I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 3 страница Так где же извлекут пользу из всех этих завоеваний, обретений и идей? ВРоссии? В Америке? Так ведь обе эти страны уже извлекли уроки изнесостоятельности Европы... Латинская Америка? Южная Африка? Австралия?Похоже, кто-то из них должен подхватить эстафету. Карикатурнаяпреемственность. Будущее принадлежит отдаленным пригородам земного шара.
* Если мы захотим оценить успехи в сфере духа начиная с эпохи Ренессансаи до наших дней, то достижения философии не задержат нашего внимания, ибо узападной философии их вряд ли больше, чем у греческой, индийской иликитайской. Можно лишь признать, что в некоторых отношениях она им равна.Поскольку она представляет всего лишь одну из разновидностей философическогоусилия вообще, можно было бы, на худой конец, обойтись и без нее,противопоставив ей, к примеру, размышления Шанкары1, Лао-цзы илиПлатона. Совсем иначе обстоит дело с музыкой, этим великим смягчающимобстоятельством для современного мира, не имеющим аналогов ни в какой другойкультурной традиции. Где еще найти нечто равноценное произведениямМонтеверди, Баха, Моцарта? В них Запад в полной мере открывает свое лицо идостигает подлинной глубины. Хотя он и не создал никакой абсолютносвоеобразной мудрости, не создал присущей только ему метафизики или поэзии,которую можно было бы назвать беспримерной, в свои музыкальные произведенияон вложил всю доступную ему оригинальность, обнаружил свою утонченность,загадочность и способность выразить то, что недоступно слову. Несмотря на точто Запад до извращенности любил рассудок, подлинный его гений находился всфере эмоций. Какой из его недугов делает ему самую большую честь?Гипертрофия души. Без музыки он создал бы лишь стиль некой посредственной, не грешащейсвоеобразием цивилизации. Стало быть, в момент подведения итогов толькомузыка послужит доказательством того, что он не промотал понапрасну все своибогатства, что ему и в самом деле есть что терять. 164* Порой человеку случается ускользнуть от натиска вожделений, от тиранииинстинкта самосохранения. А вот перспектива упадка способна иногдапрельстить настолько, что человек добровольно отказывается от своей воли,впадает в апатию, восстает против самого себя и взывает о помощи к своимзлым гениям. Он начинает суетиться, наваливает на себя кучу вредящих емудел, обнаруживает в себе такую энергию, о которой и не подозревал, --энергию распада. Он чрезвычайно горд этим, горд представившейся емувозможностью обновиться с помощью собственного разрушения. В сокровенных глубинах и отдельных людей, и общностей живет некаяразрушительная энергия, дающая им возможность терпеть поражение сопределенным блеском. Это нездоровое возбуждение является эйфориейсамоуничтожения! Идя на поводу у этой эйфории, они, скорее всего, надеютсяисцелиться от болезни под названием "сознание". По сути, всякое сознательноесостояние нас утомляет, изнуряет и изнашивает; чем больше власти над намионо получает, тем больше нам хочется спрятаться в ночном мраке,предшествовавшем нашим бдениям, погрузиться в забытье, предшествовавшеесуете и лихим делам "Я". Таково чаяние дошедших до изнеможения мыслителей,объясняющее, почему в определенные эпохи индивид, утомленный собственнойуникальностью, собственным "Я", обращается к тем временам, когда, являясьчастью мироздания, он пребывал в компании живых существ, не успев выродитьсяв человека. История -- это ненасытное и наводящее ужас сознание -- отражаетодновременно и желание немощного животного исполнить свое призвание, ибоязнь преуспеть в этом. Страх оправданный: какие невзгоды ждут его в концерискованного предприятия! Не живем ли мы в таком отрезке времени, когда наопределенном участке земного пространства происходит его окончательнаяметаморфоза?* Когда я перебираю в уме заслуги Европы, я умиляюсь ей и злюсь на себяза то, что дурно о ней отзываюсь; когда же мне приходится пересчитыватьпроявления ее слабодушия, то я не нахожу себе места от злости. Мне хочетсятогда, чтобы она как можно скорее распалась, чтобы исчезли даже воспоминанияо ней. А иногда, припоминая ее победы и ее катастрофы, я даже не знаю, накакую сторону мне встать: я люблю ее с состраданием, люблю жестокой любовью,не прощая ей, что она загнала меня в тупик, лишила меня возможности выбиратьмежду разными чувствами. Если бы еще я мог с безразличием взирать наизящество, изысканность ее ран! Игры ради я захотел упасть вместе с ней, ноигра затянула меня. Я стал предпринимать невероятные усилия, чтобы завладетьтайной ее былого и отчасти еще сохранившегося очарования, чтобы возродитьего и увековечить. Напрасный труд! Пещерный человек запутался в кружевах... * Дух -- это вампир. Стоит ему наброситься на какую-нибудь цивилизацию,и он оставляет ее простертой ниц, разгромленной, бездыханной, обескровленнойи бездуховной, он отнимает у нее и ее субстанцию, и энергию, которая толкалаее на решительные поступки и крупные скандалы. Все боль- 165 ше приходя в упадок и полностью занятая этим процессом, она являет намобраз наших опасений и гримасу нашего будущего: она -- это наша пустота, она -- это мы, и мы, словно в зеркале, видим в ней наши промахи и наши пороки,нашу шаткую волю и наши истощенные инстинкты. Страх, внушаемый ею нам, --это наш страх перед самими собой! И коль скоро мы, так же как и она, лежимобессиленные, разгромленные и бездыханные, то причина здесь состоит в том,что мы тоже испытали на себе действие духа-вампира.* Если бы я никогда не занимался разгадыванием непоправимого, одноговзгляда на Европу хватило бы, чтобы бросить меня в дрожь. Предохраняя меняот неопределенности, она оправдывает, разжигает и баюкает мои страхи,выполняя для меня функцию, схожую с функцией трупа в медитациях монаха. Филипп II1 призвал к своему смертному одру сына и сказалему: "Вот чем все кончается, и монархия тоже". А мне какой-то голос у одранашей Европы подсказывает: "Вот чем все кончается, и цивилизация тоже";.* Что толку полемизировать с небытием? Пора нам взять себя в руки ипобороть чары худой перспективы. Не все потеряно: остаются еще варвары.Откуда они появятся? Неважно. Пока лишь просто примем к сведению, что онивот-вот придут в движение, что, готовясь к торжествам по случаю нашегопоражения, они уже подумывают о том, как бы нас образумить и положить конецнашим бесплодным разглагольствованиям. Унижая и попирая нас, они придадутнам достаточно энергии, чтобы помочь либо умереть, либо возродиться. Дапридут они, чтобы прогнать плетями бледность с наших лиц, чтобы взбодритьнаши тени, да придут они вдохнуть в наши оболочки покинувшую нас жизненнуюсилу! Обескровленные и увядшие, мы не можем противостоять неизбежности:охваченные агонией не в состоянии ни сплотиться, ни взбунтоваться. Ну развеже можно надеяться, что Европа, дрожа от гнева, воспрянет ото сна? Ее судьбарешается не здесь, и даже ее восстания зарождаются не здесь. Уставшая нестина себе бремя своего существования, уставшая поддерживать себя, онапредставляет собой вакуум, который вот-вот начнут заполнять степи... ещеодин вакуум, новый вакуум. III. МАЛЕНЬКАЯ ТЕОРИЯ СУДЬБЫ Некоторые народы, к примеру русский и испанский, настолько неотвязнопреследуют думы о самих себе, что это становится у них их единственнойпроблемой: их развитие, во всех отношениях своеобразное, заставляет ихмысленно сосредоточиться на веренице аномалий, на чередовании дивного ижалкого в их судьбах. Литературные дебюты России в прошлом столетии стали своего родаапогеем; головокружительный успех не преминул смутить ее, и было есте- 166 ственно, что она сама себя удивила, а удивив, переоценила собственнуюзначимость. Персонажи Достоевского ставят ее на одну доску с Богом, чтообнаруживается уже в самой постановке вопроса: нужно ли в Россию верить?Нужно ли ее отрицать? Существует ли она на самом деле или же является всеголишь неким "предлогом"? Задаваться такими вопросами -- значит пытатьсярешать локальную проблему с помощью теологических понятий. Но дляДостоевского Россия -- как раз проблема совсем не локальная, а универсальнаяв такой же мере, как и проблема существования Бога. Подобный подход,неправомерный и нелепый, оказался возможным лишь в стране, необычнаяэволюция которой порождала в умах либо восторг, либо замешательство. Труднопредставить себе англичанина, задающегося вопросом, кроется ли всуществовании Англии какой-то особый смысл или нет, маловероятно, чтобы он сриторическим пафосом стал приписывать ей особую миссию; он знает, что онангличанин, и ему этого хватает. Эволюция его страны не предполагаетвопросов о ее сущности. У русских же мессианство является производным от внутреннейнеуверенности, отягченной гордыней, от желания говорить о своих недостатках,переходящего в стремление навязывать их другим, перекладывая на них чересчуртяжелое бремя сомнительных чувств. Стремление "спасти" мир -- этоболезненное явление, свидетельствующее о молодости народа.* Испания же склонна к самоанализу по противоположной причине. Она вюности тоже познала головокружительный успех, но это все давно сталодостоянием истории. Добившись успеха слишком рано, она потрясла мир, а затемначала постепенно клониться к закату. Однажды мне даже довелось узнать,когда начался этот закат. Случилось это в Вальядолиде, в доме-музееСервантеса. Какая-то старуха с вполне заурядной внешностью разглядывала тампортрет Филиппа III. "Болван", -- произнес я. Старуха повернулась ко мне:"Именно с него и начался наш упадок". Ее фраза поразила меня. "Наш упадок"."Так значит, -- подумал я, -- слово "упадок" стало в Испании расхожим,буквально общенациональным понятием, своего рода клише, официальнымэмблематическим знаком. Нация, которая в XVI в. являла миру зрелище своеговеликолепия и безрассудства, дошла до того, что кодифицирует собственноеоцепенение. Скорее всего, будь у последних римлян время, они повели бы себяточно так же; просто им было недосуг пережевывать собственную гибель: их ужеокружали со всех сторон варвары. Испанцам повезло больше: у них оказалосьдостаточно свободного времени (целых три века!), чтобы подумать о своихбедах и проникнуться ими. Сделавшись с отчаяния говорливыми импровизаторамииллюзий, они живут в атмосфере своеобразной певучей суровости и трагическойнесерьезности, которые спасают их от пошлости, счастья и преуспевания. Идаже если они когда-нибудь сменят свои стародавние причуды на другие, болеесовременные, они все равно сохранят на себе печать столь длительногоотсутствия. Будь то клерикалы или анархисты, они не смогут приспособиться критму "цивилизации", не смогут отречься от своей несовременности. Ну куда имдогонять другие нации, пытаясь шагать в ногу с прогрессом, когда ониистратили лучшую часть самих себя, пережевывая жвачку смерти, компроме- 167 тируя себя с ней, превращая ее в некое подобие своей второй натуры?Непрестанно скатываясь к поискам сущности, они погубили себя чрезмернымидозами глубинности. Идея декаданса не овладела бы ими с такой силой, если быона не отражала в категориях истории их великую тягу к небытию и одержимостьскелетами. Неудивительно, что для каждого испанца его страна стала его проблемой. Читая Ганивета1, Унамуно2 илиОртегу-и-Гасета3, мы замечаем, что Испания в их глазахпредставляет собой близко затрагивающий их парадокс, который им никак неудается свести ни к одной рациональной формулировке. Соблазн неразрешимого,заключенный в нем, заставляет их то и дело к нему возвращаться. Не в силахразрешить его посредством анализа, они размышляют о Дон Кихоте, у которогоэтот парадокс еще более неразрешим, ибо выражен в виде символа... Никому и вголову не придет представить себе, скажем, Валери или Пруста размышляющими оФранции ради познания самих себя. Франция -- страна состоявшаяся, безсерьезных, вызывающих тревогу изломов, страна нетрагическая, без отклоненийот нормы: как ей, некогда во многом преуспевающей, а ныне подводящей итоги,сделаться "интересной"? Заслугой Испании является то, что она предложила некий тип необычногоразвития, гениальную и незавершенную судьбу. (Как если бы, скажем, душаРембо вдруг оказалась у целой нации.) Вспомните хотя бы, какое неистовствоона обнаружила в погоне за золотом и как она потом буквально рухнула вбезликость; вспомните еще о конкистадорах4, об их сугубобандитском поведении и их набожности, о том, как они умудрялись сочетатьЕвангелие с живодерством, распятие -- с кинжалом. В свои звездные часыкатолицизм был кровожадным, как и подобает любой по-настоящему вдохновеннойрелигии. Конкиста и инквизиция -- параллельные явления, порожденные грандиознымипороками Испании. Пока она была сильной, она преуспела в массовых убийствах,привнеся в них не только особую торжественность, но еще и свою особуючувствительность. Только жестоким народам дано приближаться к самым истокамжизни, к ее трепещущим, излучающим тепло тайнам: жизнь открывает своюсущность лишь налитым кровью глазам... Как можно поверить тем философиям, окоторых знаешь, что они представляют собой лишь отсветы тусклых взоров?Привычка к разглагольствованиям и спекуляциям является признакомнедостаточной жизнеспособности и эмоциональной ущербности. Методично мыслятлишь те, кому благодаря изъянам удается забыть себя, кто уже не составляетединого целого со своими идеями: философия -- это достояние биологически поверхностных индивидуумов и народов. Почти невозможно говорить с испанцем о чем-либо, кроме его страны,этакой замкнутой вселенной, выпавшей из мира абсолютной провинции,являющейся объектом его лирических переживаний и раздумий. То пылкий, топодавленный, он обращает на нее свои либо восхищенные, либо угрюмые взгляды;строгость его характера соткана из мучительных колебаний. Если он и надеетсяна какое-то будущее для себя, то всерьез в него все равно не верит. Егоглавное открытие -- мрачная иллюзия или гордое отчаяние; его гений -- генийскорби. Какова бы ни была их политическая ориентация, испанец или русский,размышляющие о своих странах, всегда ставят один-единственно стоящий на 168 их взгляд вопрос. Понятно, почему ни Россия, ни Испания не произвели насвет ни единого крупного философа. Ведь философ должен оперировать идеями,оставаясь зрителем; прежде чем усвоить их, сделать своими, он долженпосмотреть на них со стороны, отделить их от себя, взвесить их, а еслинужно, то и поиграть с ними; затем, дав им созреть, он разрабатываетсистему, с которой сам себя никогда полностью не отождествляет. Вот именнотакой взгляд свысока на собственную философию нам и нравится у древнихгреков. Точно так же обстоят дела у всех тех, кто вплотную занимаетсяпроблемой познания и превращает ее в главный предмет своих размышлений. Нииспанцев, ни русских эта проблема не волнует. Неспособные кинтеллектуальному созерцанию, они поддерживают с Идеей довольно причудливыеотношения. Борются ли они с ней? Если да, то всегда терпят поражение. Онаовладевает ими, подчиняет их себе, угнетает их. Добровольные мученики, онижаждут страдать ради нее. С ними мы находимся далеко от сфер, где дух играетсам с собой и с вещами, далеко от всяких методологическихсомнений1. Итак, аномальная эволюция России и Испании заставила их то и делозадавать себе вопросы о собственной судьбе. Но ведь это все-таки две великиенации, несмотря на все их недостатки и издержки роста! Насколько женациональная проблема выглядит трагичнее, когда речь идет о малых народах! Уних не бывает ни внезапных взлетов, ни медленного упадка. Не имея опоры ни вбудущем, ни в прошлом, они замыкаются в самих себе. Итог -- долгиебесплодные размышления. Эволюция их не может быть аномальной, ибо они неэволюционируют. И что же им остается? Смирение перед своей участью,поскольку снаружи находится вся История, та самая история, из которой оникак раз исключены. Их национализм, выглядящий как фарс, является скорее маской, за которойони пытаются скрыть собственную драму и в исступленных протестах забыть освоей неспособности включиться в события, -- скорбная ложь, обостреннаяреакция на презрение, которое они боятся заслужить, способ сокрытия от чужихглаз навязчивых мыслей о себе. Проще говоря, народ, истязающий себявопросами о самом себе, -- это всегда больной народ. Но в то время какИспания страдает оттого, что она выпала из Истории, а Россия -- из-за своегостремления во что бы то ни стало там обосноваться, малые народы терзаютсяоттого, что у них нет ни одного из подобных оснований отчаиваться илипроявлять нетерпение. Страдая от первородного изъяна, они не могутисцелиться от него ни разочарованием, ни грезами. Поэтому им ничего неостается, кроме как денно и нощно думать о самих себе. Эта сосредоточенностьна себе лишена красоты, ибо она никуда не ведет и никого не интересует.* Существуют страны, словно отмеченные каким-то благословением, какой-тоблагодатью: им удается все, вплоть до несчастий, вплоть до катастроф, а воту других стран все как-то не ладится, отчего даже их победы выглядят какпровалы. Когда они хотят самоутвердиться и совершают скачок вперед,вмешивается некая внешняя фатальность, ослабляя их энергию и возвращая их котправной точке. У них не остается никаких шансов, даже шанса выглядетьсмешными. 169 Быть французом -- это некая очевидность, не дающая повода ни длястраданий, ни для радости, очевидность, за которой скрывается уверенность,оправдывающая стародавний вопрос: "Как можно быть персом?" Парадокс "быть персом" (в моем конкретном случае -- румыном) таит всебе переживания, которыми нужно уметь пользоваться, изъян, из которогоследует извлекать выгоду Должен признаться, что еще совсем недавно я считалпостыдным принадлежать к лишенной какого бы то ни было престижа нации, кобщности побежденных, по поводу происхождения которых не стоило строитьиллюзий. Я полагал и, скорее всего, не ошибался, что мы произошли от отребьяварваров, от незадачливых участников великих нашествий, от орд, оказавшихсянеспособными продолжить движение на Запад и осевших вдоль Карпат и Дуная,чтобы там затаиться, погрузившись в дрему, -- этакая толпа дезертиров уокраин Империи; сволочь, слегка подрумяненная латинством. Какое прошлое,такое и настоящее. И такое же будущее. Что за испытание для моей юной спеси!"Как можно быть румыном?" -- это был вопрос, ответ на который таил в себедля меня ежесекундные унижения. Ненавидя своих собратьев, собственнуюстрану, ее крестьян, существующих вне времени, влюбленных в свою косность икак бы сияющих тупоумием, я стыдился того, что происхожу от них, отрекалсяот них, отказывался от их неполноценной вечности, от их непреложных, словноу окаменевших личинок, истин, от их геологической мечтательности. Тщетнопытался подстеречь у них на лицах хоть какое-то подобие гримасы возмущения ивсе больше убеждался, что обезьяна в них, увы, находилась на последнемиздыхании. Мне даже начинало казаться, что они принадлежат к разрядуминералов. Не зная, как встряхнуть их, как вдохнуть в них жизнь, я сталмечтать о поголовном их истреблении. Но истреблять камни бессмысленно. Ихвид сбивал меня с толку, оправдывая, питая, обостряя мою истерию. И я непереставал проклинать несчастный случай, заставивший меня появиться на светименно среди них. Ими владела великая идея, идея судьбы, а я изо всех сил отталкивал ееот себя, видя в ней лишь уловку трусов, оправдание любой капитуляции,выражение здравого смысла с его заунывной философией. За что же мне былозацепиться? Ведь моя страна, чье существование явно не походило ни на какоедругое, представлялась мне своеобразной уменьшенной копией небытия,материализацией невероятного, неким подобием Испании, только без ее Золотоговека, без ее завоеваний и безрассудств, без Дон Кихота наших печальныхфантазий. Быть частью ее -- что за насмешка, какой урок унижения, какаядрама, какая напасть! Я был чересчур нахален и самодоволен, чтобы увидеть корни и оценитьглубину этой великой идеи или вытекающие из нее испытания и потрясения. Мнеудалось понять ее лишь гораздо позднее. Причем я даже не знаю, как она вменя проникла. Когда я созрел до трезвого ее восприятия, я примирился сосвоей родиной, которая сразу же перестала быть моей навязчивой идеей. Угнетенные народы предпочитают полагаться на "судьбу", чтобы уклонитьсяот действий. Судьба для них -- это одновременно паллиатив спасения исредство интерпретации событий, своеобразная философия истории дляповседневного пользования, детерминистское мировоззрение, основывающееся начувствах, обстоятельственная метафизика... 170 Если, например, немцы тоже уделяют много внимания судьбе, то они приэтом видят в ней не принцип, вмешивающийся в их жизнь откуда-то извне, анекую силу, которая, будучи порожденной их собственной волей, в концеконцов, однако, выходит из-под контроля и, обращаясь против них самих, губитих. То, что немцы называют словом Schicksal, будучи связанным с их жаждойсозидания, предполагает игру фатальностей не столько в глубинах мира,сколько в недрах человеческого "я". Иными словами, судьба, как ее понимаютнемцы, в определенной степени зависит от них самих. Чтобы воспринимать судьбу как нечто внешнее по отношению к нам, нечтовсесильное и суверенное, необходимо накопить весьма внушительный опытпоражений. Условие, которое моя страна выполнила сполна Ей было бы простонеприлично верить в оправданность усилий, в полезность поступков. Вотпотому-то она ни во что это и не верит, лишь из благопристойностипредпочитает мириться с неизбежным. И я признателен ей за то, что вместе скодексом отчаяния она подарила мне умение чувствовать себя непринужденноперед лицом Неизбежности, равно как и умение приноравливаться к безысходнымположениям. С готовностью откликаясь на мои разочарования и подсказывая мне,как, несмотря на мою беспечность, подольше их сохранить, она в своемстремлении сделать из меня мерзавца, сохраняющего хорошую мину при плохойигре, к тому же еще предоставила мне возможность деградировать, не слишкомкомпрометируя себя. Я обязан ей не только своими прекраснейшими инадежнейшими провалами, но также умением скрывать под маской благородствасвои недостойные поступки и наживать капитал на собственных угрызенияхсовести. А за сколько еще преимуществ я перед ней в долгу! Честно говоря, ееоснования рассчитывать на мою благодарность столь многочисленны, что было быдаже скучно все их перечислять. Ну разве смог бы я сам, без нее, даже ценой самых невероятных усилийисковеркать свою жизнь столь образцовым способом? Родина и тут помогла мне,подталкивая меня и поощряя. Мы склонны забывать, что искалечить свою жизньне так-то легко: для этого необходимы длительная традиция, долгаятренировка, труд многих поколений. Зато если выполнены эти условия, все идеткак по маслу. Тогда уверенность в собственной Бесполезности достается вамкак бы в наследство: это достояние было нажито для вас вашими предками впоте лица и стоило им бесчисленных унижений. Счастливчик, вы пользуетесь им,выставляете его напоказ. Что же касается ваших собственных унижений, то вамне составит особого труда приукрасить их, а то и вовсе избежать,демонстрируя невозмутимость элегантного недоноска и с соблюдением всехприличий являясь последним из людей. Вежливость -- это умение пользоватьсясвоим несчастьем, привилегия тех, кто, появившись на свет уже погибшими,начали жизнь с конца. Осознавать свою принадлежность к отродью, которогоникогда не существовало, горько, но в этой горечи есть и какая-то сладость,а то и что-то даже вроде сладострастия. Сильное раздражение, возникавшее у меня раньше, когда я слышал, каккто-нибудь кстати и некстати ссылается на "судьбу", сейчас кажется мнеребяческим. Тогда я не знал, что и сам до этого дойду, что и сам, прячась заэтим словом, стану соотносить с ним все удачи и неудачи, буквально всечастности счастья и несчастья, что, мало того, цепляясь за Фатальность сисступлением потерпевшего кораблекрушение человека, обращу к ней первые своимысли, прежде чем ринуться в каждодневные ужасы жизни. "Ты 171 исчезнешь в пространстве, о моя Россия!" -- воскликнул Тютчев в прошломвеке. Его восклицание я с гораздо большим основанием применял к своейстране, куда более предрасположенной к погибели, как бы специально созданнойдля того, чтобы быть поглощенной, обладающей всеми качествами идеальной ибезымянной жертвы. Привычка к бесконечному и беспричинному страданию,изобилие катастроф -- идеальное ученичество в школе растоптанных племен!Древнейший румынский историк так начинает одну из своих летописей: "Нечеловек повелевает временем, а время -- человеком". Примитивная формула --программа и эпитафия одного из захолустных уголков Европы. Чтобы уловить тонсамоощущения народов в странах Юго-Восточной Европы, достаточно припомнитьжалобы хора в греческой трагедии. В силу некой бессознательной традиции ониразнеслись по всему этому этническому пространству. Бесконечная череданевзгод и стенаний, бесконечные сетования малых народов на жестокостьнародов великих! Однако жалобы жалобами, но не будем перегибать палку: развене успокоительно сознание того, что царящему в мире хаосу мы можемпротивопоставить упорядоченность наших несчастий и поражений? И разве недолжно нас утешать перед лицом вселенского дилетантизма то, что в областиболевых ощущений мы настоящие эрудиты? Эрудиты с содранной кожей? IV. ПРЕИМУЩЕСТВА ИЗГНАНИЯ Изгнанника неправильно представляют себе человеком, смирившимся сосвоими бедствиями и с положением изгоя, человеком отступившимся, отрекшимсяи стушевавшимся. Понаблюдав за ним, нетрудно обнаружить в нем честолюбца,агрессивного и ожесточившегося неудачника с повадками завоевателя. Чембольше на нашу долю выпадает лишений, тем больше обостряются наши аппетиты ииллюзии. Я даже склонен усматривать некоторую связь между несчастьем иманией величия. Потерявший все сохраняет в качестве последнего прибежищаупование на славу или хотя бы на какой-нибудь литературный скандал. Онсоглашается отказаться от всего, но только не от своего имени. Хотя какпривлечь внимание к этому имени, если ты пишешь на языке, неведомомцивилизованным людям, а то и презираемом ими? Попытать счастья, прибегнув к другому наречию? Изгнаннику нелегкоотказаться от слов, за которыми тянется его прошлое. Тот, кто отказываетсяот собственного языка и переходит на другой, меняет свою идентичность,меняет все, вплоть до разочарований. Героический отступник, он рвет и сосвоими воспоминаниями, и до определенной степени с самим собой.* Кто-то из таких вот изгнанников пишет роман, который вскоре делает егознаменитостью. В нем он рассказывает о своих страданиях. Егосоотечественники у себя на родине завидуют ему: они же тоже страдали, можетбыть даже больше, чем он. А космополит становится -- или пытается стать --романистом. В его романе мы обнаруживаем нагромождение смятений, 172 массу ужасов и содрогании, несущих на себе печать своего времени иоттого обреченных быстро устаревать. Ведь невозможно до бесконечностинаходить все новые и новые краски для картины ада, основной характеристикойкоторого является монотонность, невозможно до бесконечности открывать всеновые и новые лики изгнания. В литературе ничто так не раздражает, какужасное; оно слишком очевидно в жизни, чтобы долго задерживать на нем своевнимание. Но наш автор упорствует: спрятав до поры до времени свой роман вящик стола, он дожидается своего часа. Оторванный от реальности, он живетнадеждами на близкий и внезапный успех, серьезно полагая, что вот-вот станетзнаменитым. Причем сила этой иллюзии такова, что даже если, скажем, онработает на фабрике, то его все равно не покидает мысль, что в одинпрекрасный день он вырвется оттуда благодаря столь же внезапной, сколь иневероятной славе. * Не менее трагична участь поэта. Пленник собственного языка, он пишетдля друзей, для десяти, самое большее, для двадцати человек. Желание бытьпрочитанным у него не менее настоятельно, чем у доморощенного романиста.Перед романистом он обладает хотя бы тем преимуществом, что может печататьсвои стихи в тощих эмигрантских журнальчиках, издающихся ценой непомерныхжертв и почти неприличных лишений. Кто-то из изгнанников превращается вредактора журнала; чтобы продлить его существование, он недоедает,отворачивается от женщин, хоронит себя в лишенной окон комнатушке,соглашается на потрясающую воображение нищету. Удел его -- мастурбация итуберкулез. Как ни малочисленны эмигранты, они объединяются в группы, причем дажене ради защиты своих интересов, а для того, чтобы устраивать складчины,чтобы вносить в общую копилку последние свои сантимы и, перенеся на бумагусвои стенания, сожаления, безответные призывы, иметь возможностьопубликовать все это. Трудно представить себе более трогательную формубескорыстия. То, что поэты из них получаются хорошие, а прозаики плохие, объясняетсядостаточно просто. Посмотрите на литературную продукцию любого малогонарода, которому не хватило легкомыслия придумать себе прошлое: прежде всегобросается в глаза преобладание поэзии. Проза, чтобы развиться, требуетопределенной строгости, требует особого социального положения и хотькакой-нибудь традиции. В прозе заложена некая преднамеренность, онаконструируется, тогда как поэзия, если она настоящая, спонтанная, а неискусственная, возникает внезапно. Достояние троглодитов и утонченныхинтеллигентов, она расцветает лишь на обочинах цивилизации. Если прозатребует вдумчивого гения и кристально чистого языка, то поэзия вполнесовместима с варварским гением и аморфным языком. Создавать литературу --это значит создавать прозу. Естественно, что многие изгнанники не располагают никаким иным способомсамовыражения, кроме поэзии. Даже не слишком одаренные извлекают из своейоторванности от родной земли и автоматически вытекающей из 173 нее некой исключительности дополнительное количество талантливости,которое при нормальной жизни они никогда бы не заполучили. В какой бы форме оно ни проявляло себя и какой бы ни была его причина,изгнание непременно становится школой головокружения. А головокружениеотнюдь не всем дано испытать. Это ситуация пограничная и как бы уже началопоэтического состояния. Разве это не привилегия -- обрести его сразу, безподготовки, одним лишь благоволением фортуны? Вспомните хотя бы овосхитительном апатриде Рильке1, тех месяцах и годах одиночества,которые ему пришлось накопить, чтобы устранить привязанности и обосноватьсяв незримом. Быть "ниоткуда" очень нелегко, если вас к этому не принуждаютникакие внешние условия. Даже мистики, и те достигают состояния отрешенностилишь ценой чудовищных усилий. Сколько энергии надо потратить поэту на то,чтобы избавиться от земного притяжения. А человек, лишенный родины,добивается этого без натуги, просто благодаря содействию враждебной к немуистории. Чтобы лишиться всего, ему не надо ни терзаний, ни бдений -- еговынуждают к этому события. В определенном смысле он похож на больного,который, подобно ему, становится метафизиком или поэтом не из-за личныхзаслуг, а в силу обстоятельств, благодаря добрым услугам болезни. Сплошноевезение? Может быть, хотя вряд ли справедливо утверждать, что результаты,достигнутые ценой больших усилий, более высококачественны, чем то, чтоспособно дать бездеятельное пребывание в неотвратимом.*
|
