Теэтет. Очевидно.
Сократ. Тогда, клянусь Харитами, Протагор был
премудр и эти загадочные слова бросил нам, всякому
сброду, ученикам же своим втайне рассказал истину.
Теэтет. Как тебя понять, Сократ?
Сократ. Я поведаю тебе это рассуждение, оно не-
маловажно: [Протагор утверждает], будто ничто само по
себе не есть одно, ибо тут не скажешь ни что оно есть, ни
каково оно; ведь если ты назовешь это большим, оно
может показаться и малым, если назовешь тяжелым —
легким и так далее, поскольку-де ничто одно не сущест-
вует как что-то или как какое-то, но из порыва, движения
и смешения одного с другим возникают все те вещи, про
которые мы говорим, что они существуют, хотя и говорим
неверно, ибо ничто никогда не есть, но всегда становится.
И в этом по очереди сходились все мудрецы, кроме Пар-
менида: и Протагор, и Гераклит, и Эмпедокл, а из поэ-
тов — величайшие в каждом роде поэзии: в комедии —
Эпихарм, в трагедии — Гомер, который, упоминая «... отца
бессмертных Океана и матерь Тефису», объявляет все по-
рождением потока и движения. Или тебе не кажется, что
он так считает?
Теэтет. Мне кажется, так.
Сократ. А кто сумеет не стать посмешищем, высту-
пая против такого лагеря и такого военачальника, как
Гомер?
Теэтет. Это нелегкое дело, Сократ.
Сократ. То-то же. К тому же это достаточно под-
тверждают и вот такие признаки: впечатление существо-
вания и становления производится движением, напротив,
покой делает всё несуществующим и мертвым. Ведь тепло
и огонь, который порождает и упорядочивает все прочее,
сам возникает из порыва и трения. Так же и всякое дви-
жение вообще. Или происхождение огня не таково?
Теэтет. Разумеется, таково,
Сократ. И живые существа тоже рождаются из дви-
жения?
Теэтет. Как же иначе?
Сократ. А если взять наше тело? Разве не расстра-
ивают его состояние покой и бездействие, тогда как уп-
ражнение и движение — укрепляют?
Теэтет. Да.
Сократ. А душевное состояние? Разве душа не ук-
репляется и не улучшается, обогащаясь науками во время
прилежного обучения, поскольку оно есть движение, —
тогда как от покоя, то есть от беспечности и нерадивости,
и новому не обучается, да и выученное забывает?
Теэтет. Еще как.
Сократ. Стало быть, движение, будь то в душе или
в теле, благо, а покой — наоборот?
Теэтет. Видимо.
Сократ. Тогда я прибавлю еще безветрие и затишье
и тому подобное — то, что загнивает и гибнет от покоя и
сохраняется от противоположного. А в довершение всего
я притяну сюда еще и золотую цепь, которая, по словам
Гомера, есть не что иное, как Солнце. Он объясняет
также, что, пока есть Солнце и круговое движение, все су-
ществует и сохраняется и у богов и у людей. А если бы
вдруг это стало как вкопанное, то все вещи погибли бы
и, как говорится, все перевернулось бы вверх дном.
Теэтет. И мне кажется, Сократ, что он объясняет это
именно так, как ты его толкуешь.
Сократ. Итак, славный юноша, попробуй уразуметь
вот что. Прежде всего, что касается наших глаз: ведь то,
что ты называешь белым цветом, не есть что-то инород-
ное, вне твоих глаз, но ведь и в глазах его тоже нет, и ты
не назначишь ему какого-либо определенного места, ибо
тогда, оказавшись как бы в строю, оно пребывало бы на
месте, а не оказывалось бы в становлении.
Теэтет. Как это?
Сократ. Будем исходить из того недавнего рассужде-
ния, что ничто не существует само по себе как одно, — и
тогда черное, белое и любой другой цвет представится
нам возникающим благодаря тому, что глаз обращается
на приближающееся движение, а все то, что мы называем
цветом, не есть ни обращающееся, ни предмет обраще-
ния, — это нечто особое, возникающее посредине между
тем и другим. Или ты будешь настаивать, что каким тебе
кажется каждый цвет, таков же он и для собаки, и для лю-
бого другого живого существа?
Теэтет. Клянусь Зевсом, я — нет.
Сократ. То-то. А другому человеку что бы то ни
было разве представляется таким же, как и тебе? Будешь
ли ты настаивать на этом или скорее признаешь, что и для
тебя самого это не будет всегда одним и тем же, посколь-
ку сам ты не всегда чувствуешь себя одинаково?
Теэтет. Я скорее склоняюсь ко второму, чем к пер-
вому.
Сократ. Далее, если бы мы измерили или потрогали
что-то и оно оказалось бы большим, или белым, или теп-
лым, то, попав к кому-либо другому, оно не стало бы дру-
гим, во всяком случае если бы само не изменилось. А с
другой стороны, если бы то, что мы измерили и потрога-
ли, действительно было бы всем этим, то оно не станови-
лось бы другим от приближения другой вещи или от
каких-либо ее изменений, поскольку само не претерпело
никаких изменений. А вот мы, мой друг, принуждены де-
лать какие-то чудные и потешные утверждения с легкой
руки Протагора и всех тех, кто заодно с ним.
Теэтет. Что ты хочешь этим сказать? И к чему это?
Сократ. Возьми небольшой пример и тогда пой-
мешь, чего я добиваюсь. Представь, что у нас есть шесть
игральных костей. Если мы к ним приложим еще четыре,
то сможем сказать, что их было в полтора раза больше,
чем тех, что мы приложили, а если прибавим двенадцать,
то скажем, что их было вполовину меньше. Иные же под-
счеты здесь недопустимы. Или ты допустил бы?
Теэтет. Я — нет.
Сократ. Что же в таком случае? Если Протагор или
кто-нибудь другой спросит тебя, Теэтет, может ли что-то
сделаться больше размером или числом и в то же время не
увеличиться, что ты ответишь?
Теэтет. Если бы нужно было ответить, как сейчас
мне это представляется, то я бы сказал, что не может. Но
если бы меня спросили об этом во время прежнего наше-
го рассуждения, то тогда, стараясь не противоречить себе,
я сказал бы, что может.
Сократ. Вот это чудесно, друг мой, клянусь Герой!
Однако если ты ответишь, что может, то получится види-
мо, почти по Еврипиду: язык наш не в чем упрекнуть, ну
а вот сердце есть в чем.
Теэтет. Правда.
Сократ. Дело в том, что если бы мы с тобой были ве-
ликими мудрецами, изведавшими все глубины сердца, и
нам от избытка премудрости оставалось бы только ловить
друг друга на софистических подвохах, то, сойдясь для та-
кого поединка, мы могли бы отражать одно рассуждение
другим. На самом же деле, поскольку мы люди простые,
давай-ка прежде разберем предмет наших размышлений
сам по себе — все ли у нас согласуется между собой или
же нет?
Теэтет. И я очень хотел бы этого.
Сократ. Вот и я тоже. А когда так, то давай прежде
всего спокойно — ведь в досуге у нас нет недостатка, — не
давая воли раздражению, в самом деле проверим самих
себя: каковы же эти наши внутренние видения? В первую
очередь, я думаю, мы договоримся, что ничто не стано-
вится ни больше, ни меньше, будь то объемом или чис-
лом, пока оно остается равным самому себе. Не так ли?
Теэтет. Так.
Сократ. Во-вторых, то, к чему ничего не прибавляли
и от чего ничего не отнимали, никогда не увеличивается
и не уменьшается, но всегда остается равным себе.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Стало быть, в-третьих, мы примем, что чего
не было раньше и что появилось уже позднее, то не может
существовать, минуя возникновение и становление?
Теэтет. По крайней мере, это представляется так.
Сократ. Вот эти три допущения и сталкиваются друг
с другом в нашей душе, когда мы толкуем об игральных
костях или когда говорим, что я в своем возрасте, когда
уже не растут ни вверх ни вниз, в какой-то год то был
выше тебя, то вскоре стал ниже, причем от моего роста
ничего не убавилось, просто ты вырос. Ведь получается,
что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив ста-
новление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не
потеряв ничего от своего роста, я не смог бы стать мень-
ше. И с тысячью тысяч прочих вещей дело обстоит так
же, коль скоро мы примем эти допущения. Ты успеваешь
за мной, Теэтет? Мне сдается, ты не новичок в подобных
делах.
Теэтет. Клянусь богами, Сократ, все это приводит
меня в изумление, и, сказать по правде, иногда, когда я при-
стально вглядываюсь в это, у меня темнеет в глазах.
Сократ. А Феодор, как видно, неплохо разгадал твою
природу, милый друг. Ибо как раз философу свойственно
испытывать такое изумление. Оно и есть начало филосо-
фии, и тот, кто назвал Ириду дочерью Тавманта, видно,
знал толк в родословных. Однако ты уже уяснил, каким
образом это относится к тому, что толковал Протагор,
или нет?
Теэтет. Кажется, нет.
Сократ. А скажешь ли ты мне спасибо, если вместе
с тобой я стану открывать истину, скрытую в рассуждени-
ях одного мужа, а вернее сказать, даже многих именитых
мужей?
Теэтет. Как не сказать! Разумеется, скажу.
Сократ. Оглянись же как следует, дабы не подслу-
шал нас кто-нибудь из непосвященных. Есть люди, кото-
рые согласны признать существующим лишь то, за что
они могут цепко ухватиться руками, действиям же или
становлениям, как и всему незримому, они не отводят
доли в бытии.
Теэтет. Но, Сократ, ты говоришь о каких-то твердо-
лобых упрямцах.
Сократ. Да, дитя мое, они порядком невежественны.
Но есть и другие, более искушенные. Вот их-то тайны я и
собираюсь тебе поведать. Первоначало, от которого зави-
сит у них все, о чем мы сегодня толковали, таково: всё
есть движение, и кроме движения нет ничего. Есть два
вида движения, количественно беспредельные: свойство
одного из них — действие, другого — страдание. Из со-
прикосновения их друг с другом и взаимодействия возни-
кают бесчисленные пары: с одной стороны, ощутимое, с
другой — ощущение, которое возникает и появляется
всегда вместе с ощутимым. Эти ощущения носят у нас
имена зрения, слуха, обоняния, чувства холода или тепла.
Сюда же относится то, что называется удовольствиями,
огорчениями, желаниями, страхами и прочие ощущения,
множество которых имеют названия, а безымянным и
вовсе нет числа. Ощутимые же вещи сродни каждому из
этих ощущений: всевозможному зрению — всевозможные
цвета, слуху — равным же образом звуки и прочим ощу-
щениям — прочее ощутимое, возникающее совместно с
ними. Разумеешь ли, Теэтет, что дает нам это предполо-
жение (μύνος) для нашего прежнего рассуждения? Или нет?
Теэтет. Не очень хорошо, Сократ.
Сократ. Однако приглядись, не бьет ли оно в ту же
цель? Ведь она означает, что все это, как мы и толковали,
движется, и движению этому присуща быстрота и медлен-
ность. Поэтому то, что движется медленно, движется на
одном месте или в направлении к близлежащим вещам, то
же, что возникает от этого, получается более медленным.
А что движется быстро, движется в направлении к удален-
ным вещам, и то, что от этого возникает, получается
более быстрым. Ибо оно несется, и в этом порыве заклю-
чается природа его движения. Поэтому как только глаз,
приблизившись к чему-то ему соответствующему, порож-
дает белизну и сродное ей ощущение — чего никогда не
произошло бы, если бы каждое из них сошлось с тем, что
ему не соответствует, — тотчас же они несутся в разные
стороны: зрение — к глазам, а белизна — к цвету соучаст-
ника этого рождения. Глаз наполняется зрением и видит,
становясь не просто зрением, но видящим глазом, что же
касается второго родителя, то он, наполнившись белиз-
ной, уже становится в свою очередь не белизной, но
белым предметом — будь то дерево, камень или любая
вещь, выкрашенная в этот цвет. Так же и прочее: жесткое,
теплое и все остальное, коль скоро мы будем понимать
это таким же образом, не может существовать само по
себе, о чем мы в свое время уже говорили, но все разно-
образие вещей возникает от взаимного общения и движе-
ния, причем невозможно, как говорится, твердо разгра-
ничить, что здесь действующее, а что страдающее. Ибо
нет действующего, пока оно не встречается со страдаю-
щим, как нет и страдающего, пока оно не встретится с
действующим. При этом, сойдясь с одним, что-то оказы-
вается действующим, а сойдясь с другим — страдающим.
Так что из всего того, о чем мы с самого начала рассужда-
ли, ничто не есть само по себе, но все всегда возникает в
связи с чем-то, а [понятие] «существовать» нужно отовсю-
ду изъять, хотя еще недавно мы вынуждены были им
пользоваться по привычке и по невежеству. Ибо эти муд-
рецы утверждают, что не должно допускать таких выраже-
ний, как «нечто», «чье-то», «мое», «это», «то» и никакого
другого имени, выражающего неподвижность. В согласии
с природой вещей должно обозначать их в становлении,
созидании, гибели и изменчивости. Поэтому, если бы
кто-то вздумал остановить что-либо с помощью слова, он
тотчас же был бы изобличен. Так нужно рассматривать и
каждую часть, и собрание многих частей, каковое, как
они полагают, представляют собой человек и камень,
каждое живое существо и каждый вид. Ну что, Теэтет,
способен ли ты получить удовольствие и наслаждение от
этих рассуждений?
Теэтет. Не знаю, Сократ. Я даже не могу сообразить,
свое ли мнение ты высказываешь или испытываешь меня.
Сократ. Ты запамятовал, друг мой, что я ничего не
знаю и ничего из этого себе не присваиваю, — я уже не-
плоден и на все это не способен. Нынче я принимаю у
тебя, для того и заговариваю тебя и предлагаю отведать
зелья всяких мудрецов, пока не выведу на свет твое соб-
ственное решение. Когда же оно выйдет на свет, тогда мы
и посмотрим, чахлым оно окажется или полноценным и
подлинным. Однако теперь мужественно и твердо, благо-
родно и смело ответь мне, что ты думаешь о том, что
я хочу у тебя спросить.
Теэтет. Ну что же, спрашивай.
Сократ. Итак, скажи мне еще раз, нравится ли тебе
утверждение, что все вещи, о которых мы рассуждали, не
существуют как нечто, но всегда лишь становятся добры-
ми, прекрасными и так далее?
Теэтет. По крайней мере, пока я слушаю тебя, это
рассуждение представляется мне очень толковым и впол-
не приемлемым в таком виде.
Сократ. Тогда не оставим без внимания и остально-
го. Остались же у нас сновидения и болезни, особенно же
помешательства, которые обычно истолковывают как рас-
стройство зрения, слуха или какого-нибудь другого ощу-
щения. Ты ведь знаешь, что во всех этих случаях недавно
разобранное утверждение как раз опровергается, так как в
высшей степени ложны наши ощущения, рожденные при
этом, и то, что каждому кажется каким-то, далеко не та-
ково на самом деле, но совсем напротив, из того, что ка-
жется, ничто не существует.
Теэтет. Это сущая правда, Сократ.
Сократ. Итак, мой мальчик, какое же еще остается
у кого-либо основание полагать, что знание есть ощуще-
ние и что каждая вещь для каждого такова, какой она ему
кажется?
Теэтет. Я уже боюсь, Сократ, отвечать, что мне нече-
го сказать, после того как ты выговорил мне за такие
речи. Однако, по правде сказать, я не мог бы спорить, что
в помешательстве или в бреду люди не заблуждаются, во-
ображая себя кто богом, а кто как бы летающей птицей.
Сократ. Не подразумеваешь ли ты здесь известного
спора о сне и яви?
Теэтет. Какого такого спора?
Сократ. Я думаю, что ты слышал упоминания о нем:
когда задавался вопрос, можно ли доказать, что мы вот в
это мгновение спим и все, что воображаем, видим во сне
или же мы бодрствуем и разговариваем друг с другом
наяву.
Теэтет. В самом деле, Сократ, трудно найти здесь
какие-либо доказательства: ведь одно повторяет другое,
как антистрофа строфу. Ничто не мешает нам принять
наш теперешний разговор за сон, и, даже когда во сне
нам кажется, что мы видим сны, получается нелепое
сходство этого с происходящим наяву.
Сократ. Ты видишь, что спорить не так уж трудно,
тем более что спорно уже то, сон ли это или явь, посколь-
ку мы спим и бодрствуем равное время, в нашей душе
всегда происходит борьба: мнения каждого из двух состо-
яний одинаково притязают на истинность, так что в тече-
ние равного времени мы называем существующим то
одно, то — другое и упорствуем в обоих случаях одина-
ково.
Теэтет. Именно так и происходит.
Сократ. Стало быть, такой же вывод мы должны сде-
лать и для болезней и помешательств с той только разни-
цей, что время не будет здесь равным.
Теэтет. Правильно.
Сократ. Ведь истина не определяется большим или
меньшим временем?
Теэтет. Это было бы совсем смешно.
Сократ. А другие, ясные доказательства истинности
одного из этих мнений мог бы ты привести?
Теэтет. Думаю, что нет.
Сократ. Тогда выслушай от меня, что сказали бы об
этом те, кто утверждает, будто любое мнение всегда ис-
тинно для мнящего так. Рассуждают они, думаю я, следу-
ющим образом. Скажи, Теэтет, спрашивают они, нечто во
всех отношениях иное разве будет иметь те же самые
свойства, что и отличная от него вещь? И давай не будем
принимать, что в каком-то отношении оно тождественно
[этой вещи], а в каком-то — иное. Я спрашиваю об ином
в целом.
Теэтет. В случае если это совсем иное, невозможно,
чтобы оно было тождественно [другой вещи] либо по
своим свойствам, либо в чем угодно другом.
Сократ. И необходимо согласиться, что оно будет
также неподобно той вещи?
Теэтет. Мне кажется, да.
Сократ. Итак, если что-то вдруг окажется чему-то
подобным или неподобным либо тождественным или
иным, то скажем ли мы, что тождественное подобно,
а иное — неподобно?
Теэтет. Непременно.
Сократ. А раньше мы утверждали, что действующее
так же многочисленно и беспредельно, как и страдающее.
Теэтет. Да.
Сократ. И что одно, сойдясь с другим, произведет не
тождественное другому, а иное.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Так давай потолкуем обо мне и о тебе и обо
всем другом на тот же лад. Возьмем, с одной стороны,
здорового Сократа, а с другой — Сократа больного. Ска-
жем ли мы, что тот подобен этому или что неподобен?
Теэтет. Ты хочешь сказать, больной Сократ в целом
подобен ли здоровому Сократу в целом?
Сократ. Ты прекрасно меня понял: именно это я хо-
чу сказать.
Теэтет. Конечно, неподобен.
Сократ. Стало быть, это иной Сократ, раз он непо-
добен тому?
Теэтет. Непременно.
Сократ. То же ты можешь сказать и о спящем и обо
всем прочем, что мы сегодня разобрали?
Теэтет. Именно так.
Сократ. Значит, все, что по своей природе может
что-то производить, сталкиваясь со здоровым Сократом,
будет взаимодействовать с одним человеком, а когда
я болен, то как бы с другим?
Теэтет. А разве нет?
Сократ. Ив обоих случаях я, страдающий, и то, дей-
ствующее, произведем разные следствия?
Теэтет. Например?
Сократ. Когда я здоров и пью вино, оно мне кажется
приятным и сладким.
Теэтет. Так.
Сократ. Ведь, как мы уже договорились, действую-
щее и страдающее произвели сладость и ощущение, одно-
временно несущиеся в разные стороны: ощущение, пред-
назначенное для страдающего, делает язык ощущающим,
а сладость, направляясь к вину, заставляет его и быть
сладким и казаться.
Теэтет. Разумеется, ведь об этом мы уже договори-
лись.
Сократ. Когда же я болен, то, по правде говоря,
вино, во-первых, застает уже не того же самого человека,
потому что оно приближается к неподобному.
Теэтет. Да.
Сократ. Стало быть, выпитое вино и такой Сократ
вместе произведут уже иное: для языка — ощущение горе-
чи, а для вина — возникающую и несущуюся горечь, и
вино станет уже не горечью, но горьким, а я — не ощуще-
нием, но ощущающим?
Теэтет. Совершенно верно.
Сократ. И, ощущая таким образом, я уже не стану
ничем иным, ибо от других вещей — другое ощущение,
делающее отличным и другим самого ощущающего, рав-
но как и действующее на меня, сойдясь с другим и про-
изведя другое, никогда не сможет остаться таким
же, поскольку, производя от другого другое, оно станет
другим.
Теэтет. Это так.
Сократ. И я не остаюсь таким же, как был, и вино
не будет таким, как было.
Теэтет. В том-то и дело.
Сократ. Ведь когда я становлюсь ощущающим, я не-
пременно должен что-то ощущать, ибо, ничего не ощу-
щая, ощущающим стать невозможно. Так же и что-то ста-
новится сладким или горьким или еще каким-то для кого-
то, поскольку сладкое не может стать сладким ни для
кого.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. И нам остается, если мы существуем или
становимся, существовать и становиться друг для друга,
коль скоро какая-то необходимость связывает наше суще-
ствование, но не связывает его ни с кем-то другим, ни с
нами самими. Поэтому-то нам и остается быть связанны-
ми друг с другом, так что если кто скажет «нечто есть», то
он должен добавить, для чего «есть», от чего «есть» и в от-
ношении к чему «есть», и то же самое, если он говорит
«становится». Само же по себе что-то существующее или
становящееся ни сам он не должен называть, ни другому
позволять это делать — так требует рассуждение, которое
мы разобрали.
Теэтет. Безусловно, Сократ.
Сократ. Стало быть, если действующее на меня су-
ществует для меня, а не для кого-то другого, то и ощущаю
его только я, а другой — нет?
Теэтет. А как же иначе?
Сократ. Следовательно, мое ощущение истинно для
меня, поскольку всегда принадлежит моей сущности, и,
согласно Протагору, я судья всем существующим для
меня вещам, что они существуют, и несуществующим, что
они не существуют.
Теэтет. По-видимому.
Сократ. Так если суд мой непогрешим и я не ошиба-
юсь в своих мыслях о существующем и становящемся, как
же могу я не знать того, что ощущаю?
Теэтет. Никак не можешь.
Сократ. Стало быть, ты превосходно сказал, что зна-
ние есть не что иное, как ощущение, и это совпадает с ут-
верждениями тех, кто вслед за Гомером, Гераклитом и
всем этим племенем полагает, будто все течет, словно
река, или вслед за Протагором, мудрейшим из мудрецов,
считает мерой всех вещей человека, или вслед за Теэте-
том, что ощущение данных, в данном состоянии пребыва-
ющих людей и становится знанием. Ну как, Теэтет, не
сказать ли нам, что это и есть тобой порожденное, а мною
принятое детище? Как ты считаешь?
Теэтет. Приходится сказать, Сократ.
Сократ. Каково бы оно ни оказалось, но произвели
мы его, как видишь, не без труда. А после родов его пола-
гается обнести вокруг очага и толком рассмотреть, не об-
манывает ли нас недостойное воспитания пустое и лож-
ное порождение. Но может быть, ты думаешь, что
в любом случае его нужно воспитывать, а не выбрасы-
вать? Или ты все-таки сумеешь сдержаться, глядя, как его
изобличат, и не будешь слишком негодовать, если отберут
у тебя этого первенца?
Феодор. Теэтет сумеет сдержаться, Сократ. Не такой
уж он упрямец. Но скажи, ради богов, разве опять что-ни-
будь не так?
Сократ. Экий же ты любитель потолковать, если и ме-
ня по доброте своей почитаешь каким-то мешком, из ко-
торого я без труда могу извлечь любое рассуждение и за-
явить, что все это не так. Ты не вникаешь в то, что
происходит, а ведь ни одно рассуждение не исходит от
меня, но все они — от моих собеседников. Я же ничего не
знаю, кроме самой малости: какое рассуждение у какого
мудреца нужно взять и как следует рассмотреть. Вот и те-
перь я все выпытываю у него, а самому мне сказать не-
чего.
Феодор. Тебе лучше знать, Сократ. Поступай как хо-
чешь.
Сократ. Знаешь ли, Феодор, чему дивлюсь я в твоем
друге Протагоре?
Феодор. Чему?
Сократ. Те его слова, что каким каждому что-то
представляется, таково оно и есть, мне очень нравятся.
А вот началу этого изречения я удивляюсь: почему бы ему
не сказать в начале своей «Истины», что мера всех ве-
щей — свинья, или кинокефал, или что-нибудь еще более
нелепое среди того, что имеет ощущения, чтобы тем
пышнее и высокомернее было начало речи, доказываю-
щей, что мы-то ему чуть ли не как богу дивимся за его
мудрость, а он по разуму своему ничуть не выше головас-
тика, не то что кого-либо из людей. Ты не согласен, Фео-
дор? Ведь если для каждого истинно то, что он представ-
ляет себе на основании своего ощущения, если ни один
человек не может лучше судить о состоянии другого, чем
он сам, а другой не властен рассматривать, правильны
или ложны мнения первого, но — что мы уже повторяли
не один раз — если каждый будет иметь мнение только
сам о себе и всякое такое мнение будет правильным и ис-
тинным, то с какой же стати, друг мой, Протагор оказы-
вается таким мудрецом, что даже считает себя вправе
учить других за большую плату, мы же оказываемся не-
веждами, которым следует у него учиться, — если каждый
из нас есть мера своей мудрости? Как тут не сказать, что
этими словами Протагор заискивает перед народом. Я не
говорю уже о себе и своем повивальном искусстве — на
нашу долю пришлось достаточно насмешек, — но я имею
в виду вообще всякие занятия диалектикой. Дело в том,
что рассматривать и пытаться взаимно опровергать наши
впечатления и мнения — все это пустой и громкий вздор,
коль скоро каждое из них — правильное и если истинна
«Истина» Протагора, а не скрывает в своей глубинной
сути некоей насмешки.
Феодор. Этот человек — мой друг, Сократ; ты и сам
это только что сказал. Поэтому я не решился бы, согла-
сившись с тобой, изобличать Протагора, но и с тобой я не
хотел бы разойтись во мнении. Так что уж лучше возьми
опять Теэтета. Мне кажется, он и теперь прилежно слу-
шает тебя.
Сократ. Если бы в Лакедемоне, Феодор, ты зашел
в палестру и увидел бы, что другие, иной раз и тщедуш-
ные, ходят там раздетыми, разве ты не счел бы, что и тебе
не должно скрывать своего вида и надо раздеться?
Феодор. Но почему ты думаешь, что если бы они и
предложили мне это, я бы послушался? Я попросил бы
их, как теперь вас, позволить мне только наблюдать и не
тащить меня в гимнасий, чтобы я, уже утративший гиб-
кость членов, состязался с молодым и гибким борцом.
Сократ. Ну, Феодор, если тебе это любо, то и я тому
не враг, как говорят любители пословиц. Приходится
опять обратиться к мудрому Теэтету. Прежде всего, Теэ-
тет, растолкуй мне то, что мы сегодня уже разобрали:
разве не странно тебе, как и мне, что ни с того ни с сего
ты оказался ничуть не ниже в мудрости любого из людей
и богов? Или, по-твоему, Протагорова мера к богам отно-
сится в меньшей степени, чем к людям?
Теэтет. Клянусь Зевсом, по-моему, нет, и я очень
удивлен, что ты спрашиваешь об этом. Все время, пока
мы рассматривали, в каком смысле утверждают, будто то,
что каждому представляется, таково для него и есть,
каким представляется, это утверждение казалось мне пра-
вильным. А теперь как будто бы вышло наоборот.
Сократ. Ты еще молод, милый мальчик, остро вос-
принимаешь и поддаешься на всякие разглагольствова-
ния. На твой вопрос Протагор или кто-то за него ответил
бы: «Благородные юноши и старцы, это вы разглагольст-
вуете, усевшись в кружок и замешивая в дело богов, а ведь
я-то их исключаю из своих рассуждений и книг, не каса-
ясь того, существуют они или не существуют; вы же по-
вторяете то, что нравится толпе: дескать, ужасно, если в
мудрости ни один из людей ничем не отличается от
любой скотины. И вместо того чтобы приводить неопро-
вержимые доказательства, вы довольствуетесь вероятно-
стью, а ведь если бы Феодор или какой-либо другой гео-
метр стал пользоваться ею в геометрии, грош была бы ему
цена». Вот теперь уже вы с Феодором смотрите, можете ли
вы пользоваться правдоподобием и вероятностью в столь
важных рассуждениях?
Теэтет. Нет, Сократ, ни ты, ни мы не признали бы
это правильным.
Сократ. В таком случае, видимо, надо идти иным
путем, следуя сказанному вами с Феодором.
Теэтет. Да, конечно, иным.
Сократ. Тогда давайте посмотрим, тождественны ли
знание и ощущение или различны. Ведь к этому было на-
правлено все наше рассуждение и ради этого мы сдвинули
всю эту нелепую громаду. Не правда ли?
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Итак, давайте договоримся: то, что мы ощу-
щаем зрением или слухом, все это мы одновременно и
познаем? Например, если мы будем слушать речь чуже-
земцев, не зная языка, то скажем ли мы, что не слышим
того, что они произносят, или что и слышим и знаем, о
чем они говорят? И также, не зная их письма, будем ли
мы утверждать, глядя на буквы, что их не видим или же
что знаем их, поскольку видим?
