Федр. Как же ты предлагаешь его называть?
Сократ. Название мудреца, Федр, по-моему, для
него слишком громко и пристало только богу. Любитель
мудрости — философ или что-нибудь в этом роде — вот
что больше ему подходит и более ладно звучит.
Федр. Да, это очень подходит.
Сократ. А значит, того, кто не обладает чем-нибудь
более ценным, чем то, что он сочинил или написал, кто
долго вертел свое произведение то так то этак, то скле-
ивая его части, то их уничтожая, ты по справедливости
назовешь либо поэтом, либо составителем речей или за-
конов?
Федр. Конечно.
Сократ. Это вот ты и сообщи своему приятелю.
Федр. А ты? Как ты поступишь? Нельзя ведь обойти
и твоего приятеля.
Сократ. Какого?
Федр. Красавца Исократа. Ему ты что объявишь, Со-
крат? Как нам его назвать?
Сократ. Исократ еще молод, Федр, но мне хочется
сказать, что я предвижу для него.
Федр. Что же?
Сократ. Мне кажется, что по своим природным задат-
кам он выше Лисия с его речами, да и по своему душев-
ному складу он благороднее. Поэтому не будет ничего
удивительного, если, повзрослев, он в речах — пока что
он только пробует в них силы — превзойдет всех, когда-
либо ими занимавшихся, больше, чем теперь превосходит
всех юношей. Кроме того, если он не удовлетворится
этим, какой-то божественный порыв увлечет его к еще
большему. В разуме этого человека, друг мой, природой
заложена какая-то любовь к мудрости. Вот что объявляю
я от имени здешних богов моему любимцу Исократу, а ты
объяви то, что было сказано, Лисию, раз уж он твой лю-
бимец.
Федр. Так и будет. Но пойдем, жара уже спала.
Сократ. Разве не следует помолиться перед уходом?
Федр. Конечно, надо.
Сократ. Милый Пан и другие здешние боги, дайте
мне стать внутренне прекрасным! А то, что у меня есть
извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри.
Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у
меня будет столько, сколько ни унести, ни увезти никому,
кроме человека рассудительного. Просить ли еще о чем-
нибудь, Федр? По мне, такой молитвы достаточно.
Федр. Присоедини и от меня ту же молитву. Ведь
у друзей все общее.
Сократ. Пойдем.
ТЕЭТЕТ
ЕВКЛИД, ТЕРПСИОН, СОКРАТ, ФЕОДОР, ТЕЭТЕТ
Евклид. Ты только что из деревни, Терпсион, или
уже давно?
Терпсион. Пожалуй, давно. А ведь я тебя искал на
площади и все удивлялся, что не мог найти.
Евклид. Меня не было в городе.
Терпсион. А где же ты был?
Евклид. Я заходил в гавань, а туда как раз привезли
Теэтета по пути из Коринфского лагеря в Афины.
Терпсион. Привезли? Живого или мертвого?
Евклид. Живого, но еле-еле. Он очень плох — и от
многих ран, и еще больше оттого, что его сломила эта
новая болезнь, вспыхнувшая в войске.
Терпсион. Уж не дизентерия ли?
Евклид. Да.
Терпсион. Что ты говоришь? Какой человек под
угрозой!
Евклид. Безупречный человек, Терпсион. Вот и сей-
час я только что слышал, как многие высоко превозноси-
ли его военные доблести.
Терпсион. Ничего странного, было бы гораздо уди-
вительнее, если бы он был не таков. Но что же он не оста-
новился здесь, в Мегарах?
Евклид. Он торопился домой. Я-то уж, разумеется,
и просил его и увещевал всячески, но он не захотел. И вот,
уже проводив его и возвращаясь назад, я вспомнил и уди-
вился, как пророчески говорил Сократ кроме всего проче-
го и об этом человеке. Кажется, незадолго до своей смер-
ти Сократу случилось встретиться с ним, тогда еще
подростком; так вот, общаясь и беседуя с ним, он прихо-
дил в большой восторг от его одаренности. Когда я был
в Афинах, Сократ слово в слово передал мне те беседы,
которые он вел с ним, — весьма достойные внимания —
и, между прочим, сказал, что, судя по всему, этот мальчик
непременно прославится, коли достигнет зрелого воз-
раста.
Терпсион. Он был прав, как видно. Однако что это
были за беседы? Ты не мог бы их пересказать?
Евклид. Так вот, наизусть, клянусь Зевсом, конечно,
нет. Но я записал все это по памяти тогда же, сразу по
приезде домой. Впоследствии, вспоминая на досуге что-
то еще, я вписывал это в книгу, и к тому же всякий раз,
бывая в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не
помнил, а дома исправлял. Так что у меня теперь записан
почти весь этот разговор.
Терпсион. Да, я уже и прежде слышал это от тебя и,
признаюсь, всегда задерживался здесь именно с намере-
нием попросить тебя показать эти записи. Послушай, а
что мешает нам проделать это теперь? Я пришел из дерев-
ни и как раз мог бы отдохнуть.
Евклид. Да ведь и я проводил Теэтета до самого
Эрина, так что тоже отдохнул бы не без удовольствия. Од-
нако пойдем, и, пока мы будем отдыхать, этот вот маль-
чик нам почитает.
Терпсион. Правильно.
Евклид. Вот эта рукопись, Терпсион. Весь разговор
я записал не так, будто Сократ мне его пересказывает, а
так, как если бы он сам разговаривал с тем, кто был при
этой беседе. По его словам, это были геометр Феодор и
Теэтет. А чтобы в записи не мешали такие разъяснения,
как: «а я заметил» или «на это я сказал», — когда говорит
Сократ, либо о собеседнике: «он подтвердил» или «он не
согласился», — я написал так, будто они просто беседуют
сами между собой, а всякие подобные пометки убрал.
Терпсион. Да, так это и делается, Евклид.
Евклид. Ну, мальчик, возьми книгу и читай.
Сократ. Если бы меня особенно заботила Кирена,
Феодор, я бы расспросил тебя и о ней и о ее жителях, на-
пример есть ли там среди юношей кто-нибудь, кто бы
ревностно предавался геометрии или какой-нибудь дру-
гой премудрости. Но я люблю их меньше, чем вот этих,
и более желал бы знать, какие юноши здесь у нас подают
надежды. Я и сам слежу за этим, сколько могу, и спраши-
ваю у других, с кем, как я вижу, молодые люди охотно об-
щаются. А ведь к тебе далеко не мало их приходит, да это
и справедливо: кроме прочих достоинств их привлекает
твоя геометрия. И я узнал бы с удовольствием, не попа-
дался ли тебе кто-то заслуживающий внимания.
Феодор. Да, Сократ, мне не стыдно сказать, а тебе,
я думаю, услышать, какого подростка встретил я среди
ваших граждан. И если бы он был хорош собой, то я, по-
жалуй, побоялся бы говорить слишком пылко, чтобы не
показалось, будто я неравнодушен к нему: нет, в самом
деле, не укоряй меня — он не то чтобы прекрасной на-
ружности и скорее даже похож на тебя своим вздернутым
носом и глазами навыкате, разве что черты эти у него не
так выражены. Поэтому я говорю без страха. Знай же, что
из всех, кого я когда-либо встречал — а приходили ко мне
многие, — ни в ком не замечал я таких удивительно счаст-
ливых задатков. С легкостью усваивать то, что иному
трудно, а с другой стороны, быть кротким, не уступая
вместе с тем никому в мужестве, — я не думал, что такое
вообще может случаться, да и не вижу таких людей. Дей-
ствительно, в ком столь же остры ум, сообразительность и
память, как у этого юноши, те по большей части впечат-
лительны и норовисты, они носятся стремительно, как
порожние триеры, и по природе своей скорее неистовы,
чем мужественны; а более уравновешенные, те как-то
вяло подходят к учению, их отягощает забывчивость. Этот
же подходит к учению и любому исследованию легко,
плавно и верно, так спокойно, словно бесшумно выте-
кающее масло, — и я удивляюсь, как в таком возрасте
можно этого достичь.
Сократ. Отрадно слышать. У кого же из граждан
такой сын?
Феодор. Имя-то я слышал, да не помню. Но вот
подходят юноши — средний, я вижу, как раз наш, а с ним
его товарищи — только что они вместе натирались маслом
там, в портике, а теперь, натеревшись, они, по-моему,
идут сюда. Посмотри же, не узнаешь ли ты его.
Сократ. Узнаю. Это сын сунийца Евфрония, челове-
ка как раз такого, друг мой, каким ты описал мне этого
юношу; к тому же тот был человек весьма уважаемый
и оставил очень большое состояние. А вот имени мальчи-
ка я не знаю.
Феодор. Его зовут Теэтет, Сократ! Что же до состоя-
ния, то, кажется, его расстроили всевозможные опекуны.
Впрочем, щедрость и благородство в денежных делах —
также одно из удивительных свойств этого юноши.
Сократ. Судя по твоим словам, это благородный че-
ловек. Вели ему присесть здесь с нами.
Феодор. Будь по-твоему. Теэтет, подойди-ка сюда,
к Сократу.
Сократ. Это для того, Теэтет, чтобы я мог разглядеть
самого себя — что за лицо у меня. Дело в том, что Феодор
говорит, будто я на тебя похож. Впрочем, если бы у нас с
тобой в руках были лиры, а он бы сказал, что они одина-
ково настроены, то поверили бы мы ему сразу же или еще
посмотрели бы, знает ли он музыку, чтобы так говорить?
Теэтет. Посмотрели бы.
Сократ. И если бы нашли, что знает, то поверили
бы? А если бы нашли, что к Музам он не причастен,
то нет?
Теэтет. Верно.
Сократ. Так и теперь, полагаю, если подобие лиц
хоть сколько-нибудь нас занимает, следует посмотреть,
живописец ли тот, кто это утверждает, или нет.
Теэтет. По-моему, да.
Сократ. А Феодор — живописец?
Теэтет. Нет, насколько я знаю.
Сократ. И не геометр?
Теэтет. Как раз геометр, Сократ.
Сократ. И знает астрономию, счет, музыку и все то,
что нужно для образования?
Теэтет. Мне кажется, да.
Сократ. Значит, если он утверждает, что мы схожи
какими-то свойствами тела, — в похвалу ли он это гово-
рит или в порицание, — то вовсе не стоит принимать это
во внимание.
Теэтет. Пожалуй, нет.
Сократ. А если он чью-то душу похвалит за доброде-
тель и мудрость? Не стоит ли его слушателю приглядеться
к тому, кого он похвалил, а последнему в свою очередь
постараться показать себя?
Теэтет. Конечно же стоит.
Сократ. В таком случае, любезный Теэтет, самое
время тебе показать себя, а мне — посмотреть, потому
что, признаюсь, Феодор многих хвалил мне и в нашем го-
роде и в чужих городах, но никого никогда не хвалил он
так, как сегодня тебя.
Теэтет. Ах, если бы так! Но не в шутку ли он это го-
ворил, Сократ?
Сократ. Ну, это не похоже на Феодора. Однако, хотя
бы ты даже и подозревал, что он шутит, все же от своего
обещания теперь не отступай, чтобы не принуждать его к
присяге, — ведь его еще ни разу не уличили во лжесвиде-
тельстве. Ты же смело оставайся при своем решении.
Теэтет. Что же, придется так и сделать, раз ты наста-
иваешь.
Сократ. Вот и скажи мне, ты учишься у Феодора
геометрии?
Теэтет. Я — да.
Сократ. И астрономии, и гармонии, и счету?
Теэтет. Стараюсь, по крайней мере.
Сократ. Вот и я тоже, мой мальчик, стараюсь учить-
ся и у него и у других, кого считаю знатоками таких
вещей. Что-то я уже знаю в достаточной мере, а вот одна
малость приводит меня в затруднение, и я хотел бы рас-
смотреть это вместе с тобой и твоими друзьями. Вот
скажи мне, учиться — это значит становиться мудрее в
том деле, которому учишься?
Теэтет. А разве нет?
Сократ. А мудрецы, я думаю, мудры благодаря муд-
рости?
Теэтет. Да.
Сократ. А это отличается чем-то от знания?
Теэтет. Что именно?
Сократ. Мудрость. Разве мудрецы не знатоки че-
го-то?
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Одно ли и то же знание и мудрость?
Теэтет. Да.
Сократ. Вот это как раз и приводит меня в затрудне-
ние, и я не вполне способен сам разобраться, что же такое
знание. Нет ли у вас желания потолковать об этом? Что
скажете? Кто из вас ответил бы первым? Если он ошибет-
ся — да и всякий, кто ошибется, — пусть сидит на осле,
как это называется у детей при игре в мяч. А тот, кто по-
бедит, ни разу не ошибившись, тот будет нашим царем
и сможет задавать вопросы по своему усмотрению. Что
же вы молчите? Или я веду себя дико, Феодор? Так ведь
сам я люблю беседу, а потому и вас стараюсь заставить
разговориться и получить удовольствие от беседы друг
с другом.
Феодор. Нет, Сократ. Вовсе не дико. Но все-таки ты
сам вели кому-нибудь из мальчиков отвечать тебе. Я-то к
такой беседе не привык и уже не в том возрасте, чтобы
привыкать. А им как раз следует преуспеть в этом и еще
во многом другом. Ведь правда, что молодым все дается.
Поэтому, уж как ты начал с Теэтета, так и не отпускай его
и ему задавай свои вопросы.
Сократ. Ты слышишь, Теэтет, что
говорит Феодор? Ослушаться его, я
думаю, ты не захочешь. Нельзя ведь,
чтобы младший не повиновался
наставлениям мудрого мужа. Поэтому
скажи честно и благородно, что, по-твоему, есть знание?
Теэтет. Мне некуда деваться, Сократ, раз уж вы ве-
лите отвечать. Но уж если я в чем ошибусь, вы меня по-
правите.
Сократ. Разумеется, если только сможем.
Теэтет. Итак, мне кажется, что и то, чему кто-то
может научиться у Феодора, — геометрия и прочее, что
ты только что перечислял, — есть знания и, с другой
стороны, ремесло сапожника и других ремесленников —
все они и каждое из них есть не что иное, как знание.
Сократ. Вот благородный и щедрый ответ, друг мой!
Спросили у тебя одну вещь, а ты даешь мне много замыс-
ловатых вещей вместо одной простой.
Теэтет. Что ты хочешь этим сказать, Сократ?
Сократ. Может статься, и ничего, но все же я попы-
таюсь разъяснить, что я думаю. Когда ты называешь са-
пожное ремесло, ты имеешь в виду знание того, как изго-
товлять обувь?
Теэтет. Да, именно это.
Сократ. А когда ты называешь плотницкое ремесло?
Конечно, знание того, как изготовлять деревянную ут-
варь?
Теэтет. Не что иное и в этом случае.
Сократ. А не определяешь ли ты в обоих случаях то,
о чем бывает знание?
Теэтет. Ну да.
Сократ. А ведь вопрос был не в том, о чем бывает
знание или сколько бывает знаний. Ведь мы задались
этим вопросом не с тем, чтобы пересчитать их, но
чтобы узнать, что такое знание само по себе. Или я гово-
рю пустое?
Теэтет. Нет, ты совершенно прав.
Сократ. Взгляни же еще вот на что. Если бы кто-то
спросил нас о самом простом и обыденном, например о
глине — что это такое, а мы бы ответили ему, что глина —
это глина у горшечников, и глина у печников, и глина
у кирпичников, — разве не было бы это смешно?
Теэтет. Пожалуй, да.
Сократ. И прежде всего потому, что мы стали бы по-
лагать, будто задавший вопрос что-то поймет из нашего
ответа: «Глина — это глина», стоит только нам добавить к
этому: «глина кукольного мастера» или какого угодно еще
ремесленника. Или, по-твоему, кто-то может понять имя
чего-то, не зная, что это такое?
Теэтет. Никоим образом.
Сократ. Значит, он не поймет знания обуви, не
ведая, что такое знание [вообще]?
Теэтет. Выходит, что нет.
Сократ. Значит, и сапожного знания не поймет тот,
кому неизвестно знание? И все прочие искусства.
Теэтет. Так оно и есть.
Сократ. Стало быть, смешно в ответ на вопрос, что
есть знание, называть имя какого-то искусства. Ведь во-
прос состоял не в том, о чем бывает знание.
Теэтет. По-видимому, так.
Сократ. Кроме того, там, где можно ответить просто
и коротко, проделывается бесконечный путь. Например,
на вопрос о глине можно просто и прямо сказать, что
глина — увлажненная водой земля, а уж у кого в руках на-
ходится глина — это оставить в покое.
Теэтет. Теперь, Сократ, это кажется совсем легким.
И я даже подозреваю, что ты спрашиваешь о том, к чему
мы сами накануне пришли в разговоре, — я и вот этот Со-
крат, твой тезка.
Сократ. Что же это такое, Теэтет?
Теэтет. Вот Феодор объяснял нам на чертежах нечто
о сторонах квадрата, [площадь которого выражена про-
долговатым числом], налагая их на трехфутовый и пяти-
футовый [отрезки] соответственно и доказывая, что по
длине они несоизмеримы с однофутовым [отрезком]; и
так перебирая [эти отрезки] один за другим, он дошел до
семнадцатифутового. Тут его что-то остановило. Поскольку
такого рода отрезков оказалось бесчисленное множество,
нам пришло в голову попытаться найти какое-то их еди-
ное [свойство], с помощью которого мы могли бы охарак-
теризовать их все.
Сократ. Ну, и нашли вы что-нибудь подобное?
Теэтет. Мне кажется, нашли. Взгляни же и ты.
Сократ. Говори, говори.
Теэтет. Весь [ряд] чисел разделили мы надвое: одни
числа можно получить, взяв какое-то число равное ему
число раз. Уподобив это равностороннему четырехуголь-
нику, мы назвали такие числа равносторонними и четы-
рехугольными.
Сократ. Превосходно.
Теэтет. Другие числа стоят между первыми, напри-
мер три, пять и всякое другое число, которое нельзя полу-
чить таким способом, а лишь взяв большее число мень-
шее число раз или взяв меньшее число большее число раз.
Эти другие числа мы назвали продолговатыми, предста-
вив большее и меньшее число как стороны продолговато-
го четырехугольника.
Сократ. Прекрасно. А что же дальше?
Теэтет. Всякий отрезок, который при построении на
нем квадрата дает площадь, выраженную равносторонним
числом, мы назвали длиной, а всякий отрезок, который
дает разностороннее продолговатое число, мы назвали
[несоизмеримой с единицей] стороной квадрата, потому
что такие отрезки соизмеримы с первым не по длине, а
лишь по площадям, которые они образуют. То же и для
объемных тел.
Сократ. Выше всяких похвал, дети мои. Так что,
я полагаю, Феодор не попадет под закон о лжесвидетель-
стве.
Теэтет. И все же, Сократ, на твой вопрос о знании
я не смог бы ответить так же, как о стороне и диагонали
квадрата, хотя мне и кажется, что ты ищешь нечто подоб-
ное. И поэтому Феодор все-таки оказывается лжецом.
Сократ. Что же получается? Если бы, похвалив те-
бя за быстроту в беге, кто-то сказал, что не встречал ни-
кого столь же быстрого среди юношей, а ты бы в состяза-
нии уступил другому бегуну, в расцвете сил и более
резвому, — то скажи, разве меньше правды стало бы в его
похвалах?
Теэтет. Не думаю.
Сократ. А исследовать знание, как я только что здесь
говорил, — это, по-твоему, пустяк и не относится к са-
мым высоким предметам?
Теэтет. Клянусь Зевсом, я думаю, что к высочай-
шим.
Сократ. А поэтому возьми на себя смелость и не
думай, что для слов Феодора не было оснований. Лучше
постарайся всеми возможными способами добраться
прежде всего до смысла самого знания — что же это такое.
Теэтет. Если бы дело было в одном старании, Со-
крат!
Сократ. Итак, вперед! Ведь только что ты прекрасно
повел нас. Попытайся же и множество знаний выразить в
одном определении, подобно тому как, отвечая на вопрос
о [несоизмеримых с единицей] сторонах квадрата, ты все
их многообразие свел к одному общему виду.
Теэтет. Признаюсь, Сократ, до меня доходили те во-
просы, что ты задаешь, и я не раз принимался это рас-
сматривать, но ни сам я никогда еще не был удовлетворен
своим ответом, ни от других не слышал такого истолкова-
ния, какого ты требуешь. Правда, я еще не потерял на-
дежды.
Сократ. Твои муки происходят оттого, что ты не
пуст, милый Теэтет, а скорее тяжел.
Теэтет. Не знаю, Сократ. Но я рассказываю о том,
что испытываю.
Сократ. Забавно слушать тебя. А не слыхал ли ты,
что я сын повитухи — очень опытной и строгой повитухи,
Фенареты?
Теэтет. Это я слышал.
Сократ. А не слышал ли ты, что и я промышляю тем
же ремеслом?
Теэтет. Нет, никогда.
Сократ. Знай же, что это так, но только не выдавай
меня никому. Ведь я, друг мой, это свое искусство скры-
ваю. А кто по неведению не разумеет этого, те рассказы-
вают тем не менее, что-де я вздорнейший человек и
люблю всех людей ставить в тупик. Приходилось тебе
слышать такое?
Теэтет. Да.
Сократ. А сказать тебе причину?
Теэтет. Конечно.
Сократ. Поразмысли-ка, в чем состоит ремесло по-
витухи, и тогда скорее постигнешь, чего я добиваюсь. Ты
ведь знаешь, что ни одна из них не принимает у других,
пока сама еще способна беременеть и рожать, а берется за
это дело лишь тогда, когда сама рожать уже не в силах.
Теэтет. Конечно.
Сократ. А виновницей этого называют Артемиду,
поскольку она, сама не рожая, стала помощницей родов.
Однако нерожавшим она не позволила принимать, ибо
человеку не под силу преуспеть в искусстве, которое ему
чуждо. Поэтому повитухами она сделала женщин, не-
плодных уже по возрасту, почтив таким образом в них
свое подобие.
Теэтет. Это правильно.
Сократ. А разве не правильно, что распознавать бе-
ременных тоже должны не кто иные, как повитухи?
Теэтет. Разумеется, правильно.
Сократ. Притом повитухи дают зелья и знают заго-
воры, могут возбуждать родовые муки или по желанию
смягчать их, а ту, что с трудом рожает, заставить родить,
или если найдут нужным, то выкинуть.
Теэтет. Это так.
Сократ. А ты не заметил за ними вот чего: ведь они
же и сватать горазды, поскольку умудрены в том, какой
женщине с каким мужем следует сойтись, чтобы родить
наилучших детей.
Теэтет. Нет, я этого не зная.
Сократ. Тогда знай, что этим они гордятся больше,
чем отсечением пуповины. Ибо — заметь: будет ли, по-
твоему, это одно и то же искусство — выхаживать и соби-
рать плоды земли и, с другой стороны, знать, в какую
землю какой саженец посадить или какое семя посеять?
Теэтет. Бесспорно, одно и то же.
Сократ. А для женщины, друг мой, разные будут ре-
месла повитухи и свахи?
Теэтет. Похоже, что нет.
Сократ. В том-то и дело. Однако у нас часты случаи
неправильного и неумелого сватовства мужчины и жен-
щины, имя которому сводничество. Вот из-за него-то по-
витухи, как особы священные, избегают сватовства, опа-
саясь навлечь на себя вину, тогда как, по существу, одним
повитухам уместно и подобает сватать.
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Таково ремесло повитухи, однако моему
делу оно уступает. Ибо женщинам не свойственно рожать
иной раз призраки, а иной раз истинное дитя, — а вот это
распознать было бы нелегко. Если бы это случалось, то
великая и прекрасная обязанность — судить, истинный
родился плод или нет, стала бы делом повитух. Или ты не
находишь?
Теэтет. Нахожу.
Сократ. В моем повивальном искусстве почти все
так же, как и у них, — отличие, пожалуй, лишь в том, что
я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды ду-
ши, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве —
то, что мы можем разными способами допытываться,
рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истин-
ный и полноценный плод. К тому же и со мной получает-
ся то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже непло-
ден, и за что меня многие порицали, — что-де я все
выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не
даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, — это
правда. А причина вот в чем: бог понуждает меня прини-
мать, роды же мне воспрещает. Так что сам я не такой уж
особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача про-
извести на свет настоящий плод — плод моей души. Те
же, что приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз
крайне невежественными, а все же по мере дальнейших
посещений и они с помощью бога удивительно преуспе-
вают и на собственный и на сторонний взгляд. И ясно,
что от меня они ничему не могут научиться, просто сами
в себе они открывают много прекрасного, если, конечно,
имели, и производят его на свет. Повития же этого винов-
ники — бог и я. И вот откуда это видно: уже многие
юноши по неведению сочли виновниками всего этого
самих себя и, исполнившись презрения ко мне, то ли
сами по себе, то ли по наущению других людей ушли от
меня раньше времени. И что же? Ушедши от меня, они и
то, что еще у них оставалось, выкинули, вступивши в дур-
ные связи, и то, что я успел принять и повить, погубили
плохим воспитанием. Ложные призраки стали они ценить
выше истины, так что в конце концов оказались невежда-
ми и в собственных и в чужих глазах. Одним из них ока-
зался Аристид, сын Лисимаха, было и много других.
Когда же они возвращались обратно и вновь просили
принять их, стараясь изо всех сил, то некоторым мой
гений запрещал приходить, иным же позволял, и те опять
делали успехи. Еще нечто общее с роженицами испыты-
вают они в моем присутствии: днями и ночами они стра-
дают от родов и не могут разрешиться даже в большей
мере, чем те, — а мое искусство имеет силу возбуждать
или останавливать эти муки. Так я с ними и поступаю. Но
иногда, Теэтет, если я не нахожу в них каких-либо при-
знаков беременности, то, зная, что во мне они ничуть не
нуждаются, я из лучших побуждений стараюсь сосватать
их с кем-то и, с помощью бога, довольно точно угадываю,
от кого бы они могли понести. Многих таких юношей я
отдал Продику, многих — другим мужам, мудрым и бо-
говдохновенным.
Потому, славный юноша, так подробно я все это тебе
рассказываю, что ты, как я подозреваю, — вот и он того
же мнения — страдаешь, вынашивая что-то в себе. До-
верься же мне как сыну повитухи, который и сам владеет
этим искусством, и, насколько способен, постарайся от-
ветить на мои вопросы. И если, приглядываясь к твоим
рассуждениям, я сочту что-то ложным призраком, изыму
это и выброшу, то не свирепей, пожалуйста, как рожени-
цы из-за своих первенцев. Дело в том, дорогой мой, что
многие уже и так на меня взъярялись и прямо кусаться
были готовы, когда я изымал у них какой-нибудь вздор.
Им даже в голову не приходило, что я это делаю из самых
добрых чувств. Они не ведают, что ни один бог не замыш-
ляет людям зла, да и я ничего не делаю злонамеренно,
просто я не вправе уступать лжи и утаивать истинное.
Поэтому давай уж, Теэтет, еще раз попытайся разобрать-
ся, что же такое есть знание. А что-де ты не способен,
этого никогда не говори. Ведь если угодно будет богу и ес-
ли ты сам соберешься с духом, то окажешься способен.
| Знание не есть чувственное восприятие
|
Теэтет. Конечно, Сократ, раз уж
ты приказываешь, стыдно не при-
ложить всех стараний и не выска-
зать, кто что думает. По-моему,
знающий что-то ощущает то, что знает, и, как мне теперь
кажется, знание — это не что иное, как ощущение.
Сократ. Честно и благородно, мой мальчик. Так
и следует делать — говорить то, что думаешь. Однако
давай вместе разберемся, подлинное что-то родилось или
же пустой призрак. Итак, ты говоришь, что знание есть
ощущение?
Теэтет. Да.
Сократ. Я подозреваю, что ты нашел неплохое тол-
кование знания. Однако так же толковал это и Протагор.
Другим, правда, путем он нашел то же самое. Ведь у него
где-то сказано: «Мера всех вещей — человек, существую-
щих, что они существуют, а несуществующих, что они не
существуют». Ты ведь это читал когда-нибудь?
Теэтет. Читал, и не один раз.
Сократ. Так вот, он говорит тем самым, что-де, ка-
кой мне кажется каждая вещь, такова она для меня и есть,
а какой тебе, такова же она в свою очередь для тебя. Ведь
человек — это ты или я, не так ли?
Теэтет. Да, он толкует это так.
Сократ. А мудрому мужу, разумеется, не подобает
болтать вздор. Так что последуем за ним. Разве не бывает
иной раз, что дует один и тот же ветер, а кто-то мерзнет
при этом, кто-то — нет? И кто-то не слишком, а кто-то —
сильно?
Теэтет. Еще как!
Сократ. Так скажем ли мы, что ветер сам по себе хо-
лодный или нет, или поверим Протагору, что для мерзну-
щего он холодный, а для немерзнущего — нет?
Теэтет. Приходится поверить.
Сократ. Ведь это каждому так кажется?
Теэтет. Да.
Сократ. А «кажется» — это и значит ощущать?
Теэтет. Именно так.
Сократ. Стало быть, то, что кажется, и ощущение —
одно и то же, во всяком случае когда дело касается тепла
и тому подобного. Каким каждый человек ощущает нечто,
таким, скорее всего, оно и будет для каждого.
Теэтет. Видимо, так.
Сократ. Выходит, ощущение — это всегда ощущение
бытия, и как знание оно непогрешимо.
