Эхекрат. Клянусь богами, Федон, я вас отлично по-
нимаю. Послушал я тебя, и вот что примерно хочется мне
сказать самому себе: «Какому же доказательству мы те-
перь поверим, если Сократ говорил так убедительно, и,
однако же, все его рассуждения поколеблены!» До сих пор
меня всегда особенно привлекал взгляд на душу как на
своего рода гармонию. Когда об этом зашла речь, мне
словно напомнили, что я давно держусь такого мнения и
сам, и теперь снова, как бы с самого начала, мне до край-
ности нужно какое-нибудь иное доказательство, которое
уверит меня, что душа не умирает вместе с телом. Про-
должай, ради Зевса! Как Сократ вернулся к своему дока-
зательству? И был ли он заметно удручен — так же как и
вы — или же, напротив, спокойно помог вашему исследо-
ванию? И вполне ли успешной была его помощь или не
вполне? Расскажи нам обо всем как можно точнее!
Федон. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Сокра-
том, но никогда не испытывал такого восхищения, как в
тот раз. Он нашелся, что ответить, но в этом нет еще, по-
жалуй, ничего странного. Если я был восхищен сверх вся-
кой меры, так это тем, во-первых, с какой охотой, благо-
желательностью и даже удовольствием он встретил
возражения своих молодых собеседников, далее, тем, как
чутко подметил он наше уныние, вызванное их доводами,
и, наконец, как прекрасно он нас исцелил. Мы были
точно воины, спасающиеся бегством после поражения, а
он ободрил нас и повернул назад, чтобы вместе с ним
и под его руководительством внимательно исследовать
все сначала.
Эхекрат. Как же именно?
Федон. Сейчас объясню. Случилось так, что я сидел
справа от Сократа, подле самого ложа — на скамеечке —
и потому гораздо ниже его. И вот, проведя рукой по моей
голове и пригладив волосы на шее — он часто играл
моими волосами, — Сократ промолвил:
— Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти прекрас-
ные кудри?
— Боюсь, что так, Сократ, — отвечал я.
— Не станешь ты этого делать, если послушаешься
меня.
— Отчего же? — спросил я.
— Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе
с тобою, если наше доказательство скончается и мы не
сумеем его оживить. Будь я на твоем месте и ускользни
доказательство у меня из рук, я бы дал клятву, по приме-
ру аргосцев, не отращивать волосы до тех пор, пока не
одержу победы в новом бою против доводов Симмия
и Кебета.
— Но ведь, как говорится, против двоих даже Гераклу
не выстоять, — возразил я.
— Тогда кликни на помощь меня — я буду твоим Ио-
лаем, пока день еще не погас.
— Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду
Иолаем, а ты Гераклом.
— Это все равно, — сказал Сократ. — Но прежде всего
давай остережемся одной опасности.
— Какой опасности? — спросил я.
— Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого
слова, как иные становятся человеконенавистниками, ибо
нет большей беды, чем ненависть к слову. Рождается она
таким же точно образом, как человеконенавистничество.
А им мы проникаемся, если сперва горячо и без всякого
разбора доверяем кому-нибудь и считаем его человеком
совершенно честным, здравым и надежным, но в скором
времени обнаруживаем, что он неверный, ненадежный и
еще того хуже. Кто испытает это неоднократно, и в осо-
бенности по вине тех, кого считал самыми близкими дру-
зьями, тот в конце концов от частых обид ненавидит уже
всех подряд и ни в ком не видит ничего здравого и чест-
ного. Тебе, верно, случалось замечать, как это бывает.
— Конечно, случалось, — сказал я.
— Но разве это не срам? — продолжал Сократ. — Разве
не ясно, что мы приступаем к людям, не владея искусст-
вом их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством
по-настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и
очень плохих людей немного, а посредственных — без
числа.
— Как это? — спросил я.
— Так же точно, как очень маленьких и очень боль-
ших. Что встретишь реже, чем очень большого или очень
маленького человека или собаку и так далее? Или что-ни-
будь очень быстрое или медленное, безобразное или пре-
красное, белое или черное? Разве ты не замечал, что во
всех таких случаях крайности редки и немногочисленны,
зато середина заполнена в изобилии?
— Конечно, замечал, — сказал я.
— И если бы устроить состязание в испорченности, то
и первейших негодяев оказалось бы совсем немного, не
так ли?
— Похоже, что так, — сказал я,
— Вот именно, — подтвердил он. — Но не в этом сход-
ство между рассуждениями и людьми — я сейчас просто
следовал за тобою, куда ты вел, — а в том, что иногда мы
поверим доказательству и признаем его истинным (хотя
сами искусством рассуждать не владеем), а малое время
спустя решим, что оно ложно, — когда по заслугам, а
когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно,
как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать
доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов
они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и
одни только постигли, что нет ничего здравого и надеж-
ного ни среди вещей, ни среди суждений, но что все ре-
шительно испытывает приливы и отливы, точно воды Ев-
рипа, и ни на миг не остается на месте.
— Да, все, что ты сказал, — чистая правда.
— А когда так, Федон, было бы печально, если бы,
узнав истинное, надежное и доступное для понимания до-
казательство, а затем встретившись с доказательствами та-
кого рода, что иной раз они представляются истинными,
а иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих
и не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы
собственную вину на доказательства и впредь, до конца
дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения,
лишив себя истинного знания бытия.
— Да, клянусь Зевсом, — сказал я, — это было бы
очень печально.
— Итак, — продолжал он, — прежде всего охраним
себя от этой опасности и не будем допускать мысли, будто
в рассуждениях вообще нет ничего здравого, скорее будем
считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо
мужественно искать полного здравомыслия: тебе и осталь-
ным — ради всей вашей дальнейшей жизни, мне же — ради
одной только смерти. Сейчас обстоятельства складывают-
ся так, что я рискую показаться вам не философом, а за-
взятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд.
Они, если возникает разногласие, не заботятся о том, как
обстоит дело в действительности; как бы внушить присут-
ствующим свое мнение — вот что у них на уме. В нынеш-
них обстоятельствах, мне кажется, я отличаюсь от них
лишь тем, что не присутствующих стремлюсь убедить в
правоте моих слов — разве что между прочим, — но само-
го себя, чтобы убедиться до конца. Вот мой расчет, доро-
гой друг, и погляди, какой своекорыстный расчет: если
то, что я утверждаю, окажется истиной, хорошо, что я
держусь такого убеждения, а если для умершего нет уже
ничего, я хотя бы не буду докучать присутствующим сво-
ими жалобами в эти предсмертные часы, и, наконец, глу-
пая моя выдумка тоже не сохранится среди живых — это
было бы неладно, — но вскоре погибнет.
Вот как я изготовился, Симмий и Кебет, чтобы при-
ступить к доказательству. А вы послушайтесь меня и по-
меньше думайте о Сократе, но главным образом — об ис-
тине; и если решите, что я говорю верно, соглашайтесь, а
если нет — возражайте, как только сможете. А не то смот-
рите — я увлекусь и введу в обман разом и себя самого, и
вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая в ранке
жало.
Однако ж вперед! Раньше всего напомните мне, что вы
говорили, — на случай, если я что забыл. Симмий, если
не ошибаюсь, был в сомнении и в страхе, как бы душа,
хотя она и божественнее и прекраснее тела, и все же не
погибла первою — по той причине, что она своего рода
гармония. А Кебет, мне кажется, соглашается со мною в
том, что душа долговечнее тела, но, по его мнению, никто
не может быть уверен, что душа, после того как сменит и
сносит много тел, покидая последнее из них, не погибает
и сама; именно гибель души и есть, собственно, смерть,
потому что тело отмирает и гибнет непрестанно. Это или
что другое нужно нам рассмотреть, Кебет и Симмий?
Оба отвечали, что именно это.
— Скажите, — продолжал Сократ, — вы отвергаете все
прежние доводы целиком или же одни отвергаете, а дру-
гие нет?
— Одни отвергаем, — отвечали они, — другие нет.
— А как насчет того утверждения, что знание — это
припоминание и что, если так, душа наша непременно
должна была где-то существовать, прежде чем попала
в оковы тела?
— Я, — промолвил Кебет, — и тогда нашел это утверж-
дение на редкость убедительным, и сейчас ни в коем слу-
чае не хочу от него отказываться.
— И я так считаю, — сказал Симмий, — и был бы
очень изумлен, если бы мое мнение вдруг переменилось.
Тогда Сократ:
— А между тем, друг-фиванец, тебе придется его пере-
менить, если ты останешься при мысли, что гармония —
это нечто составное, а душа — своего рода гармония, сла-
гающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва ли
и сам допустишь, что гармония сложилась и существовала
прежде, нежели то, из чего ей предстояло сложиться. Или
все-таки допустишь?
— Никогда, Сократ! — воскликнул Симмий.
— Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и ут-
верждаешь? Ведь ты говоришь, что душа существует до
того, как воплотится в человеческом образе, а значит, она
существует, сложившись из того, что еще не существует.
Ведь гармония совсем непохожа на то, чему ты уподобля-
ешь ее сейчас: наоборот, сперва рождается лира, и стру-
ны, и звуки, пока еще негармоничные, и с лишь послед-
ней возникает гармония и первой разрушается. Как же
этот новый твой довод будет звучать в лад с прежним?
— Никак не будет, — отвечал Симмий.
— А ведь если какому доводу и следует звучать строй-
но и в лад, так уж тому, который касается гармонии.
— Да, конечно, — согласился Симмий.
— А у тебя не выходит в лад, — сказал Сократ. — Так
что гляди, какой из двух доводов ты выбираешь: что зна-
ние— это припоминание или что душа — гармония.
— Первый, Сократ, несомненно, первый. Второй я ус-
воил без доказательства, соблазненный его правдоподо-
бием и изяществом, то есть так же, как обычно принима-
ет его большинство людей. Но я прекрасно знаю, что
доводы, доказывающие свою правоту через правдоподо-
бие, — это пустохвалы, и, если не быть настороже, они
обманут тебя самым жестоким образом. Так случается и в
геометрии, и во всем прочем. Иное дело — довод о при-
поминании и знании: он строится на таком основании,
которое заслуживает доверия. Сколько я помню, мы гово-
рили, что душа существует до перехода своего в тело с
такой же необходимостью, с какою ей принадлежит сущ-
ность, именуемая бытием. Это основание я принимаю как
верное и достаточное и нимало в нем не сомневаюсь.
А если так, я, по-видимому, не должен признавать, что
душа есть гармония, кем бы этот взгляд ни высказывал-
ся — мною или еще кем-нибудь.
— Ну, так и что же, Симмий? Как тебе кажется, может
ли гармония или любое другое сочетание проявить себя
как-то иначе, чем составные части, из которых оно скла-
дывается?
— Никак не может.
— Стало быть, как я думаю, ни действовать само, ни
испытывать воздействие как-нибудь иначе, чем они?
Симмий согласился.
— И значит, гармония не может руководить своими
составными частями, наоборот, она должна следовать за
ними?
Симмий подтвердил.
— И уж подавно ей и не двинуться, и не прозвучать
вопреки составным частям, одним словом, никакого про-
тиводействия им не оказать?
— Да, ни малейшего.
— Пойдем дальше. Всякая гармония по природе своей
такова, какова настройка?
— Не понимаю тебя.
— Ну, а если настройка лучше, полнее — допустим,
что такое возможно, — то и гармония была бы гармонией
в большей мере, а если хуже и менее полно, то в меньшей
мере.
— Совершенно верно.
— А к душе это приложимо, так чтобы хоть ненамного
одна душа была лучше, полнее другой или хуже, слабее
именно как душа?
— Никак не приложимо!
— Продолжим, ради Зевса. Про душу говорят, что одна
обладает умом и добродетелью и потому хороша, а другая
безрассудна, порочна и потому дурна. Верно так говорит-
ся или неверно?
— Да, верно.
— А если душу считать гармонией, как нам обозначить
то, что содержится в душах — добродетель и порочность?
Назовем первую еще одной гармонией, а вторую дисгар-
монией? И про хорошую душу скажем, что она гармонич-
на и, будучи сама гармонией, несет в себе еще одну гар-
монию, а про другую — что она и сама негармонична,
и другой гармонии не содержит?
— Я, право, не знаю, как отвечать, — промолвил Сим-
мий. — Однако же ясно: раз мы так предположили, то
и скажем что-нибудь вроде этого.
— Но ведь мы уже признали, — продолжал Сократ, —
что ни одна душа не может быть более или менее душою,
чем другая, а это означает признать, что одна гармония не
может быть более, полнее или же менее, слабее гармо-
нией, чем другая. Так?
— Именно так.
— А что не есть гармония более или менее, то не долж-
но быть и настроено более или менее. Верно?
— Верно.
— А что не настроено более или менее, будет ли это
причастно гармонии в большей или меньшей степени, не-
жели что-то иное, или одинаково?
— Одинаково.
— Значит, душа, раз она всегда остается самой собою
и не бывает ни более ни менее душою, чем другая душа,
не бывает и настроенной в большей или меньшей сте-
пени?
— Да, не бывает.
— И если так, [одна душа] не может быть причастна
гармонии или дисгармонии более полно, [чем другая]?
— Выходит, что нет.
— Но повторяю, если так, может ли одна душа ока-
заться причастной порочности или добродетели более
полно, чем другая? Ведь мы признали, что порочность —
это дисгармония, добродетель же — гармония.
— Никак не может.
— А еще вернее, пожалуй, — если быть последователь-
ными — ни одна душа, Симмий, порочности не причаст-
на: ведь душа — это гармония, а гармония, вполне оста-
ваясь самой собою, то есть гармонией, никогда не будет
причастна дисгармонии.
— Да, конечно.
— И душа не будет причастна порочности, поскольку
она остается доподлинно душою.
— Можно ли сделать такой вывод из всего, что было
сказано?
— Из нашего рассуждения следует, что все души всех
живых существ одинаково хороши, коль скоро душам
свойственно оставаться тем, что они есть, — душами.
— Мне кажется, что так, Сократ.
— Но кажется ли тебе это верным? Кажется ли тебе,
что мы пришли бы к такому выводу, будь наше исходное
положение — что душа это гармония — верно?
— Ни в коем случае!
— Пойдем дальше, — продолжал Сократ. — Что пра-
вит всем в человеке — душа, в особенности если она ра-
зумна, или что иное, как, по-твоему?
— По-моему, душа.
— А правит она, уступая состоянию тела или проти-
вясь ему? Я говорю вот о чем: если, например, у тебя жар
и жажда, душа влечет тебя в другую сторону и не велит
пить, если ты голоден — не велит есть, и в тысяче других
случаев мы видим, как она действует вопреки телу. Так
или не так?
— Именно так.
— Но разве мы не согласились раньше, что душа, если
это гармония, всегда поет в лад с тем, как натянуты, или
отпущены, или звучат, или как-то еще размещены и рас-
положены составные части? Разве мы не согласились, что
душа следует за ними и никогда не властвует?
— Да, — отвечал Симмий, — согласились.
— Что же получается? Ведь мы убеждаемся, что она
действует как раз наоборот — властвует над всем тем, из
чего, как уверяют, она состоит, противится ему чуть ли не
во всем и в течение всей жизни всеми средствами подчи-
няет своей власти и то сурово и больно наказывает, за-
ставляя исполнять предписания врача или учителя гим-
настики, то обнаруживает некоторую снисходительность,
то грозит, то увещевает, обращаясь к страстям, гневным
порывам и страхам словно бы со стороны. Это несколько
напоминает те стихи Гомера, где он говорит об Одиссее:
В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу:
Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело...
Разве, по-твоему, у него сложились бы такие стихи, если
бы он думал, что душа — это гармония, что ею руководят
состояния тела, а не наоборот — что она сама руководит
и властвует и что она гораздо божественнее любой гармо-
нии? Как тебе кажется?
— Клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, что ты прав!
— Тогда, дорогой мой, нам никак не годится утверж-
дать, будто душа — своего рода гармония: так мы, пожа-
луй, разойдемся и с божественным Гомером, и с самими
собою.
— Верно, — подтвердил он.
— Вот и прекрасно, — сказал Сократ. — Фиванскую
Гармонию мы как будто умилостивили. Теперь очередь
Кадма, Кебет. Как нам приобрести его благосклонность,
какими доводами?
— Мне кажется, ты найдешь как, — отозвался Кебет. —
Во всяком случае, твои возражения против гармонии
меня просто восхитили — настолько они были неожидан-
ны. Слушая Симмия, когда он говорил о своих затрудне-
ниях, я все думал: неужели кто-нибудь сумеет справиться
с его доводами? И мне было до крайности странно, когда
он не выдержал и первого твоего натиска. Так что я бы не
удивился, если бы та же участь постигла и Кадмовы до-
воды.
— Ах, милый ты мой, — сказал Сократ, — не надо
громких слов — как бы кто не испортил наше рассужде-
ние еще раньше, чем оно началось. Впрочем, об этом по-
заботится божество, а мы по-гомеровски вместе пойдем
и посмотрим, дело ли ты говоришь.
Что ты хочешь выяснить? Главное, если я не ошиба-
юсь, вот что. Ты требуешь доказательства, что душа наша
неуничтожима и бессмертна; в противном случае, гово-
ришь ты, отвага философа, которому предстоит умереть и
который полон бодрости и спокойствия, полагая, что за
могилою он найдет блаженство, какого не мог бы обрес-
ти, если бы прожил свою жизнь иначе, — его отвага без-
рассудна и лишена смысла. Пусть мы обнаружили, что
душа сильна и богоподобна, что она существовала и до
того, как мы родились людьми, — все это, по-твоему, сви-
детельствует не о бессмертии души, но лишь о том, что
она долговечна и уже существовала где-то в прежние вре-
мена неизмеримо долго, многое постигла и многое совер-
шила. Но к бессмертию это ее нисколько не приближает,
напротив, самое вселение ее в человеческое тело было для
души началом гибели, словно болезнь. Скорбя проводит
она эту свою жизнь, чтобы под конец погибнуть в том,
что зовется смертью. И совершенно безразлично, утверж-
даешь ты, войдет ли она в тело раз или много раз, по
крайней мере для наших опасений: если только человек
не лишен рассудка, он непременно должен опасаться —
ведь он не знает, бессмертна ли душа, и не может этого
доказать.
Вот, сколько помнится, то, что ты сказал, Кебет. Я по-
вторяю это нарочно, чтобы ничего не пропустить и что-
бы ты мог что-нибудь прибавить или убавить, если поже-
лаешь.
А Кебет в ответ:
— Нет, Сократ, сейчас я ничего не хочу ни убавлять,
ни прибавлять. Это все, что я сказал.
Сократ задумался и надолго умолк. Потом начал так:
— Не простую задачу задал ты, Кебет. Чтобы ее ре-
шить, нам придется исследовать причину рождения и раз-
рушения в целом. И если ты не против, я расскажу тебе о
том, что приключилось со мной во время такого исследо-
вания. Если что из этого рассказа покажется тебе полез-
ным, ты сможешь использовать это для подкрепления
твоих взглядов.
— Конечно, я не против, — ответил Кебет.
| Аргумент четвертый:
теория души как
эйдоса жизни
|
— Тогда послушай. В
молодые годы, Кебет, у меня
была настоящая страсть к
тому виду мудрости,
который называют познанием
природы. Мне представлялось чем-то возвышенным
знать причины каждого явления — почему что рождается,
почему погибает и почему существует. И я часто бросался
из крайности в крайность и вот какого рода вопросы за-
давал себе в первую очередь: когда теплое и холодное вы-
зывают гниение, не тогда ли, как судили некоторые, об-
разуются живые существа? Чем мы мыслим — кровью,
воздухом или огнем? Или же ни тем, ни другим и ни тре-
тьим, а это наш мозг вызывает чувство слуха, и зрения, и
обоняния, а из них возникают память и представление,
а из памяти и представления, когда они приобретут ус-
тойчивость, возникает знание?
Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах,
которые происходят в небе и на Земле, и все для того,
чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригод-
ным к такому исследованию. Сейчас я приведу тебе до-
статочно веский довод. До тех пор я кое-что знал ясно —
так казалось и мне самому, и остальным, — а теперь, из-
за этих исследований, я окончательно ослеп и утратил
даже то знание, что имел прежде, — например, среди
многого прочего перестал понимать, почему человек рас-
тет. Прежде я думал, что это каждому ясно: человек растет
потому, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, кос-
ти—к костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая
часть [пищи] прибавляется к родственной ей части чело-
веческого тела и впоследствии малая величина становится
большою. Так малорослый человек делается крупным.
Вот как я думал прежде. Правильно, по-твоему, или нет?
— По-моему, правильно, — сказал Кебет.
— Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низ-
корослым, оказывался головою выше, то никаких сомне-
ний это у меня не вызывало. И два коня рядом — тоже.
Или еще нагляднее: десять мне казалось больше восьми
потому, что к восьми прибавляется два, а вещь в два локтя
длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее
на половину собственной длины.
— Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом те-
перь? — спросил Кебет.
— Теперь, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — я далек
от мысли, будто знаю причину хотя бы одной из этих
вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице
прибавляют единицу, — то ли единица, к которой приба-
вили другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и
та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через
прибавление одной к другой. Пока каждая из них была
отдельно от другой, каждая оставалась единицей и двух
тогда не существовало, но вот они сблизились, и я спра-
шиваю себя: в этом ли именно причина возникновения
двух — в том, что произошла встреча, вызванная взаим-
ным сближением? И если кто разделяет единицу, я не
могу больше верить, что двойка появляется именно по
этой причине — через разделение, ибо тогда причина
будет как раз противоположной причине образования
двух: только что мы утверждали, будто единицы взаимно
сближаются и прибавляются одна к другой, а теперь гово-
рим, что одна от другой отделяется и отнимается! И я не
могу уверить себя, будто понимаю, почему и как возника-
ет единица или что бы то ни было иное — почему оно воз-
никает, гибнет или существует. Короче говоря, этот спо-
соб исследования мне решительно не нравится, и я
выбираю себе наугад другой.
Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал
в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает порядок и
всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась
по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруд-
нений, если всему причина — Ум. Я решил, что если так,
то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим обра-
зом и всякую вещь помещать там, где ей всего лучше на-
ходиться. И если кто желает отыскать причину, по кото-
рой что-либо рождается, гибнет или существует, ему
следует выяснить, как лучше всего этой вещи существо-
вать, действовать или самой испытывать какое-либо воз-
действие. Исходя из этого рассуждения, человеку не
нужно исследовать ни в себе, ни в окружающем ничего
иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Ко-
нечно, он непременно должен знать и худшее, ибо знание
лучшего и знание худшего — это одно и то же знание.
Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в
Анаксагоре учителя, который откроет мне причину
бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расска-
жет, плоская ли Земля или круглая, а рассказавши, объяс-
нит необходимую причину — сошлется на самое лучшее,
утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а
не какой-нибудь еще. И если он скажет, что Земля нахо-
дится в центре [мира], объяснит, почему ей лучше быть в
центре. Если он откроет мне все это, думал я, я готов не
искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у
него таким же образом о Солнце, Луне и звездах — о ско-
рости их движения относительно друг друга, об их пово-
ротах и обо всем остальном, что с ними происходит:
каким способом каждое из них действует само или под-
вергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли,
что, назвавши их устроителем Ум, Анаксагор может ввес-
ти еще какую-то причину помимо той, что им лучше всего
быть в таком положении, в каком они и находятся. Я по-
лагал, что, определив причину каждого из них и всех
вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и
в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы
ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги
Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее уз-
нать, что же всего лучше и что хуже.
Но с вершины изумительной этой надежды, друг
Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая чи-
тать, увидел, что Ум у него остается без всякого примене-
ния и что порядок вещей вообще не возводится ни к
каким причинам, но приписывается — совершенно неле-
по — воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой
взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что
всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом,
принявшись объяснять причины каждого из них в отдель-
ности, сказал: «Сократ сейчас сидит здесь потому, что его
тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и от-
делены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут
натягиваться и расслабляться и окружают кости — вместе
с мясом и кожею, которая все и охватывает. И так как
кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растя-
гиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и
руки. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, со-
гнувшись». И для беседы нашей можно найти сходные
причины — голос, воздух, слух и тысячи иных того же ро-
да, пренебрегши истинными причинами — тем, что, раз
уж афиняне почли за лучшее меня осудить, я в свою оче-
редь счел за лучшее сидеть здесь, счел более справедли-
вым остаться на месте и понести то наказание, какое они
назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже
давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Бео-
тии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не
признал более справедливым и более прекрасным не бе-
жать и не скрываться, но принять любое наказание, какое
бы ни назначило мне государство.
Нет, называть подобные вещи причинами — полная
бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого —
без костей, сухожилии и всего прочего, чем я владею, — я
бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы
верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я
делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь
Уму, а не сам избираю наилучший образ действий, было
бы крайне необдуманно. Это значит не видеть различия
между истинной причиной и тем, без чего причина не
могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы
ощупью шаря в потемках, называет причиной — чуждым,
как мне кажется, именем. И вот последствия: один изо-
бражает Землю недвижно покоящейся под небом и окру-
женною неким вихрем, для другого она что-то вроде мел-
кого корыта, поддерживаемого основанием из воздуха, но
силы, которая наилучшим образом устроила все так, как
оно есть сейчас, — этой силы они не ищут и даже не пред-
полагают за нею великой божественной мощи. Они наде-
ются в один прекрасный день изобрести Атланта, еще
более мощного и бессмертного, способного еще тверже
удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что
в действительности все связуется и удерживается благим
и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение
к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину.
Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыс-
кать, и от других ничему не смог научиться, и тогда в по-
исках причины я снова пустился в плавание. Хочешь,
я расскажу тебе, Кебет, о моих стараниях?
