Теэтет. По крайней мере, Сократ, мы бы сказали,
что знаем то, что мы в них видим и слышим. Во втором
случае это очертания и цвет букв — их мы видим и знаем;
а в первом — высота или низкость звуков: мы ее слышим,
и тем самым она нам известна. Того же, чему обучают
грамматики и переводчики, мы не ощущаем ни зрением,
ни слухом и не знаем.
Сократ. Прекрасно, Теэтет; не стоит больше и спо-
рить с тобой об этом, а то ты возгордишься. Взгляни
лучше вот на какой довод и подумай, как нам его опро-
вергнуть.
Теэтет. Какой же?
Сократ. А вот: если кто спросит, возможно ли,
чтобы кто-то, что-то узнав и сохраняя это в памяти, не
знал бы того самого, что помнит, в то самое мгновение,
когда он помнит? Но, видно, я слишком многословен, а
спросить я хотел вот что: может ли быть кому-то неиз-
вестным то, что он постиг и помнит?
Теэтет. Как это, Сократ? Ты говоришь что-то несу-
разное.
Сократ. Вероятно, я несу вздор? Но ты посмотри:
разве ты не утверждаешь, что видеть — значит ощущать
и что зрение есть ощущение?
Теэтет. Да, утверждаю.
Сократ. Но из этого разве не следует, согласно не-
давнему рассуждению, что видящий что-либо тотчас ста-
новится знающим это?
Теэтет. Да.
Сократ. Дальше. Называешь ли ты что-либо па-
мятью?
Теэтет. Да.
Сократ. Памятью ни о чем или о чем-то?
Теэтет. Конечно, о чем-то.
Сократ. А разве не о том, что кто-то постиг или
ощутил?
Теэтет. Ну и что из этого?
Сократ. Если кто-нибудь что-то видел, он ведь иног-
да вспоминает это?
Теэтет. Вспоминает.
Сократ. Даже если закроет глаза? Или в этом случае
сразу же забывает?
Теэтет. Мне страшно согласиться с этим, Сократ.
Сократ. Однако придется, чтобы осталось в силе
наше прежнее рассуждение. Иначе оно отпадает.
Теэтет. Клянусь Зевсом, что-то здесь есть, но я пло-
хо это разумею. Скажи, в чем тут дело.
Сократ. Слушай. Мы говорим, что видящий что-то
сразу становится знающим то, что он видит, ибо мы при-
знали, что зрение, ощущение и знание — одно и то же.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Увидевший же и узнавший то, что видит,
ведь и закрыв глаза, помнит это, но уже не видит. Не
так ли?
Теэтет. Так.
Сократ. А «не видит» — значит «не знает», коль
скоро «видит» означает «знает»?
Теэтет. Правда.
Сократ. Так разве не выходит, что, зная нечто и еще
помня об этом, он уже не знает этого, поскольку не
видит. А мы уже говорили, что было бы несуразно, если
бы так случилось.
Теэтет. Совершенно верно.
Сократ. Очевидно, выходит что-то невозможное,
если допустить, что знание и ощущение — одно и то же.
Теэтет. Похоже, что так.
Сократ. Стало быть, нужно признать, что они раз-
личны?
Теэтет. Боюсь, что да.
Сократ. Что же тогда такое знание? Как видно, при-
дется начать рассуждение сызнова. И что же, Теэтет, нам
предпринять?
Теэтет. В каком направлении?
Сократ. Мне кажется, мы, отскочивши от нашего
предмета, как трусливые петухи, издаем победный клич
прежде победы.
Теэтет. Как это?
Сократ. Мы похожи на завзятых спорщиков, когда,
не договорившись о словах, пытаемся победить в доказа-
тельстве, подменив их значение, и при этом утверждаем,
что мы-де не спорщики, а философы, сами не замечая,
как делаем то же самое, что и эти искушенные в спорах
мужи.
Теэтет. Я все еще не понимаю, что ты хочешь ска-
зать.
Сократ. Я попытаюсь объяснить, что я имею в виду.
Ведь мы спрашивали, может ли кто-то не знать того, что
он постиг и помнит, а в ответ привели пример человека,
который что-то видел и с закрытыми глазами помнит это,
хотя уже и не видит. Тем самым мы показали, что помня-
щий в то же время не ведает [того, что помнит], а это не-
возможно. Таким образом погибает Протагоров, а также и
твой миф о знании, что оно и ощущение — одно и то же.
Теэтет. Очевидно.
Сократ. А вот и нет, я думаю. По крайней мере, мой
друг, если бы жив был отец первого из этих мифов, он бы
всячески его защищал. Мы же совсем затолкали бедного
сироту. И даже опекуны, оставленные Протагором, не же-
лают вступиться, хотя один из них — Феодор — вот здесь
рядом. Боюсь, что справедливости ради нам самим при-
дется защищать его.
Феодор. Помилуй, Сократ: это не я, а скорее Кал-
лий, сын Гиппоника, его опекун. Я же, пожалуй, из тех,
кто отошел от отвлеченных рассуждений и склонился к
геометрии. И все же я буду тебе благодарен, если ты всту-
пишься за него.
Сократ. Хорошо, Феодор. Но ты хотя бы следи за
моим заступничеством. Ведь можно было бы договорить-
ся до вещей, еще более ужасных, чем [рассмотренные] не-
давно, если не обращать внимания на значение слов, как
мы по большей части привыкли делать, соглашаясь или
возражая. К тебе я буду держать речь или к Теэтету?
Феодор. К нам обоим. А уж отвечать пусть будет
младший. Ему не так стыдно ошибиться.
Сократ. Итак, я буду разбирать самый сложный во-
прос, примерно следующего рода: может ли один и тот же
человек, зная что-то, не знать того, что он знает?
Феодор. Так как же мы ответим, Теэтет?
Теэтет. Я, по крайней мере, думаю, что это невоз-
можно.
Сократ. Вовсе нет, если ты будешь считать, что ви-
деть — это и есть знать. Например, что ты скажешь, если
какой-нибудь смельчак припрет тебя к стенке хитрым во-
просом и, закрыв тебе рукой один глаз, пожелает узнать,
видишь ли ты свой плащ закрытым глазом?
Теэтет. Скажу, думаю я, что не вижу этим, но тем,
другим, вижу.
Сократ. Стало быть, ты одновременно и видишь и не
видишь то же самое?
Теэтет. В каком-то смысле да.
Сократ. Я не о том, скажет он, говорю и не спраши-
ваю, в каком смысле. Я спрашиваю: можешь ли ты не
знать того, что знаешь? Теперь же выясняется, что ты,
видя, не видишь. А ты согласился, что видеть есть знать,
а не видеть — не знать. Из всего этого сам заключи, что
у тебя получается.
Теэтет. Получается, что вывод противоположен
тому, что я предполагал.
Сократ. Пожалуй, еще в большем затруднении ты
окажешься, дорогой мой, если тебя спросят, можно ли
одно и то же знать отчетливо и расплывчато, вблизи —
знать, а издали — нет, знать основательно и слегка? И ты-
сячу других вопросов какой-нибудь наемный пелтаст, ис-
кушенный в речах, метнет в тебя из засады, как только ты
станешь утверждать, что знание и ощущение — одно и то
же. Вторгаясь то в область слуха, то обоняния, то в об-
ласть других ощущений, он изобличит тебя, загонит в
тупик и не отпустит, пока ты не оценишь его завидной
мудрости, будучи связан по рукам и ногам, и, угодив в его
сети, не откупишься от него деньгами по цене, на какой
вы сойдетесь. Но ты, пожалуй, скажешь: а все же, какую
речь произнесет Протагор в защиту своих [положений]?
Не попытаться ли мне ее воспроизвести?
Теэтет. Да, конечно.
Сократ. Я думаю, он соберет воедино все доводы,
что мы приводили в его защиту, и, не скрывая своего
к нам презрения, скажет так:
«Этот честный Сократ, когда ребенок, напуганный во-
просом, может ли один и тот же человек одно и то же по-
мнить и вместе с тем не знать, со страху ответил, что нет,
ибо не мог предвидеть последствий, — этот Сократ выста-
вил меня таким образом в своих речах на посмешище.
Дело же обстоит так, легкомысленный ты человек, что,
когда ты с помощью вопросов исследуешь мои положе-
ния и спрошенный отвечает так, как ответил бы я, и при
этом ошибается, оказываюсь опровергнут я, а когда он
отвечает иначе [, чем ответил бы я], опровергнут оказыва-
ется он сам.
И ты думаешь, кто-то с тобой согласится, что память
об испытанных ощущениях тождественна тем, которые
были тогда, когда он их испытывал, в то время как боль-
ше он их уже не испытывает? Далеко не так. Или кто-то
решится признать, что одно и то же может быть известно
и неизвестно одному и тому же человеку? Или если он по-
боится признать это, то, думаешь, он уступит тебе в том,
что изменившийся — тот же самый человек, что и до из-
менения? Более того, что это тот человек, а не те, беско-
нечно возникающие, — коль скоро происходят измене-
ния, — если уж надо избегать западни, расставляемой
друг другу с помощью имен?
Нет, любезнейший, скажет он, честно выступи против
моих рассуждений и, если можешь, уличи меня в том, что
не особые у каждого из нас возникают ощущения; или
если они особые, то из этого вовсе не следует, что кажу-
щееся кому-то возникает только для него одного, а если
нужно сказать о чем-то «есть», то это должно «быть» толь-
ко для того, кому это кажется.
Поминая же свинью и кинокефала, ты не только сам
поступаешь по-свински, но и слушателей склоняешь так
же вести себя по отношению к моим сочинениям, а это не
делает тебе чести. Я же утверждаю, что истина такова, как
у меня написано: мера существующего или несуществую-
щего есть каждый из нас. И здесь-то тысячу раз отличает-
ся один от другого, потому что для одного существует и
ему кажется одно, а для другого — другое. И я вовсе не
отрицаю мудрости или мудрого мужа. Просто мудрецом я
называю того, кто кажущееся кому-то и существующее
для кого-то зло так преобразует, чтобы оно казалось
и было для того добром.
И не выискивай ошибок в моих выражениях, а поста-
райся яснее постигнуть смысл моих речей. А сделай это
так: вспомни, как раньше вы рассуждали, что больному
еда кажется и бывает для него горькой, а здоровому ка-
жется и для него есть прямо противоположное. И ни
одного из них не следует делать более мудрым, ибо это
невозможно. И осуждать их нельзя, что-де больной —
неуч, раз он утверждает такое, а здоровый — мудр, раз ут-
верждает обратное. Просто надо изменить худшее состоя-
ние на лучшее, ибо одно из них — лучше. То же касается
и воспитания: из худшего состояния надо приводить че-
ловека в лучшее. Но врач производит эти изменения с по-
мощью лекарств, а софист — с помощью рассуждений.
Впрочем, никому еще не удалось заставить человека,
имеющего ложное мнение, изменить его впоследствии на
истинное, ибо нельзя иметь мнение о том, что не сущест-
вует, или отличное от того, что испытываешь: последнее
всегда истинно. Но я полагаю, что тот, кто из-за дурного
состояния души имеет мнение, соответствующее этому
состоянию, благодаря хорошему состоянию может изме-
нить его и получить другое, и вот эту-то видимость неко-
торые по неопытности называют истинной, я же скажу,
что одно лучше другого, но ничуть не истиннее.
И я далек от того, любезный Сократ, чтобы сравнивать
мудрецов с лягушками. Напротив, я сравниваю их с вра-
чами там, где дело касается тела, и с земледельцами —
там, где растений. Ибо я полагаю, что и эти последние соз-
дают для растений, когда какое-то из них заболевает,
вместо дурных ощущений хорошие, здоровые и вместе с
тем истинные, а мудрые и хорошие ораторы делают так,
чтобы не дурное, а достойное представлялось гражданам
справедливым: ведь что каждому городу представляется
справедливым и прекрасным, то для него и есть таково,
пока он так считает. Однако мудрец вместо каждой дур-
ной вещи заставляет достойную и быть и казаться городам
справедливой. На том же самом основании и софист, спо-
собный так же воспитать своих учеников, мудр и заслужи-
вает от них самой высокой платы. Итак, одни бывают
мудрее других и в то же время ничье мнение не бывает
ложным, и, хочешь ты того или нет, тебе придется допус-
тить, что ты мера, ибо только так остается в силе мое рас-
суждение.
Если же ты хочешь оспорить это с самого начала, то
оспаривай, но рассуждай последовательно. Если тебе нра-
вится путь вопросов, спрашивай, ибо разумному человеку
следует не избегать этого, а всячески это поощрять. Но
соблюдай одно правило: пусть твои вопросы не будут
обидными. Верх непоследовательности — заявляя о своем
стремлении к добродетели, быть несправедливым в своих
рассуждениях. А несправедливость получается тогда,
когда забывают, что по-иному строится спор, по-иному
рассуждение. В первом случае допустимо и подшучивать и
сбивать с толку чем и как только можешь, во втором же
следует рассуждать серьезно, поправлять своего собесед-
ника, указывая ему лишь на те промахи, которые он до-
пустил по своей вине или по вине своих прежних учи-
телей.
Если ты будешь поступать таким образом, то в своих
недоумениях и затруднениях твои собеседники будут ви-
нить не тебя, а лишь себя самих и будут искать твоих
бесед и твоей дружбы, разлюбив себя и убегая от самих
себя в философию, чтобы стать другими людьми и покон-
чить с тем, чем они были прежде. Если же ты, как и боль-
шинство, будешь поступать наоборот, то и получится все
наоборот и у тебя, и у твоих собеседников: вместо фило-
софов, когда они станут старше, ты произведешь на свет
ненавистников этого занятия. А если ты послушаешься
моего прежнего совета, то без неприязни и запальчиво-
сти, но как можно благожелательнее рассмотри, что же на
самом деле я имею в виду, когда объявляю, что все дви-
жется и что то, что каждый мнит, то оно и есть, будь то
для одного человека, будь то для целого города. И уже
потом суди, то же самое или различное есть знание и
ощущение, а не так, как ты делал недавно, пользуясь хо-
дячими выражениями, с помощью которых большинство
людей, выдергивая их откуда попало, доставляют друг
другу всяческие затруднения».
Вот так, Феодор, я вступился за твоего друга по мере
моих слабых сил. Если бы сам он был жив, он лучше за-
щитил бы свое учение.
Феодор. Ты шутишь, Сократ; ведь ты оказал силь-
ную поддержку этому человеку.
Сократ. Прекрасно, друг мой. А скажи, не заметил
ли ты, что, когда Протагор только что держал речь и по-
рицал нас за то, что, толкуя с детьми, мы используем для
опровержения его положений робость ребенка, он тем
самым, отвергая всякие забавы и требуя уважения к своей
мере всех вещей, велел нам с тобой серьезно отнестись
к его рассуждению?
Феодор. Как было не заметить, Сократ!
Сократ. Ну и что? Прикажешь послушаться его?
Феодор. И даже очень.
Сократ. Ты видишь, что, кроме тебя, всё это дети.
Если послушаться этого человека, то надо нам с тобой за-
давать друг другу вопросы и отвечать, если мы хотим серь-
езно отнестись к этому его рассуждению, и пусть он
впредь не сможет нас упрекнуть в том, что мы превратили
исследование его рассуждения в детскую забаву.
Феодор. Но разве Теэтет не уследит за разбором рас-
суждения лучше многих тех, у кого уже длинные бороды?
Сократ. Во всяком случае, не лучше тебя, Феодор.
И не думай, что я должен надрываться, защищая твоего
покойного друга, а ты и пальцем не пошевельнешь,
Давай-ка и ты, милейший, последи некоторое время за
нашим рассуждением, пока мы не узнаем, тебе ли быть
мерой чертежей, или все, подобно тебе, достаточно для
себя сильны в астрономии и в прочих областях, в которых
ты не без причины выделяешься.
Феодор. В твоем присутствии, Сократ, нелегко укло-
ниться от ответа. Однако, как видно, я обольщался, пола-
гая, что ты не станешь меня принуждать и, подобно лаке-
демонянам, позволишь мне не раздеваться. Ты же,
по-моему, приближаешься скорее к Скирону. Ведь в Ла-
кедемоне предлагают или раздеться или уйти, а ты, мне
кажется, поступаешь скорее как Антей: не отпускаешь
пришельца, пока не заставишь его раздеться и померяться
с тобой силой в рассуждениях.
Сократ. Ты превосходно изобразил мою болезнь,
Феодор. Однако я еще покрепче тех. Ибо со мной встре-
чались тысячи Гераклов и Тесеев, сильных в рассуждени-
ях, и хотя я здорово бывал бит, но никогда не отступал —
столь страшная любовь обуяла меня к подобным заняти-
ям. Так что уж и ты не откажись помериться со мной на
пользу и мне и себе.
Феодор. Не буду больше спорить: веди меня куда хо-
чешь. Во всяком случае, я обязан нести тот жребий, что
ты мне назначишь, и терпеливо выслушивать твои опро-
вержения. Но предоставляю я тебе себя лишь в тех преде-
лах, которые ты сам определил.
Сократ. С меня достаточно и этого. Но следи внима-
тельно за тем, чтобы наши рассуждения как-нибудь неза-
метно не зазвучали по-детски, а не то нас снова кто-ни-
будь в этом упрекнет.
Феодор. Да я уж постараюсь, насколько хватит сил.
Сократ. Итак, еще раз начнем с того, за что мы уже
принимались прежде, и посмотрим, правы или не правы
мы были, негодуя на это рассуждение, поскольку оно де-
лает каждого обладателем самодовлеющего разума. Ведь
Протагор согласился с нами, что некоторые люди выделя-
ются своей способностью различать лучшее и худшее
и что они-то и есть мудрецы. Не так ли?
Феодор. Да.
Сократ. Однако если бы не мы, а он сам, присутст-
вуя здесь, согласился, чтобы ему помогли, можно было бы
к этому больше не возвращаться в поисках оснований. На
самом же деле кто-то, пожалуй, решит, что мы неправо-
мочны давать за него согласие. Поэтому лучше уж догово-
риться об этом как можно яснее: ведь многое будет зави-
сеть от того, так мы это решим или иначе.
Феодор. Ты прав.
Сократ. Поэтому его согласие мы возьмем не у по-
средников, а из собственного его рассуждения, как из
ближайшего источника.
Феодор. Каким образом?
Сократ. А вот каким: он говорит, что каждый мнит,
существует для того, кто это мнит?
Феодор. Да, он это говорит.
Сократ. Так вот и мы, Протагор, толкуем о мнениях
человека, более того — всех людей, и заявляем, что нет
человека, который не считал бы в чем-то себя мудрее дру-
гих, а в чем-то — других мудрее себя. И в величайших
опасностях, когда люди бедствуют на войне, от болезней
или в открытом море, как на богов уповают они на пра-
вителя, в каждом из этих дел, почитая их своими спасите-
лями, которые выделяются не чем иным, как своим зна-
нием. И весь наш человеческий мир полон тем, что, с
одной стороны, одни ищут учителей и руководителей для
себя и других существ, а также их дел, иные же полагают
себя способными либо учить, либо руководить. И что мы
можем сказать кроме того, что во всех этих случаях сами
люди считают, что среди них бытуют и мудрость и неве-
жество?
Феодор. Ничего, кроме этого.
Сократ. И разве не считают они мудрость истинным
пониманием, а невежество — ложным мнением?
Феодор. А то как же?
Сократ. Тогда как же нам быть, Протагор, с твоим
рассуждением? Сказать, что людские мнения всегда ис-
тинны или что иной раз истинны, а иной раз — ложны?
Ведь так или иначе из обоих [утверждений] следует, что
отнюдь не всегда их мнения истинны, но встречаются как
те, так и другие. А теперь посмотри, Феодор, не захочет
ли кто-нибудь из сподвижников Протагора или ты сам
настаивать на том, что ни один человек не считает другого
невеждой, а мнения его — ложными?
Феодор. Но это было бы невероятно, Сократ.
Сократ. Однако к этому неизбежно сводится утверж-
дение, что мера всех вещей — человек.
Феодор. Каким образом?
Сократ. Если ты, составив себе о чем-то суждение,
объявишь мне свое мнение об этом, то пусть даже оно
будет истинным для тебя, как того требует рассуждение
Протагора, — нам-то или другим нельзя разве судить о
твоем суждении? Или мы всегда будем почитать его ис-
тинным? И разве не препираются с тобой всякий раз ты-
сячи людей, имея противоположные мнения и полагая,
что ты судишь и думаешь ложно?
Феодор. Клянусь Зевсом, Сократ, им нет числа, как
говорит Гомер, — людям, что доставляют мне неприят-
ности.
Сократ. Так что же? Ты ведь не захочешь, чтобы мы
утверждали, будто в таком случае перед собой ты выска-
зываешь истинное мнение, а перед тысячами других —
ложное?
Феодор. Похоже, что это необходимо следует из на-
шего рассуждения.
Сократ. Но что же вытекает отсюда для самого Про-
тагора? Неизбежно вот что: если ни сам он не думал, что
мера всех вещей — человек, ни толпа — а она так и не ду-
мает, — то тогда никому не нужна та истина, которую он
написал; если же сам он все-таки так думал, но толпа не
разделяла его мнения, то, как известно, смотря по тому,
кого будет больше — тех, кто не разделяет его мнения,
или тех, кто разделяет, оно не будет или будет [истин-
ным].
Феодор. Неизбежно, если мнения каждого достаточ-
но, чтобы быть или не быть [истине].
Сократ. И вот что занятнее всего: ведь он признает
истинным и то мнение, которое полагает его собственное
мнение ложным, коль скоро соглашается, что всякое мне-
ние бывает лишь о том, что существует.
Феодор. Верно.
Сократ. Так не придется ли ему признать, что его
собственное мнение ложно, если он согласится с тем, что
мнение тех, кто считает его ложным, — истинно?
Феодор. Неизбежно.
Сократ. А прочие разве признают, что они заблужда-
ются?
Феодор. Нет, конечно.
Сократ. А он в свою очередь разве не согласится, что
их мнение истинно, исходя из того, что он написал?
Феодор. Очевидно, согласится.
Сократ. Итак, будут оспариваться все выдвинутые
Протагором [положения], более того, с этим согласится
он сам, признав, что мнение тех, кто утверждает противо-
положное, истинно; и тогда сам же Протагор вынужден
будет признать, что ни собака, ни первый попавшийся че-
ловек не есть мера ни для одной непознанной вещи. Не
так ли?
Феодор. Так.
Сократ. Следовательно, поскольку все ее оспарива-
ют, Протагорову «Истину», она ни для кого не может
быть истинной — ни для кого-либо другого, ни для него
самого.
Феодор. Уж слишком, Сократ, мы наскакиваем на
моего друга.
Сократ. Но еще не ясно, мой милый, не проскочили
ли мы мимо правды. Ведь ему как старшему подобает
быть мудрее нас. Что, если он воспрянет сейчас во весь
рост? Пожалуй, он уличит меня и тебя, сказав, что я
много болтаю, а ты соглашаешься, а потом, погрузившись
обратно, исчезнет? Однако, каковы бы мы ни были, нам
необходимо на себя полагаться и высказывать каждый раз
то, что нам представляется. Вот и теперь, не сказать ли
нам прежде всего, что любой согласится с тем, что один
бывает мудрее другого, а бывает и невежественнее?
Феодор. По крайней мере, я такого мнения.
Сократ. И не сказать ли нам также, что это рассуж-
дение Протагора сильнее всего там, где он утверждает
(как мы это наметили ему в помощь), что большинство
вещей, какими представляются, таковы для каждого и
есть: теплые, сухие, сладкие и все в таком же роде; но
если уж он должен в чем-то признать отличие одного су-
щества от другого, то он охотно подтвердит, что там, где
речь идет о здоровье или болезни, ни одна женщина, ни
один ребенок или дикий зверь не способны излечить себя
с полным знанием того, что для них здорово, и что имен-
но в этом, если уж в чем-то, один имеет перед другим
преимущество.
Феодор. И мне так кажется.
Сократ. Если же взять государственные дела, то что
каждый город сочтет для себя прекрасным или постыд-
ным, справедливым или несправедливым, священным
или нет и утвердит это как законное, то и будет для него
таковым поистине, и здесь уж ни один человек не будет
мудрее другого человека, ни город — города. А вот что ка-
сается определения полезного или неполезного для горо-
да, то здесь — если уж придется Протагору согласиться —
он признает, что с точки зрения истины один член Совета
отличается от другого, как отличаются и мнения разных
городов, и едва ли он отважился бы сказать, что, в чем бы
город ни полагал свою пользу, в том, скорее всего, она и
будет заключаться. Что же касается того, о чем я только
что сказал, — справедливого или несправедливого, свя-
щенного или нечестивого, то протагоровцам угодно на-
стаивать, что ничто из этого не имеет по природе своей
сущности, но становится таким поистине лишь тогда,
когда представляется таким в общем мнении, и на такой
срок, на какой это мнение сохраняется. И сколько людей
ни перетолковывало всячески рассуждение Протагора,
они так или иначе приходили к этой же мудрости. Ви-
дишь, Феодор, чем дальше, тем более важные вопросы
встают перед нами.
Феодор. А разве у нас есть недостаток в досуге, Со-
крат?
Сократ. Это верно. И в иные времена и теперь мне
не раз приходило на ум, любезный друг, что не случайно
люди, большую часть своего времени проводящие в заня-
тиях философией, выступая в суде, вызывают смех.
Феодор. Что ты хочешь этим сказать?
Сократ. Вероятно, если сравнить тех юношей, что
толкаются в судах и тому подобных местах, с теми, что
проводят время в философии и ученых беседах, то воспи-
тание первых будет рабским перед свободным воспитани-
ем вторых.
Феодор. Почему?
Сократ. Потому, что у последних, как ты выразился,
никогда не бывает недостатка в досуге и своим рассужде-
ниям они предаются в тишине и на свободе. Вот мы се-
годня переходим уже к третьему рассуждению — так же и
они, если какой-нибудь побочный вопрос более придется
им по душе, чем основной, не заботятся о том, долго или
коротко придется им рассуждать, лишь бы только дойти
до сути. Первым же всегда недосуг, их подгоняют водя-
ные часы, не позволяя им держать речь о чем любо, их
связывает противник и зачитываемый иск, сверх которого
ничего нельзя говорить. Речи же свои они держат, как раб
за раба — перед господином, что восседает со своим зако-
ном в руке, да и тяжбы у них никогда не об отвлеченном
предмете, но всегда о себе самом, и нередко дело идет о
жизни и смерти. От всего этого люди становятся ожесто-
ченными и хитрыми (они знают, как польстить господину
речью и угодить делом), с мелкой и кривой душой. Вели-
чие, прямоту и независимость с малых лет у них отняло
рабство, принудившее их к коварству, угрозами и страхом
отравившее нежные еще души, и, кто не сумел воору-
житься сознанием истины и права, те не перенесли всего
этого, но, обратившись вскоре ко лжи и взаимным оби-
дам, совершенно согнулись и сломились, и теперь, пре-
вратившись из детей во взрослых людей, они, совсем не
имея разума, почитают себя искусными и мудрыми. Что
до этих, то они таковы, Феодор. Что же до людей из на-
шего хора, то, если угодно, поговорим и о них. Или же ос-
тавим их в покое, обратившись к нашему рассуждению,
чтобы не слишком злоупотреблять отступлениями и той
свободой бесед, о которой мы только что говорили?
Феодор. Ни в коем случае, Сократ. Давай поговорим
и о них. Ибо ты очень хорошо сказал, что не мы, люди та-
кого хора, подчиняемся своим рассуждениям, но они слу-
жат нам как рабы, и каждое из них дожидается того часа,
когда нам заблагорассудится его завершить: ведь мы не
поэты и над нами нет ни судьи, ни зрителя со своими
оценками и поучениями.
Сократ. Ну что ж, если тебе угодно, давай поговорим
о корифеях, ибо что можно сказать о тех, кто философией
занимается без особого рвения? Эти же с ранней юности
не знают дороги ни на агору, ни в суд, ни в Совет, ни в
любое другое общественное собрание, Законов и поста-
новлений, устных и письменных, они в глаза не видали
и слыхом не слыхали. Они не стремятся вступить в това-
рищества для получения должностей, сходки и пиры и
ночные шествия с флейтистками даже и во сне им не
могут присниться. Хорошего ли рода кто из граждан или
дурного, у кого какие неприятности из-за родителей, от
мужей или от жен — все это более скрыто от такого чело-
века, чем сколько, по пословице, мер воды в море. Ему не
известно даже, что он этого не знает. Ибо воздерживается
он от этого вовсе не ради почета, но дело обстоит так, что
одно лишь тело его пребывает и обитает в городе, разум
же, пренебрегши всем этим как пустым и ничтожным,
парит надо всем, как у Пиндара, меря просторы земли,
спускаясь под землю и воспаряя выше небесных светил,
всюду испытывая природу любой вещи в целом и не опус-
каясь до того, что находится близко.
Феодор. Что ты имеешь в виду, Сократ?
Сократ. Я имею в виду Фалеса, Феодор. Рассказыва-
ют, что когда он, наблюдая небесные светила и заглядев-
шись наверх, упал в колодец, то какая-то фракиянка, ми-
ловидная и бойкая служанка, посмеялась над ним, что-де
он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под
ногами, не замечает. Эта насмешка относится ко всем,
кто проводит свой век в занятиях философией. В самом
деле, от такого человека скрыто не только что делает его
ближайший сосед, но чуть ли и не то, человек он или еще
какая-то тварь. А между тем он доискивается, что же
такое человек и что подобает творить или испытывать его
природе в отличие от других, и крайне этим озабочен. Ну
как, теперь ты постигаешь, о чем я говорю?
