Шоу‑бизнес в розлив

 

День рожденья грустный праздник –

Утром у кровати тазик.

 

 

Мне кажется, я рождена для сцены. Когда выходишь под божественный свет прожекторов, все болячки и проблемы растворяются в праздничной ауре. Испаряется все физическое, даже сильное желание сходить в туалет, остается только духовно‑нематериальное. И только одна беда на сцене не проходит, а напротив усиливается – насморк! Правда, когда танцевала под Лебединского, в том, чтобы вытереть сопли, не было большой проблемы. Но сейчас у меня появился второй номер под Мэрилин Монро. Трахтенберг и ее тоже не считает полноценной женщиной. По его мнению – это разрисованная кукла, обычная дура и кривляка, каких пруд пруди. Я, конечно, так не считаю, и наоборот, ею восхищаюсь. Так вот, танцуешь в ее «образе» и понимаешь, что сейчас хлынет из носа и зальет весь первый ряд. Убрать соплю более‑менее элегантно не получается никак.

...В отличие от насморка, с охранниками я научилась бороться. Они хамят – я хихикаю, они оскорбляют – «кошу» под дурочку. Со временем ко всему можно адаптироваться; главное – соображать, что, как и почему. Все время прикидываться идиоткой и подыгрывать. Так же в разговоре с бойцами дверного проема себя ведут и Трахтенберг, и некоторые из мужчин‑артистов в облегающих трико, охрана не особо уважает их за то, что те работают практически голыми. Так что все мы тут – соратники по борьбе с воинствующей серостью.

...Сегодня день рождения Муфлона, но это, конечно, не колченогий горный козел, а замечательная, стройная козочка с высшим хореографическим образованием. Толпа народу едет отмечать знаменательное событие в сауну, разумеется включая Трахтенберга и исключая бандосов‑охрандосов, хотя те и заподозрили, что намечается пьянка, и даже пытались сесть «на хвост», но мы убедительно зевали и говорили, что устали и разъезжаемся по домам...

– А не выпить ли нам?! – Роман поднимает тост.

Он и на отдыхе работает тамадой, пытаясь собрать в

едином порыве пьяный распаренный народ, завернутый в простыни и полотенца.

– Муфлонина, я знал тебя, когда ты еще была невинной девочкой. Ты, стесняясь, прикрывала грудь и хотела танцевать только топлес. Потом ты прикрывала пизду! А сейчас – ты у нас танцуешь порнономера и хоть бы хуй!

– Там не хуй, а морковка! – хихикнула я.

Девчонки в этом номере использовали морковки

вместо фаллоимитаторов, вставляли их в себя, работая под чардаш Монти. Распиздяйка Муфлон всегда теряла свою морковку перед выходом на сцену.

– Не морковка она, а блядь! И че ты ржешь Хельга?! – поинтересовался Роман строгим пьяным голосом и тут же вернулся к теме: – А давайте выпьем за связь сельского хозяйства в лице моркови и звероводства в лице, то есть жопе этой страхо‑козлицы!

Пьянка бойко неслась по давно накатанным рельсам. Пить коллектив умел и любил. Горячий пар

добавлял градус. Я приходила в себя, только залезая в холодную воду бассейна.

Где‑то после пяти‑десяти тостов и состоялся у нас с Ромой первый задушевный разговор. Ему, наверное, как и многим болтливым людям, чтобы хорошо поговорить, надо хорошенько выпить.

... Помню, как сидел он на кромке бассейна, болтая волосатыми ногами в воде, и в странной, свойственной некоторым мужчинам попытке извиниться наезжал на меня:

– Ну зачем ты это сделала, ну объясни?! У тебя же высшее образование! Работа была блатная. А что сейчас – занимаешься показухой?

– Какой «показухой»?

– Ну, пизду показываешь за деньги!

– Зато, Ромочка, я стала женщиной!

– Какой там, в пизду, женщиной?!..

– Самой что ни на есть пиздатой! И работаю в кабаре. А кабаре – это почти театр.

– Ага! Только ты там работаешь препаратом.

– Лекарством, что ли?

– Дура ты! Препаратами называются экспонаты в анатомическом театре. Мне вот каждый раз неловко над тобой глумиться. Ведь все равно это – унижение человеческого достоинства! И это не есть хорошо, хотя я и пытаюсь перевести все в шутку.

– Ну, может, я не идеал, но чем природа... и врачи наградила, тому и радуюсь. А если за это еще и платят – совсем хорошо.

 

– Перестань. Чего хорошего‑то? Работа у тебя тяжелая и унизительная. Вкалываешь ты исключительно ради денег, а не какого‑то там «творческого самовыражения». Одно дело – когда мужик наряжается бабой, и совсем другое – ты. Тут‑то не просто переодевание, а физическая проблема. Как в дурной шутке «Знаете, если вы себе отрубите руку, мы вас возьмем, а то у нас шоу инвалидов. Итак, безрукие пошли, безногие пошли, голова покатилась!»

– Ты неправ, мне нравится сцена! – Я лениво плавала в прохладной воде, мысленно пытаясь отогнать навязчивую ассоциацию с уродцем в формалине и пытаясь донести до него свою правоту. Почему людям не понять такого простого желания – быть собой? Неужели лучше притворяться? Но переспорить Трахтенберга очень сложно.

– Да, любовь к сцене – серьезный аргумент! – принялся ехидничать он. – Я это немного понимаю. Если человек тоскует по сцене, то он готов работать в любом амплуа, но все это тоже из анекдота. Один мужик звонит своему товарищу: «Ты где работаешь?» «В цирке». – «А че делаешь?» – «Убираю за слонами». – «Слушай, я сейчас открываю новый офис, хочешь, иди ко мне секретарем». – «Ну да: все бросить и уйти из цирка?!!»

Наш серьезный разговор прервал сильный всплеск Я обернулась: на краю бассейна стояла укуренная Усралочка, только что свалившая в воду большую кадку с фикусом. Она тупо смотрит вниз на сотворенную ей живую картину: земля из кадки темным пятном медленно расползается в прозрачно‑голубой жидкости, Вода становится похожа на болотную жижу. И здесь с криком: «Вперед, в грязь шоу‑бизнеса!» – Роман Львович хватает Усралочку и Муфлона и падает в бассейн разбрызгивая грязные фонтаны на белый кафель. И, как говорится, сия пучина поглотила их...