I. Мы потому цепляемся за жизнь, что она не зиждется ни на чем и не располагает даже тенью какого-либо аргумента в свою защиту. Тогда как смерть в этом отношении даже чересчур аккуратна; все аргументы говорятв ее пользу. Непостижимая для наших инстинктов, она встает перед нашим мысленным взором -- прозрачная, лишенная каких бы то ни было чар и ложной прелести неведомого. Поскольку жизнь нагромождает никчемные загадки и монополизируетбессмыслицу, она внушает больше ужаса, чем смерть: именно она и есть великоеНеведомое. Куда же может привести столько пустоты и непостижимого? Мы хватаемся заотпущенные нам дни, так как желание умереть слишком логично, а посемунедейственно. Если бы жизнь обладала хотя бы одним внятным и бесспорнымаргументом в свою пользу, она уничтожила бы сама себя -- инстинкты ипредрассудки улетучиваются от соприкосновения с Неукоснительностью. Все, чтодышит, питается недостоверным; для жизни, этой тяги к Безрассудному, любоепривнесение логики гибельно... Поставьте перед жизнью точную цель, и онавмиг утратит всю свою привлекательность. Неопределенность ее целей ставит еевыше смерти, тогда как малейшая крупица ясности низвела бы ее дотривиальности могил. Ибо позитивная наука о смысле жизни мгновеннопревратила бы землю в безлюдное пространство, и никакому одержимому неудалось бы оживить на ней плодоносящую невероятность Желания. II. Людей можно классифицировать по самым причудливым критериям: по их темпераментам либо склонностям, по их грезам, по тому, как у них функционирует та или иная железа. Они меняют идеи, словно галстуки, так как все идеи и все критерии происходят извне, из конфигураций ипревратно стей времени. Но есть нечто исходящее от нас, есть мы сами, некаянезримая, но поддающаяся внутренней проверке реальность; некое необычайное и по стоянное присутствие, которое можно постичь в каждое отдельное мгнове ние, не смея, однако, его принять, присутствие, актуальное лишь досвоего свершения: это смерть, единственный подлинный критерий... Именно она, являющаяся наиболее сокровенным свойством всех живущих, разделяет че ловечество на два столь непримиримых; столь удаленных друг от друга под вида, что общего между ними не более, чем между ястребом и кротом,между звездой и плевком. Между человеком, у которого есть чувство смерти, итем,
у кого этого чувства нет, разверзается бездна двух не сообщающихсямежду собой миров; тем не менее умирают оба, хотя один из них не знает освоей смерти, а другой знает; первый умирает в одно мгновение, тогда каквторой умирает непрестанно... При общности их удела они располагаются впротивоположных его точках, заняв две крайние, взаимоисключающие позиции врамках одного и того же определения, они покоряются одной и той же судьбе...Только один живет так, как если бы он был вечен, а другой непрерывно думаето своей вечности, в каждой мысли отрицая ее. Ничто не может изменить нашу жизнь, кроме постепенного проникновения внас отменяющих ее сил. Никаких новых начал не привносят в нее ни сюрпризынашего взросления, ни расцвет наших дарований; и то и другое для неесовершенно естественно. А ничто естественное не может сделать из нас нечтоотличное от нас самих. Все, что предвосхищает смерть, добавляет в нашу жизнь ощущение новизны,видоизменяет ее и расширяет ее пределы. Здоровье сохраняет жизнь такой,какая она есть, в ее бесплодной самотождественности; а вот болезнь -- этодеятельность, притом самая интенсивная из всех, какую только может развитьчеловек, это безудержное и... застойное движение, предполагающее самыймощный расход энергии без поступка, предполагающее трудное и страстноеожидание непоправимой вспышки. III. Уловки надежды в качестве аргументов рассудка против наваждениясмерти оказываются неэффективными: их несостоятельность только усиливаетжажду смерти. Есть только один "способ" преодоления этой жажды: исчерпать еедо конца, принимая все связанные с ней радости и муки и не пытаясь еепреодолевать. Наваждение, доведенное до пресыщения, растворяется в своейсобственной избыточности. Постоянно настаивая на безграничности смерти,мысль в конце концов изнашивает эту идею, внушает нам к ней отвращение,порождает всесокрушающий избыток отрицания, который, перед тем как уменьшитьи свести на нет привлекательность смерти, раскрывает нам бессодержательностьжизни. Тот, кто не предавался сладострастию тоски, кто мысленно не упивалсягрозными картинами собственного угасания, не ощущал во рту жестокого исладковатого привкуса агонии, тот никогда не исцелится от наваждения смерти:сопротивляясь ему, он будет оставаться в его власти, тогда как тот, ктопривык к дисциплине ужаса и, представляя себе свое гниение, сознательнообращается в прах, будет смотреть на смерть как на некое прошлое, но даже ион будет всего лишь воскресшим покойником, который не в состоянии большежить. Его "способ" исцелит его и от жизни, и от смерти. Все главные жизненные испытания зловещи -- слоям существования нехватает мощи, и тот, кто проводит в них раскопки, археолог сердца и бытия,оказывается по окончании своих поисков перед глубинами, в которых ничегонет. Ему остается лишь сожалеть об утраченной прелести видимостей. Так, античные мистерии, претендующие на раскрытие последних тайн, всмысле познания ничего нам не оставили. Посвященные, разумеется, обязаныбыли молчать; однако уму непостижимо, как это в их числе не нашлось ниединого болтуна; нет ничего более противного человеческой природе, чем такоевот нежелание раскрыть тайну. А тайн никаких и не было, а были 21 только обряды и дрожь. Что могли они обнаружить, срывая покровы, кромекаких-то незначительных бездн? Посвящение в мистерии всегда бывает лишьпосвящением в небытие... и в смехотворность пребывания среди живых....И я думаю об Элевсине1 утративших иллюзии сердец, очистой Мистерии без богов и внушенных иллюзиями страстей.
