Студопедия — I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 1 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 1 страница






Почти всеми нашими открытиями мы обязаны нашей горячности, обострениямнашей неуравновешенности. Даже Бога в той мере, в какой он вызывает у насинтерес, мы различаем не в глубинах нашей души, а скорее у внешней границынашего пыла, именно в той точке, где наша ярость сталкивается с его яростью,в результате чего наступает шок, одинаково пагубный и для него, и для нас.Пораженный неотделимым от поступков проклятием, вспыльчивый человек насилуетсвою природу и выходит из себя лишь затем, чтобы вернуться яростнымагрессором, который пожинает горькие плоды собственных затей, наказывающихего за то, что он вызвал их к жизни. Нет такого произведения, которое необорачивалось бы против своего автора: поэма раздавит поэта, система --философа, событие -- человека действия. Всякий, кто, следуя собственномупризванию, реализует его, кто действует в рамках истории, разрушает себя.Спасается лишь тот, кто, пожертвовав своими дарованиями и талантами иосвободившись от собственной человеческой сущности, умеет наслаждатьсябытием. Если я нацелен на метафизическую карьеру, я не должен ни в коемслучае сохранять свою идентичность, мне следует уничтожить ее под корень.Если же мне, напротив, вдруг захочется играть какую-либо историческую роль,то тут уж я должен буду совершенствовать свои способности до такой степени,что они превратятся во взрывчатку, которая разнесет меня на куски. Человеквсегда погибает из-за того "я", которое он взваливает на свои плечи: носитькакое-либо имя означает отстаивать конкретный способ крушения. Верные себе яростные натуры никогда не отчаиваются, а предпринимают всеновые попытки, упорствуя в своих затеях, ибо не могут жить без страданий.Стремятся ли такие люди губить других людей? Это всегда окольный путь, покоторому человек идет к собственной погибели. Под самоуверенной внешностью,под фанфаронством скрывается тяга к несчастью. Вот и получается, что врагсебе -- это обычно человек горячный. А горячными и неистовыми являемся всемы, все, утратившие тайну душевного покоя и живущие лишь для терзаний. Вместо того чтобы предоставить времени медленно перемалывать нас, мысочли разумным усугубить его, добавив к его мгновениям еще и наши. Этонедавнее время, привитое к давнему, это сознательно выпестованное испроецированное время не замедлило обнаружить свою ядовитость: объек- 144 тивируясь, оно стало историей, монстром, которого мы сами на себянатравили, фатальностью, от которой никуда не скроешься, сколько ни прибегайк формулам пассивности и рецептам благоразумия. Можно, конечно, попытаться лечиться недеянием; медитировать в духеотцов-даосов1, проникаясь их доктриной отрешенности,самоустранения и полного безразличия к происходящему; по их примерусоздавать такие условия для сознания, когда оно отказывается иметь дело смиром и начинает принимать форму вещей, подобно воде, стихии, которую онилюбят больше всего. Но какие бы мы усилия ни прилагали, у нас ничего неполучится. Они порицают и наше любопытство, и нашу жажду страдания; здесьони отличаются от мистиков, особенно от средневековых мистиков, предлагающихнам добродетели власяницы, ежовой шкуры, бессонницы, недоедания и стенаний. "Напряженная жизнь противоречит дао", -- учит Лао-цзы, самый нормальныйиз всех когда-либо существовавших людей. Но нам не дает покоя христианскийвирус: наследники флагеллантов2, мы учимся воспринимать себя,совершенствуя собственные муки. Говорят, религия находится на спаде... Нозато мы увековечиваем ее сумасбродства, подобно тому как мы увековечиваемумерщвление плоти и крики, некогда раздававшиеся из келий, ибо в нас живетволя к страданию нисколько не меньшая, чем у монахов в пору расцветамонастырей. Хотя церковь и утратила монополию на ад, она все-таки успелаприковать нас к цепи вздохов, насадить культ испытаний, внедрить червоточиныв наши радости и сделать печали ликующими. Издержки за "напряженную жизнь" несет как тело, так и дух. Наставники вискусстве мыслить против себя -- Ницше, Бодлер и Достоевский -- научили насделать ставку на наши опасности, расширять сферу наших недугов,ополовинивать наше существование путем отделения его от нашего бытия. И то,что на взгляд великого китайца было символом падения, свидетельствомнесовершенства, стало для нас единственным способом приблизиться к познаниюсвоей сущности, единственным способом самоидентификации. "Да не возлюбит человек ничего и так останется неуязвимым"("Чжу-ан-цзы"3) -- максима столь же глубокая, сколь ибесполезная. Как подняться на вершину безразличия, если даже наша апатиянесет в себе напряжение, конфликт, агрессию? Среди наших предков нет ниодного рассудительного и очень много неудовлетворенных, слабовольных инеистовых, вслед за которыми нам приходится перенасыщать себяразочарованиями. Как утверждают все те же китайцы, лишь отрешенному духу дано проникнутьв сущность дао; горячный же человек воспринимает только его внешнююоболочку: проникновение в глубины требует тишины, для чего в свою очередьнужно отрешиться от своих способностей. Но разве не показательно, что дляописания нашего устремления к абсолюту мы прибегаем к военным илипроизводственным терминам, что Кьеркегор4 присваивает себе титул"рыцаря веры", а Паскаль оказывается всего лишь памфлетистом? Мы атакуем, имы защищаемся; следовательно, нам знакомы только внешние проявления дао.Кстати, провал квиетизма, европейского эквивалента даосизма, достаточнокрасноречиво характеризует наши возможности и перспективы. 145 Я не вижу ничего более не совместимого с нашими привычками, чемобучение пассивности. (Современная эпоха начинается с двух истериков: ДонКихота и Лютера.) Изобретая время, создавая его, мы делаем это только изотвращения к гегемонии сущности и вытекающей из нее созерцательнойпокорности. Даосизм представляется мне первым и последним словом мудрости,но во мне живет внутреннее неприятие его; мои инстинкты отказываютсяпризнавать его, как они отказываются терпеть что бы то ни было, -- настолькотяготеет над нами бунтарская наследственность. В чем же состоит наш недуг? Встолетиях внимания ко времени и поклонении будущему. В состоянии ли мыизбавиться от этого с помощью китайской или индийской мысли? Есть формы мудрости и внутренней свободы, которые мы не в состоянии нипостичь изнутри, ни превратить в нашу неотъемлемую субстанцию, ни дажезаключить в рамки теории. Если мы действительно хотим добиться внутреннейсвободы, то она должна проистекать из нас самих; не следует искать еегде-либо в ином месте, скажем в готовых системах или восточных доктринах. Аведь как раз нечто подобное нередко происходит со многими учеными,жаждущими, как говорится, абсолюта. Но мудрость в таких случаях оказываетсяподделкой, а освобождение -- надувательством. Я обвиняю тут не толькотеософию' и ее адептов, но и всех тех, кто кичится обладанием истинами, несовместимыми с их природой. Многие, заполучив "облегченную Индию",воображают, что разгадали ее секреты, хотя ничто -- ни их характер, нивоспитание, ни заботы -- не предрасполагает их к этому. Сколько их,"лжеосвобожденных", которые взирают на нас с высоты своего спасения! У нихчистая совесть; разве они не притязают на то, что стоят выше своихпоступков? Нестерпимый подлог. К тому же они метят столь высоко, что всякаяобычная религия кажется им "семейным предрассудком", не способнымудовлетворить их "метафизический дух". Ссылаться на Индию -- это, конечно,лучше. Но они забывают, что Индия требует согласия между мыслью и поступком,совпадения спасения и отрешенности. Однако для наших обладателей"метафизического духа" все это пустяки, не стоящие внимания. После такого мошенничества и самозванства отрадно лицезретькакого-нибудь нищего! Он, по крайней мере, не лжет и не занимаетсясамообманом; если у него и есть кредо, то именно его он и воплощает. Он нелюбит труда и честно подтверждает это, а поскольку он не выказываетстремления чем-либо владеть, то культивирует свою обездоленность, условиесобственной свободы. Мысль превращается у него в бытие, а бытие в мысль. Унего ничего нет, он существует сам по себе, он длится: жить с ощущениемвечности -- это жить изо дня в день. Вот почему все остальные люди в егоглазах являются пленниками иллюзии. Если он зависит от них, то мстит засебя, изучая их и специализируясь при этом на подоплеках так называемых"благородных" чувств. Его редкостная лень делает его по-настоящему"свободным", оказавшимся в мире наивных простофиль. Об отрешенности он знаетбольше многих ваших эзотерических книг. Чтобы в этом убедиться, вамдостаточно просто выйти на улицу... Так нет же! Вы предпочитаетепревозносящие нищенство тексты. Коль скоро ваши медитации не имеют никакихпрактических последствий, нечего удивляться, что самый последний бродя- 146 га даст вам сто очков вперед. Вы можете себе представить Будду хранящимверность одновременно и своим истинам, и своему дворцу? Нельзя обрестивнутреннюю свободу, оставаясь собственником. Я восстаю против нагнетаниялжи, против тех, кто выставляет напоказ свое мнимое "спасение", подпирая егоучениями, не идущими из глубин души. Разоблачить их, заставить их спуститьсяс пьедестала, на который они вскарабкались, поставить их к позорному столбу-- вот кампания, в которой должны участвовать все, тут нельзя оставатьсябезразличным. Ибо любой ценой следует помешать тем, у кого слишком спокойнаясовесть, жить и умереть в мире. Когда вы по каждому поводу суете нам под нос "абсолют", у вас на лицепоявляется такой глубокий и неприступный вид, будто вы подвизаетесь вкаком-то отдаленном мире, где вам, владыкам царства, куда никому, кроме вас,нет хода, принадлежат и свет, и тьма. Нашему брату, простым смертным, выоставляете разве что кое-какие обрывки сделанных вами там великих открытий,кое-какие отходы ваших исследований. Однако плоды всех ваших стараний, посути, сводятся к этому незатейливому словечку, венчающему ваши рыскания покнигам, вашу суетную образованность, ваши взятые у кого-то взаймы тревоги. Все наши усилия сводятся к тому, чтобы притупить ту восприимчивость,которая делает человека чувствительным к абсолюту. Наша мудрость или,точнее, наша не-мудрость отвергает его; будучи релятивистской, онапредлагает нам равновесие, но отнюдь не в вечности, а во времени. Развивающийся абсолют, эта ересь Гегеля, стал нашей догмой, нашейтрагической ортодоксией, философией наших рефлексов. И тот, кто полагает,будто ему удастся от этого увильнуть, является всего лишь жертвойсобственного фанфаронства или ослепления. Рабы видимостей, мы вынужденыдовольствоваться неполной мудростью, представляющей собой смесь грез ипритворства. Если Индия, согласно Гегелю, является "мечтой бесконечногодуха", то закрепившаяся в нашем интеллекте и механизме нашего восприятияпривычка сбивает нас на образ духа воплощенного, ограниченного историческимиблужданиями -- словом, на образ духа, охватывающего не мир, а моменты мира,дробное время, от которого нам удается ускользать лишь эпизодически, когдамы изменяем нашим видимостям. Поскольку сфера сознания в действии сужается, действующий человек неможет притязать на универсальное, ибо действовать означает цепляться засвойства бытия в ущерб самому бытию, за форму реальности во вред самойреальности. Степень нашей свободы измеряется количеством действий, откоторых мы освобождаемся, да еще нашей способностью превращать любой объектв не-объект. Хотя нет вообще смысла говорить об освобождении, когда речьидет о спешащем людском роде, который забыл, что невозможно ни обрестипо-настоящему жизнь, ни наслаждаться ею, предварительно не упразднив ее. Мы слишком учащенно дышим, чтобы воспринимать вещи такими, какие ониесть, или обратить внимание на их хрупкость. Наша одышка взывает к ним идеформирует, создает и искажает их, привязывая нас к ним. Я двигаюсь и,следовательно, созидаю некий мир, столь же подозрительный, сколь и моеоправдывающее его умозрение; я сливаюсь в единое целое с 147 движением, каковое превращает меня в генератора бытия, в творцафантазий, тогда как мой космогонический пыл заставляет меня забывать, что,вовлеченный в вихрь поступков, я являюсь всего лишь приспешником времени,всего лишь агентом одряхлевших вселенных. Напичканные ощущениями и их следствием, будущим, мы так и не получаемискомого освобождения, не получаем по собственной охоте и из принципа иостаемся обреченными делать выбор, мучимыми лихорадкой види-мостей и в мерусвоего уныния или своей суетливости выискивающими для себя загадки слежащими на поверхности ответами. Уж если мы хотим обрести свободу, то нам следует снять с себя грузощущений, перестать реагировать на мир органами чувств, разорватьсвязывающие нас узы. Ведь все наши ощущения являются узами независимо оттого, удовольствие это или боль, радость или печаль. Освободит дух лишь тот,кто, отдалившись от людей и от вещей, сосредоточится на созерцаниисобственной пустоты. Большинству людей без труда удается сопротивляться счастью, а вотнесчастье оказывается куда более коварным! Вы это испытали? Несчастьем выникогда не насытитесь, вы жадно ищете его, причем более охотно там, где еговообще нет, но вы его туда проецируете, так как без него все вам кажетсябесполезным и тусклым. Где бы оно ни находилось, оно гонит тайну прочь либопросто выводит ее на свет. Пикантность и разгадка вещей, происшествие инаваждение, каприз и необходимость, оно заставит вас любить видимость вещейв том, что есть в ней наиболее могущественного, наиболее долговечного инаиболее истинного, и крепко привяжет к ней навсегда, ибо, "интенсивное" посвоей природе, несчастье, подобно любой иной "интенсивности", являетсярабством, зависимостью. Разве может до этого возвыситься душа безразличная ипустая, душа, освободившаяся от пут? А как суметь покорить отсутствие,свободу отсутствия? Такая свобода, равно как и "грезы беспредельного духа",никогда не войдет в наши нравы. Чтобы проникнуться пришедшим издалека учением, его следует принятьцеликом. А то как можно соглашаться с истинами буддизма и при этом отвергатьметемпсихоз, основу буддийской отрешенности? Подписываться под Ведантой,соглашаться с концепцией ирреальности вещей и вести себя так, как если быони существовали? Это неизбежная непоследовательность для любого мыслителя,воспитанного в почтении к феноменам. Ведь следует признать: феномен находится буквально у нас в крови. Мы можем презирать или ненавидеть его, ноот этого он не перестает быть нашим достоянием, сущностью наших гримас,символом наших кривляний и судорог. Находясь в центре буквально космическогопо своим масштабам фарса, мы, раса конвульсирующих людей, запечатлели навселенной следы нашей истории, лишив себя навеки той просветленности,которая позволяет тихо угаснуть. Мы предпочли раз и навсегда погибать не спомощью нашего молчания, а с помощью наших деяний, и наше будущее нетрудноузнать по насмешливому выражению наших лиц, по нашим чертам истерзанных исуетливых пророков. Улыбка Будды, эта простершаяся над всем миром улыбка, неозаряет наших лиц. В лучшем случае мы способны понять, что такое счастье, ноникогда -- что такое блаженство, удел цивилизаций, основанных на идееспасения, на нежелании смаковать собственную боль и упиваться страдани- 148 ем. Кто из нас, сибаритов скорби и отпрысков мазохистской традиции,стал бы колебаться между Бенаресской проповедью и рассуждениями "Наедине ссобой" Марка Аврелия? "Я есмь рана и кинжал" -- вот наш абсолют и нашавечность. Что же касается наших искупителей, явившихся к нам к великому нашемунесчастью, то нам любы вредоносность их упований и снадобий, усердие, скаким они торопятся содействовать нашим недугам и усугублять их, яд, которыйвливают они в нас своими словами о жизни. Мы обязаны им тем, что сталиспециалистами по безысходным страданиям. До каких только искушений, до какихтолько крайностей не доводит нас ясность ума! Но готовы ли мы расстаться сней, готовы ли предпочесть ей бессознательное состояние? Ведь любой, ктозахочет, находит в сне спасение, каждый во сне может стать гениальным: нетни малейшей разницы между сновидениями мясника и сновидениями поэта. Но нашапроницательность не желает, чтобы это чудо длилось слишком долго, не желает,чтобы вдохновение стало доступно всем: день отбирает у нас дары, которыежалует нам ночь. Только сумасшедший обладает привилегией плавно переходитьот ночного существования к дневному: нет никакой разницы между его снами иего бодрствованием. Он отказался от нашего разума, подобно тому какбездомный нищий отказался от наших достатков. Оба они нашли путь, выводящийчеловека за пределы страдания, они решили для себя все мучающие наспроблемы; таким образом, они являются своего рода образцами, но нам не дановоспользоваться их примером, они -- спасители без последователей. В нашу падкую до биографий эпоху мы, копаясь в собственных несчастьях,не без алчности присматриваемся и к страданиям других. Заприметивкого-нибудь бинтующего свои раны, мы норовим разбинтовать их и выставитьнапоказ; если нам этого не удается, то мы разочарованно отворачиваемся отних. И даже тот, кто закончил свои дни на кресте, имеет кое-какой вес внаших глазах вовсе не потому, что он пострадал за нас, а потому, что онпросто пострадал и, страдая, издал несколько криков, столь же пронзительных,сколь и бесполезных. Ибо в наших богах мы почитаем наши же собственныепоражения, только приукрашенные.

*

Обреченные практиковать выродившиеся формы мудрости, больные от теченияжизни, постоянно восстающие против этой нашей немощи, отвратительной нам иодновременно притягательной, восстающие против времени, мы состоим изстихий, которые соревнуются друг с другом, стараясь превратить нас вбунтарей, раздираемых между мистическим зовом, не имеющим никакой связи систорией, и кровавой грезой, олицетворяющей и символизирующей последнюю.Если бы у нас был собственный мир, для нас не имело бы значения, мирблагочестия это или мир зубоскальства! У нас никогда его не будет, ибо нашажизненная позиция складывается на пересечении наших молений и нашихсарказмов, в нечистой зоне, где смешиваются вздохи и провокационные выходки.Тот, у кого достаточно ясное сознание, чтобы поклоняться, будет с такой жеясностью в голове и истреблять, ибо в противном случае он истребил бытолько... собственный бунт; ведь какой толк бунтовать, если в результате мирокажется целым и невредимым. Что 149 за смехотворный монолог! Мы восстаем против несправедливости иправосудия, против мира и войны, против себе подобных и против богов. Поройнам приходит в голову мысль, что, может быть, немощный из немощных мудрееПрометея. Но нам все равно не удается подавить в себе бунтарский вопль, и мыпродолжаем бушевать по любому поводу: прискорбный автоматизм, которыйобъясняет, почему мы все являемся статистическими Люциферами. Зараженные суеверием действия, мы полагаем, что наши идеи непременнодолжны быть реализованы. Существует ли что-либо более не совместимое спассивным миросозерцанием? Но таков уж наш жребий: быть неисцелимыми протестантами, памфлетистами вплоть до последнего издыхания. Наши знания и наш опыт должны были бы парализовать нас, должны были быпробудить в нас снисходительность по отношению к самой тирании, посколькуона является непреодолимой. Мы достаточно прозорливы, чтобы испытыватьискушение сложить оружие, однако бунтарский рефлекс берет верх над нашимисомнениями. Хоть мы и мастера изображать из себя завзятых стоиков, анархиств нас, противящийся нашему смирению, постоянно остается начеку. "Вот что мы никогда не примем, так это историю" -- такой мне кажетсяприсказка, отражающая наше бессилие стать подлинными мудрецами илинастоящими безумцами. Неужели мы просто лицедеи, ломающие комедию томудрости, то безумия? Что бы мы ни делали, мы обречены на глубокуюнеискренность наших поступков. Любой верующий, похоже, до определенной степени отождествляет себя стем, что он делает, и с тем, во что он верует. У него не бываетсущественного зазора между трезвостью ума, с одной стороны, и действиями имыслями -- с другой. У псевдоверующего, то есть у того, кто щеголяеткакими-либо убеждениями, не вполне разделяя их, этот разрыв чрезмерноувеличивается. Предметом его веры является некий суррогат. Так, скажемпрямо: мой бунт есть вера, под которой я подписываюсь, хотя и не разделяюее. Я никогда не устану поражаться глубине мысли, заключенной в словахКириллова, сказавшего о другом персонаже "Бесов": "Ставрогин если верует, тоне верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он неверует";.

*

В еще большей степени, чем стиль нашей жизни, респектабельность бунтаопределяет ее ритм. Поскольку мы отвергаем всеобщую тождественность, мыполагаем индивидуализацию и гетерогенность в качестве первичного феномена.Стало быть, бунтовать означает постулировать эту гетерогенность, смотреть нанее, как на своего рода предшественницу людей и предметов. Если япротивопоставляю Единство, как единственную достоверность, неизбежно лживоймножественности, то есть, если я уподобляю другого человека фантому, мойбунт теряет смысл, так как, чтобы существовать, ему следует исходить изнередуцируемости индивидуумов, из их удела монад, из четко очерченныхсущностей. Всякое действие устанавливает и реабилитирует множественность и,сообщая личности реальность и автономию, имплицитно признает деградацию ираздробленность абсолюта. А ведь это на нем, на действии, и на связанном сним культе основывается 150 напряжение нашего духа и наша потребность взрываться, разрушая себя внутри длительности. Современная философия, превратив наше "Я" в нечто вродесуеверия, сделала его пружиной наших драм и стержнем наших тревог. Тщетностали бы мы сожалеть о покое среди неразличимости и о блеклом видениисуществования без свойств; мы сами пожелали стать субъектами, а всякийсубъект оказывается разрывом с покоем Единства. Любой, кто берется смягчитьнаше одиночество или наши душевные муки, действует против наших интересов инашего призвания. Мы измеряем ценность индивида по сумме его разладов свещами, по его неспособности стать безразличным, по его отказу тяготеть кобъекту. Отсюда деградация идеи Добра, отсюда мода на Дьявола. До тех пор, пока мы жили посреди изысканных ужасов, мы прекрасноудовлетворялись Богом. Когда же нас взяли под свою опеку иные, болеегнусные, ибо более сильные ужасы, нам понадобились другая система ориентирови другой покровитель. И тут как нельзя лучше подошла фигура Дьявола. В немвсе согласуется с природой событий, агентом и регулирующим принципом которыхон является: его атрибуты совпадают с атрибутами времени. Так будем жевзывать к нему, поскольку он является отнюдь не продуктом нашейсубъективности, не порождением нашей потребности в богохульстве или водиночестве, а скорее наставником, подсказывающим нам наши вопросы, сеющим внаши души панику, вводящим нас в заблуждения. Его протест и его горячностьне лишены двойственности, ибо этот "гений Печали" на поверку оказываетсясомневающимся бунтарем. Если бы он был существом простым, цельным, он врядли получил бы над нами такую власть, но его парадоксы, его противоречияявляются нашими парадоксами и противоречиями: он накапливает симптомы нашейнесостоятельности и на собственном примере показывает нам, как надобунтовать против самих себя, как нужно ненавидеть самих себя. В чем жесостоит формула ада? А именно в этой форме бунта и ненависти она и состоит,в муках низвергнутой гордыни, в ощущении ужасающей собственной ничтожности ив страданиях нашего "я", того "я", с которого начинается наш конец... Из всех вымыслов миф о Золотом веке больше всего сбивает нас с толку: икак только он сумел зародиться в человеческом воображении? И вот ради того,чтобы изобличить его из враждебности к нему, возникла и обрела формуистория, агрессия человека против самого себя; поэтому получается, чтопосвящать себя истории означает учиться бунту и подражанию Дьяволу. Причемлучше всего мы подражаем ему именно тогда, когда в ущерб нашему бытиюсозидаем время, проецируем его вовне и позволяем ему обращаться в события."Времени уже не будет" -- так Ангел Апокалипсиса, этотметафизик-импровизатор, возвещает о конце Дьявола, об окончании истории.Стало быть, правы мистики, когда они ищут Бога в себе самих или где-нибудьеще, но только не в этом мире, который они воспринимают как "tabula rasa",однако не унижаясь до бунта. Они выскакивают из своего века: безумие, накакое редко бываем способны мы, пленники длительности. Если бы при этом мыеще были столь же достойными Дьявола, сколь они достойны Бога! * 151 Чтобы убедиться, что бунтарство пользуется незаслуженнойреспектабельностью, достаточно присмотреться к тому, как квалифицируютмыслителей, на него неспособных. Их называют слабовольными. Более или менееясно: путь к любой форме мудрости нам закрыт именно потому, что мы видим вней преображенное слабоволие. Какой бы несправедливой ни была подобнаяреакция, она у меня возникает даже по отношению к даосизму. Прекраснопонимая, что он рекомендует безликость и недеяние не из трусости, а во имяабсолюта, я отказываюсь от него в тот самый момент, когда мне кажется, что яуже принял его; и, даже тысячекратно признав правоту Лао-цзы, я все равнолучше понимаю убийцу. При выборе между безмятежностью и кровопролитием мы естественно склоняемся в сторону кровопролития. Убийство предполагает ивенчает собой бунт: тот, кто не ведает желания убивать, может сколько угодновыражать свои "подрывные" мнения, он все равно навеки останетсяконформистом. Мудрость и бунтарство -- вот два яда. Неспособные просто и наивноусвоить их, мы не обнаруживаем ни в одном из них формулы спасения. Тем неменее в сатанинских опытах мы приобрели сноровку, какой никогда не достигнемв упражнениях с мудростью. Для нас уже само восприятие является возмущением,является началом транса или апоплексии. Оно -- потеря энергии, желаниерастратить собственные резервы. Бунтарство по любому поводу говорит о некойнепочтительности человека к самому себе, к своим силам. Как тут нампереключиться на созерцание, переключиться на статические траты своих сил,на концентрацию в неподвижности? Нет ничего более чуждого течению нашеймысли, чем оставлять вещи как они есть, лишь созерцая их, постигая ихсущность, не пытаясь моделировать их; мы просто одержимы жаждой мять иистязать их, придавая им новую форму и привнося в них наше неистовство. Таконо и должно быть: идолопоклонники поступка и игры, рабы собственных маний,мы любим ставить на карту все, как в поэзии, так и в философии. "Дао дэцзын"1 -- книга более глубокая, чем книги "Сквозь ад"2и "Ессе Homo"3. Но Лао-цзы не предлагает нам ничегоголовокружительного, а вот Рембо и Ницше, акробаты, выступающие с опаснымидля жизни номерами, готовы поделиться с нами ощущением опасности. Наспрельщают лишь те мыслители, которые на всех парусах неслись навстречу своейгибели, чтобы придать смысл своей жизни.

*

Положение того, кто опережает время и одновременно увязает в нем, ктоурывками добивается для себя полной уединенности, но в то же время остаетсярабом видимостей, безысходно. Нерешительный, раздираемый противоречиями, онвлачит свое существование, пораженный недугом длительности, искушаемыйодновременно и будущим, и вечностью. Если мы поверим Майстеру Экхарту, что увремени есть "запах", то еще с большим основанием можно предположить егоналичие у истории. Как можно не ощущать его? В непосредственной близости яразличаю иллюзорность, никчемность и гниль "цивилизации"; между тем ячувствую себя сопричастным этой гнили: я являюсь фанатом падали. Я зол нанаше столетие за то, что оно поработило нас до такой степени, что продолжаетприсутствовать в нас даже тогда, когда мы от него отрешаемся. А ничегожизнеспособного из размышления о конкретных обстоятельствах, из 152 дум о текущих событиях выйти не может. В другие, более счастливые эпохимыслители могли непринужденно нести вздор, как если бы они не принадлежалини к какой эпохе. Погруженные в текущий момент мира, который совпадал дляних с самим миром, они были избавлены от террора хронологии. Не задумываясьоб относительном характере своего творчества, они посвящали себя емуцеликом. О, канувшее в Лету гениальное неразумие, о, животворящий порыв, неподпорченный разбитым на части сознанием. Продолжать разгадыватьвневременное, зная, что мы являемся временем, что мы производим время,вынашивать идею вечности и бережно хранить нашу ничтожность -- вот он,парадокс, порождающий и наши бунты, и сомнения, возникающие у нас в связи сними. Тянуться к страданиям, чтобы избежать искупления, идти, пятясь задом,по пути избавления -- таков наш вклад в дело религии, вклад желчныхвизионеров, вклад доморощенных будд и христов, враждебных спасению иобъясняющих несчастным людям прелесть их скорбей. Нас можно назвать расойповерхностных людей. Не следует также забывать, что наш самый первый предокоставил нам в качестве наследства всего лишь отвращение к раю. Назвав вещипо имени, он подготовил и свое, и наше падение. И даже если бы мы захотелиисправить положение вещей, нам пришлось бы начинать со всеобщегопереименования и содрать все ярлыки, которые, будучи прикрепленными ккаждому явлению, придают им значимость и подобие смысла. Тем временем в насбуквально все, вплоть до нервных клеток, противится раю. Страдать -- это длянас единственный способ обрести ощущение существования; существовать --единственный способ запечатлеть нашу погибель. И так будет продолжаться дотех пор, пока вечность не вылечит нас от будущего, пока мы не приблизимся ктакому состоянию, когда, по словам некоего китайского буддиста, "мгновениестоит десяти тысяч лет";.

*

Раз уж абсолют соответствует чувству, которое мы не смогли у себяразвить, будем бунтовать, а все бунты в конце концов обернутся против самихсебя, обернутся против нас... Возможно, именно тогда мы и обретем вновь нашепревосходство над временем; если, конечно, желая ускользнуть откатастрофичности познания, мы не опустимся до уровня животных, растений,вещей, если не придем к первоначальной глупости, о которой у нас не осталосьни единого воспоминания. II. О ВЫДОХШЕЙСЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ Тот, кто органически принадлежит к определенной цивилизации, не можетустановить природу терзающего ее недуга. Его диагноз нельзя считатьобъективным: ведь выносимое им о ней суждение касается его лично и он изэгоизма щадит ее. Человек со стороны, более свободный, более естественный, смотрит на неенепредвзято и скорее подмечает у нее проявления слабости. Если она погибнет,он при необходимости согласится и сам погибнуть, дабы понаб- 153 людать в непосредственной близости, как фатум наносит свои удары.Способов предотвратить гибель у него нет, и он их не предлагает. Он знает,что от судьбы не лечат, и поэтому не выдает себя за доктора. Егоединственное стремление -- оказаться на высоте Неисцелимого... Странам Запада, продемонстрировавшим многочисленные достижения, несоставило труда представить историю в ореоле славы, наделить ее смыслом ицелесообразностью. История принадлежала им, они были ее движущими силами, араз так, то она непременно должна была идти разумным путем... Поэтому онипомещали ее под покровительство поочередно Провидения, Разума и Прогресса.Прежде им всегда недоставало чувства фатальности, и только сейчас, когдаперед ними все яснее вырисовывается перспектива собственного заката иполного исчезновения, оно стало у них появляться. Прежде они былисубъектами, а теперь стали объектами, навсегда лишившимися своего сияния,своей восхитительной мании величия, которая до сих пор отгораживала их отнепоправимого. Сейчас это стало для них настолько очевидной истиной, что ониопределяют степень глупости мыслителя по степени его привязанности ксобытиям. Что может быть естественнее, коль скоро события происходят в инойсфере! Идти на жертвы имеет смысл лишь тогда, когда сохраняешь инициативу.Но, храня воспоминания о прежнем верховенстве, мы продолжаем отдавать даньмечтам о бурной деятельности, пусть даже посреди разброда. У Франции, Англии и Германии были в прошлом периоды экспансии ибезрассудства. Но вот наступил конец неразумия, пришла пора оборонительныхвойн. Ушли в прошлое коллективные приключения, не осталось больше граждан,их место заняли тусклые, утратившие иллюзии индивидуумы, хотя и готовыепо-прежнему откликаться на утопию, но только при условии, что она придетизвне, что ее не нужно будет изобретать. Если в прежние времена они гиблиради суетной славы, то нынче им не дает покоя зуд притязаний. Их искушает"счастье"; таков их последний предрассудок, в котором грех оптимизма,каковым является марксизм, черпает свою энергию. Они уже неспособны безумнои слепо, не боясь оказаться в смешном положении, служить какому-то делу.Когда нация начинает обнаруживать признаки старения, она обращает вниманиена положение масс. Будь у нее хоть тысяча Наполеонов, она не станет нарушатьни собственного покоя, ни покоя других. Кого и как терроризировать, еслитеряют силу рефлексы? Если бы все народы одновременно достигли одинаковогоуровня окостенения или трусости, они легко бы пришли к взаимопониманию:вместо нестабильности воцарилось бы постоянство договора, заключенного междусобой трусами... Делать ставку на исчезновение воинственных аппетитов,верить в наступление всеобщей дряхлости или идиллии -- значит заглядыватьдалеко, слишком далеко: это утопия, дефект зрения, дальнозоркостьпостаревших народов. Народам молодым претит искать для себя лазейки в видеразных средств отвлечения, они смотрят на вещи с точки зрения действия: ихперспективы соразмерны их начинаниям. Жертвуя удобствами ради приключения исчастьем ради действенности, они не допускают равноправия противоречащихдруг другу идей, не принимают сосуществования антиномичных позиций. Им хо- 154






Дата добавления: 2015-08-12; просмотров: 445. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...

Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Устройство рабочих органов мясорубки Независимо от марки мясорубки и её технических характеристик, все они имеют принципиально одинаковые устройства...

Ведение учета результатов боевой подготовки в роте и во взводе Содержание журнала учета боевой подготовки во взводе. Учет результатов боевой подготовки - есть отражение количественных и качественных показателей выполнения планов подготовки соединений...

Сравнительно-исторический метод в языкознании сравнительно-исторический метод в языкознании является одним из основных и представляет собой совокупность приёмов...

Словарная работа в детском саду Словарная работа в детском саду — это планомерное расширение активного словаря детей за счет незнакомых или трудных слов, которое идет одновременно с ознакомлением с окружающей действительностью, воспитанием правильного отношения к окружающему...

Правила наложения мягкой бинтовой повязки 1. Во время наложения повязки больному (раненому) следует придать удобное положение: он должен удобно сидеть или лежать...

ТЕХНИКА ПОСЕВА, МЕТОДЫ ВЫДЕЛЕНИЯ ЧИСТЫХ КУЛЬТУР И КУЛЬТУРАЛЬНЫЕ СВОЙСТВА МИКРООРГАНИЗМОВ. ОПРЕДЕЛЕНИЕ КОЛИЧЕСТВА БАКТЕРИЙ Цель занятия. Освоить технику посева микроорганизмов на плотные и жидкие питательные среды и методы выделения чис­тых бактериальных культур. Ознакомить студентов с основными культуральными характеристиками микроорганизмов и методами определения...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.013 сек.) русская версия | украинская версия