А так как сам от себя я ничего такого не
мог придумать — я в этом уверен, сознавая свое невеже-
ство, — то остается, по-моему, заключить, что я из каких-
то чужих источников, по слуху, наполнился наподобие
сосуда, но по своей тупости позабыл, как и от кого я что
слышал.
Федр. Это, благороднейший друг мой, ты прекрасно
сказал. От кого и как ты слышал — не говори мне, хоть
бы я и просил. Исполни только то, о чем ты говоришь:
обещай сказать иначе, лучше и не меньше того, что в этом
свитке, и не делая оттуда заимствований, а я тебе обещаю,
по примеру девяти архонтов, посвятить в Дельфы золотое
во весь рост изображение — не только мое, но и твое.
Сократ. До чего же ты мил, Федр, и воистину ты зо-
лотой, если думаешь, будто я утверждаю, что Лисий во
всем ошибся и что можно все сказать по-другому. Такое
не случается, думаю я, даже с самым скверным писателем.
Например, хотя бы то, чего касается это сочинение. Кто
же, говоря, что надо больше уступать невлюбленному,
чем влюбленному, упустит, по-твоему, похвалу разумно-
сти одного и порицание безрассудству другого? Это ведь
неизбежно, и разве тут скажешь иное? Думаю, что такие
вещи надо допустить и простить говорящему. В подобных
случаях нужно хвалить не изобретение, а изложение; где
же [доводы] не так неизбежны и трудно их подыскать, там
кроме изложения следует хвалить и изобретение.
Федр. Соглашаюсь с тем, что ты говоришь, потому
что, мне кажется, это было тобой сказано правильно. Так
я и сделаю: позволю тебе исходить из того, что влюблен-
ного скорее можно признать больным, чем невлюбленно-
го; если же в остальном ты скажешь иначе, чем у Лисия,
полнее и более ценно, тогда стоять твоему кованому из-
ваянию в Олимпии рядом со священным приношением
Кипселидов!
Сократ. Ты, Федр, принял всерьез, что я напал на
твоего любимца, подтрунивая над тобой, и думаешь,
будто я в самом деле попытаюсь равняться с его мудро-
стью и скажу что-нибудь иное, более разнообразное?
Федр. Здесь, дорогой мой, ты попался в ту же ловуш-
ку! Говори как умеешь, больше тебе ничего не остается,
иначе нам придется, как в комедиях, заняться тяжким
делом препирательств. Поберегись и не заставляй меня
повторить твой же прием: «если я, Сократ, не знаю Со-
крата, то я забыл и самого себя» или «он хотел говорить,
но ломался». Сообрази, что мы отсюда не уйдем, прежде
чем ты не выскажешь того, что у тебя, как ты выразился,
в груди. Мы здесь одни, кругом безлюдье, я посильнее и
помоложе — по всему этому внемли моим словам и не до-
води дела до насилия, говори лучше по доброй воле!
Сократ. Но, милый Федр, не смешно ли, если я,
простой человек, стану вдруг наобум состязаться с насто-
ящим творцом!
Федр. Знаешь что? Перестань рисоваться передо
мной. У меня, пожалуй, припасено кое-что: стоит мне это
сказать, и ты будешь принужден заговорить.
Сократ. Так ни в коем случае не говори!
Федр. Нет, я непременно скажу, и мое слово будет
клятвой. Клянусь тебе — но кем, однако? Кем из богов?
Ну, хочешь, вот этим платаном? Право же, если ты мне не
произнесешь речи перед вот этим самым деревом, я ни-
когда не покажу и не сообщу тебе никакой и ничьей речи!
Сократ. Ох, негодный! Нашел ведь как заставить лю-
бителя речей выполнить твое требование!
Федр. Да что с тобой? Почему ты все увертываешься?
Сократ. Уже нет, после такой твоей клятвы. Разве
я способен отказаться от такого угощения!
Федр. Так начинай.
Сократ. Знаешь, что я сделаю?
Федр. Что?
Сократ. Я буду говорить, закрыв лицо, чтобы при
взгляде на тебя не сбиваться от стыда и как можно скорее
проговорить свою речь.
Федр. Лишь бы ты говорил, а там делай что хочешь.
Сократ. Так вот, сладкоголосые
Музы — зовут ли вас так по
роду вашего пения или в честь музыкального
племени лигуров, — «помогите мне» поведать
то, к чему принуждает меня этот превосходный юноша,
чтобы его друг, и ранее казавшийся ему мудрым, показал-
ся бы ему теперь таким еще более!
Жил себе мальчик, вернее, подросток, красоты необы-
чайной, и в него были влюблены очень многие. Один из
них был лукав: влюбленный не меньше, чем кто другой,
он уверил его в том, будто вовсе и не влюблен. И как-то
раз, домогаясь своего, он стал убеждать его в этом са-
мом, — будто невлюбленному надо скорое уступить, чем
влюбленному. А говорил он вот как:
«Во всяком деле, юноша, надо для правильного его об-
суждения начинать с одного и того же: требуется знать,
что же именно подвергается обсуждению, иначе неизбеж-
ны сплошные ошибки. Большинство людей и не замеча-
ет, что не знает сущности того или иного предмета: слов-
но она им уже известна, они не уславливаются о ней в
начале рассмотрения; в дальнейшем же его ходе это, есте-
ственно, сказывается: они противоречат и сами себе и
друг другу. Пусть же с нами не случится то, в чем мы уп-
рекаем других. Раз перед тобой и передо мной стоит во-
прос, с кем лучше дружить, с влюбленным или с невлюб-
ленным, нам надо условиться об определении того, что
такое любовь и в чем ее сила, а затем, имея это в виду и
ссылаясь на это, мы займемся рассмотрением, приносит
ли она пользу или вред.
Что любовь есть некое влечение, ясно всякому. А что
и невлюбленные тоже имеют влечение к красавцам, это
мы знаем. Чем же, по-нашему, отличается влюбленный от
невлюбленного? Следует обратить внимание, что в каж-
дом из нас есть два каких-то начала, управляющие нами и
нас ведущие; мы следуем за ними, куда бы они ни повели;
одно из них врожденное, это — влечение к удовольстви-
ям, другое — приобретенное нами мнение относительно
нравственного блага и стремления к нему. Эти начала
в нас иногда согласуются, но бывает, что они находятся в
разладе и верх берет то одно, то другое. Когда мнение
о благе разумно сказывается в поведении и своею силою
берет верх, это называют рассудительностью. Влечение
же, неразумно направленное на удовольствия и возобла-
давшее в нас своею властью, называется необузданно-
стью. Впрочем, для необузданности есть много названий,
ведь она бывает разной и сложной: тот ее вид, которому
доведется стать отличительным, и дает свое название ее
обладателю, хотя бы оно было и некрасиво и не стоило бы
его носить. Так, пристрастие к еде, взявшее верх над по-
ниманием высшего блага и остальными влечениями, бу-
дет чревоугодием, и кто им отличается, получает как раз
это прозвание. А если кем самовластно правит пристрас-
тие к опьянению, и только оно его и ведет, — понятно,
какое прозвище он получит. И в остальных случаях то же
самое: название берется от соответствующего влечения,
постоянно преобладающего, — это очевидно».
Ради чего все это было сказано, пожалуй, ясно; во вся-
ком случае, сказанное яснее несказанного. Ведь влечение,
которое вопреки разуму возобладало над мнением, по-
буждающим нас к правильному [поведению], и которое
свелось к наслаждению красотой, а кроме того, сильно
окрепло под влиянием родственных ему влечений к телес-
ной красоте и подчинило себе все поведение человека, —
это влечение получило прозвание от своего могущества,
вот почему и зовется оно любовью.
Но, милый Федр, не кажется ли тебе, как и мне, что
я испытываю какое-то божественное состояние?
Федр. И даже очень, Сократ: вопреки обыкновению,
тебя подхватил какой-то поток.
Сократ. Так слушай меня в молчании. В самом деле,
место это какое-то божественное, так что не удивляйся,
если во время своей речи я, возможно, не раз буду охва-
чен нимфами — даже и сейчас моя речь звучит как дифи-
рамб.
Федр. Ты совершенно нрав.
Сократ. Причиной этому, однако, ты. Но слушай ос-
тальное — а то как бы это наитие не покинуло меня;
впрочем, это зависит от бога, а нам надо в нашей речи
снова вернуться к тому мальчику.
Так-то, милый мой! То, что подлежит нашему обсуж-
дению, уже указано и определено. Не упуская этого из
виду, поговорим об остальном: какую пользу или какой
вред получит, по всей вероятности, от влюбленного и от
невлюбленного тот, кто им уступает? Человек, подчиняю-
щийся влечению, раб наслаждения, непременно делает
своего любимца таким, каким он ему будет всего прият-
нее. Кто болен, тому приятно все, что ему не противится,
а что сильнее его или ему равно, то ненавистно. Любящий
добровольно не переносит, чтобы его любимец превосхо-
дил его или был ему равен, но всегда старается сделать его
слабее и беспомощнее. Невежда слабее мудрого, трус —
храбреца, неспособный говорить — речистого, тупица —
остроумного. Такие или еще большие недостатки в духов-
ном складе любимца, неизбежно ли возникающие или
присущие ему от природы, услаждают влюбленного, он
даже старается их развить, только бы не лишиться мгно-
венного наслаждения.
Влюбленный неизбежно ревнив, и, отстраняя своего
любимца от многих других видов общения, притом полез-
ных, благодаря которым тот всего более бы мог возму-
жать, он причиняет ему великий вред, но еще несравнен-
но больший, если не дает приобщиться к тому, от чего
любимец всего более мог бы стать разумным; а ведь имен-
но такова божественная философия, к которой влюблен-
ный и близко его не подпускает, боясь, как бы тот не стал
им пренебрегать. Придумывает он и многое другое, чтобы
его любимец ничего не знал и ни на что не глядел, кроме
как на него, * этим был бы ему в высшей степени при-
ятен, хотя бы для самого юноши это было и крайне вред-
но. Значит, попечения и общество человека, охваченного
любовью, никак не могут быть полезными для духовного
склада юноши.
Вслед за тем надо посмотреть, каково будет состояние
тела и уход за ним у того, чьим повелителем станет чело-
век, непременно стремящийся к удовольствию, а не к
благу, и мы увидим, что он ищет не юношу крепкого сло-
жения, а неженку, выросшего не на ясном солнце, а в гус-
той тени, не знакомого с мужскими трудами и сухим
потом, но знакомого с изысканным, немужественным об-
разом жизни, прибегающего к искусственным прикрасам
и уборам за недостатком собственной красоты и занима-
ющегося всем остальным, что с этим сопряжено. Это
ясно, и не стоит дольше об этом распространяться. Отме-
тив здесь это главное, перейдем к остальному: ведь на
войне и в других важных случаях подобное тело внушает
неприятелю отвагу, а друзьям и самим влюбленным —
опасения.
Поскольку это ясно, оставим это в стороне и погово-
рим лучше о следующем: какую, по-нашему, пользу или
какой вред принесет общение с влюбленным и его попе-
чение достоянию [любимца]? Здесь ясно всякому, а осо-
бенно самому влюбленному, что всего более он желал бы,
чтобы его любимец был лишен самого дорогого, верного
и божественного достояния: он предпочел бы, чтобы тот
лишился отца, матери, родственников и друзей, потому
что он считает их всех докучливыми хулителями этой
столь сладостной для него близости. Кто обладает состоя-
нием — золотом или другим имуществом, — того он будет
считать неподатливым, и, если тот даже поддастся, он
будет думать, что такого нелегко будет удержать. Поэтому
влюбленный неизбежно досадует, если его любимец обла-
дает состоянием, и радуется, если тот его теряет. Желая
как можно дольше пользоваться тем, что ему сладостно,
влюбленный хотел бы, чтобы его любимец как можно
дольше оставался безбрачным, бездетным, бездомным.
Есть тут и много других дурных сторон, но некий
гений примешал к большинству из них мимолетное удо-
вольствие. Льстец, например, это страшное чудовище и
великая пагуба, однако природа примешала к лести
какое-то удовольствие, очень тонкое. Можно порицать и
гетеру, ибо и она вредна, и многое другое в подобного
рода существах и занятиях, однако в повседневной жизни
они бывают очень приятны. Влюбленный же для своего
любимца, кроме того что вреден, еще и всего несноснее
при каждодневном общении. По старинной пословице,
сверстник радует сверстника. Думаю, что равенство возраста
ведет к равным удовольствиям и вследствие сходства по-
рождает дружбу. Впрочем, даже общение со сверстниками
вызывает иногда пресыщение; между тем навязчивость
признается тягостной для всякого и во всем. Что же до
несходства, так оно чрезвычайно велико между влюблен-
ным и его любимцем. Когда они вместе, старшему не хо-
чется покидать младшего ни днем, ни ночью: его подстре-
кает неотступный яростный овод, суля все время
наслаждения его зрению, слуху, осязанию; каждым ощу-
щением ощущает он своего любимого, так что с удоволь-
ствием готов ему усердно служить. А в утешение какое
удовольствие доставит возлюбленному влюбленный, за-
ставляя того провести с ним ровно столько же времени?
Разве тот не дойдет до крайней степени отвращения, видя
ужо немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, о
чем неприятно даже слышать упоминание, не только что
быть постоянно вынужденным соприкасаться на деле.
И все время над ним неусыпный надзор, его всячески ото
всех стерегут, он слышит неуместную, преувеличенную
похвалу, но точно так же и упреки, невыносимые и от
трезвого, а от пьяного, кроме того что невыносимые, еще
и постыдные из-за своей излишней и неприкрытой от-
кровенности.
Пока кто влюблен, он вреден и надоедлив, когда же
пройдет его влюбленность, он становится вероломным.
Много наобещав, надавав множество клятв и истратив
столько же просьб, он едва-едва мог заставить своего лю-
бимца в чаянии будущих благ терпеть его общество — на-
столько оно было тому тягостно. Теперь он должен рас-
плачиваться: вместо влюбленности и неистовства его
властелинами сделались ум и рассудительность, между
тем его любимец, не заметив происшедшей перемены,
требует от него прежней благосклонности, напоминает
все, что было сделано и сказано, и разговаривает с ним
так, словно это все тот же человек. От стыда тот не реша-
ется сказать, что стал другим и что не знает, как выпол-
нить клятвы и обещания, данные им, когда он был под
властью прежнего безрассудства. Теперь к нему вернулись
ум и рассудительность, так что он не способен стать снова
похожим на то, чем он был прежде, то есть стать тем же
самым, хотя бы он все еще совершал то же самое. Вот по-
чему прежний влюбленный вынужден отречься и бежать:
игральный черепок выпал другой стороной, и влюблен-
ный, сделав крутой поворот, обращается в бегство. А преж-
ний любимец вынужден, негодуя и проклиная, преследо-
вать его, не поняв с самого начала, что никогда не надо
уступать влюбленному, который наверняка безрассуден,
но лучше уступать тому, кто не влюблен, да зато в здравом
уме. Иначе придется ему поддаться человеку неверному,
сварливому, завистливому, противному, вредному для
имущества, вредному и для состояния тела, а еще гораздо
более вредному для воспитания души, ценнее которого
поистине нет ничего ни у людей, ни у богов. Все это надо
учесть, мой мальчик, и понимать, что дружба влюбленно-
го возникает не из доброжелательства, но словно ради на-
сыщения нищей: как волки ягнят, любят влюбленные
мальчиков.
Так-то, Федр, позволь больше не занимать тебя моими
рассуждениями — на этом я закончу свою речь.
Федр. А я думал, что это только ее половина и что ты
столько же скажешь и о невлюбленном — о том, что надо
скорее уступать ему, и укажешь на его хорошие стороны.
Ты же, Сократ, почему-то остановился.
Сократ. Не заметил ли ты, дорогой мой, что у меня
уже зазвучали эпические стихи, а не дифирамбы, хоть я
только то и делал, что порицал? Если же я начну хвалить
того, другого, что же я, по-твоему, буду делать? Знаешь ли
ты, что я буду наверняка вдохновлен нимфами, которым
ты не без умысла меня подбросил? Лучше уж я выражу все
одним словом: тот, другой, хорош всем тем, что прямо
противоположно свойствам, за которые мы порицали
первого. Стоит ли об этом долго говорить? Достаточно
сказано о них обоих: пусть с моим сказом будет то, чего
он заслуживает, а я удаляюсь — перейду на тот берег
речки, пока ты не принудил меня к чему-нибудь боль-
шему.
Федр. Только не прежде, Сократ, как спадет жара.
Разве ты не видишь, что уже наступает полдень, который
называют недвижным? Переждем, побеседуем еще о том,
что было сказано, а как станет, быть может, прохладнее,
мы и пойдем.
Сократ. По части речей ты, Федр, божественный
и прямо-таки чудесный человек! Я думаю, что из всех
речей, появившихся за время твоей жизни, никто не со-
чинил их больше, чем ты, — либо ты сам произносил их,
либо принуждал к этому каким-нибудь образом других; за
исключением фиванца Симмия, всех остальных ты на-
много превзошел. Вот и сейчас, кажется, по твоей вине
я скажу речь!
Федр. Это еще не объявление войны. Но что за речь
и почему?
Сократ. Лишь только собрался я, мой друг, перехо-
дить речку, мой гений подал мне обычное знамение, — а
оно всегда удерживает меня от того, что я собираюсь сде-
лать: мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не
разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий
свой проступок перед божеством. Я хоть и прорицатель,
но довольно неважный, вроде как плохие грамотеи —
лишь поскольку это достаточно для меня самого. Так вот,
я уже ясно понимаю свой проступок ведь — и душа, друг
мой, есть нечто вещее: еще когда я говорил ту свою речь,
меня что-то тревожило и я как-то смущался: а вдруг я, по
выражению Ивика, нерадение о богах
... сменяю на почесть людскую
Теперь же я чувствую, в чем мой проступок.
Федр. О чем ты говоришь?
Сократ. Ужасную, Федр, ужасную речь ты и сам
принес, и меня вынудил сказать.
Федр. Как так?
Сократ. Нелепую и в чем-то даже нечестивую — а ка-
кая речь может быть еще ужаснее?
Федр. Никакая, если только ты прав.
Сократ. Да как же? Разве ты не считаешь Эрота
сыном Афродиты и неким богом?
Федр. Действительно, так утверждают.
Сократ. Но не Лисий и не ты в той речи, которую ты
произнес моими устами, околдованными тобою. Если же
Эрот бог или как-то божествен — а это, конечно, так, —
то он вовсе не зло, между тем в обеих речах о нем, кото-
рые только что у нас были, он представлен таким. Этим
они обе погрешили перед Эротом, вдобавок при их недо-
мыслии в них столько лоску, что хотя в них не утвержда-
лось ничего здравого и истинного, однако они кичливо
притязали на значительность, лишь бы провести каких-то
людишек и прославиться среди них. Да, мой друг, мне не-
обходимо очиститься. Для погрешающих против священ-
ных сказаний есть одно древнее очищение. Гомер его не
знал, а Стесихор знал: лишившись зрения за поношение
Елены, он не был так недогадлив, как Гомер, но понял
причину и, будучи причастен Музам, тотчас же сочинил:
