Капуцины Ривьер-дю-Лу

Все когда-нибудь заканчивается. Впереди простиралась мучительная парижская зима. Мое лицо опухло из-за аллергии, я нервничал, целыми днями лежал в постели, занавески были постоянно задернуты. Никаких планов, никаких посещений, только музыка производила хоть какое-то впечатление на мой неподвижный разум. «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса проигрывались в бесконечном повторе, наполняя комнату своими небесными звуками. Абдель поделился новостями с моим кузеном Антуаном, который всегда был на связи во время кризиса. Я уверен, что часто плакал и не говорил ничего кроме «плохо», стискивая зубы, когда меня спрашивали, как дела. Абдель завернул меня в чертово одеяло и положил мне на голову компресс со льдом. Я чувствовал, что исчезаю.

Антуан посоветовался с моими друзьями и предложил остановиться у устья реки Святого Лаврентия, в маленьком монастыре возле Ривьер-дю-Лу[65], которым руководили монахини ордена капуцинов.

– Через две недели агапи-терапии, что по-гречески означает «любовная терапия», – процитировал мой кузен их брошюру к очевидному удовольствию Абделя, – человек почувствует облегчение как от боли, так и от ошибок прошлого, в спокойной атмосфере такта и взаимной поддержки.
Абдель уже потирал руки в предвкушении.

– Пожалуйста, Абдель, держи руки выше пояса.

– О да, – откликнулся он с энтузиазмом. – Мы проголосуем за монахинь.

Я сообщил Сестрам, что путешествую с язычником, чье присутствие необходимо во время моего пребывания.

Канадский телевизионный канал евангелистов пригласил меня выступить на своей десятой годовщине. Они взяли у меня интервью в Париже, и программа, которая была сделана в итоге и не продвигала никаких сугубо католических лозунгов, несколько раз была показана в Канаде. Очевидно, откровенный инвалид-аристократ в своем прекрасном городском доме привлекал внимание публики. Я связался с ними, чтобы подтвердить свое появление в программе, которая должна была состояться под конец нашего пребывания в уединении в монастыре.

Абдель потребовал трехразового питания в самолете.

Он должен был арендовать автомобиль, когда мы приехали в Монреаль[66], и вернулся на самом большом из всех, что можно было найти, – на лимузине «Линкольн Континенталь» с тонированными стеклами. В Монреале, где мы должны были провести ночь, шел снег. Абдель предложил поужинать на главной улице города, слывшей кварталом красных фонарей. Обнаружив торговую точку KFC, он набил свой желудок преимущественно их продукцией, строя глазки хорошеньким девушкам, прогуливавшимся туда-сюда по тротуару. Я сказал Абделю, что их нельзя приводить в гостиницу. Обидевшись, он заявил, что ему никогда не приходилось оплачивать такие услуги.

Мы выехали на рассвете следующего дня и тысячу километров плелись как черепахи. Абдель включил систему круиз-контроля и дремал все время, пока мы ехали по бесконечному шоссе и не оказались наконец на небольшой заснеженной дороге, проходившей вдоль реки Святого Лаврентия. Стемнело, и Абдель, не сумев разобраться в местных направлениях, заблудился. Наконец, посреди глухомани мы обнаружили деревянное строение, возвышавшееся над рекой. Мы припарковались, и к нам навстречу из снега появилась старая монахиня в рясе и сандалиях, давшая обет бедности и целомудрия, у Абделя было то еще выражение на лице. На парковке стояло еще несколько автомобилей, более скромных, чем наш. Монахиню, казалось, удивил и наш экипаж, и его пассажиры. Абдель разложил мое кресло и вытащил меня из машины. У меня тут же начался приступ, вызвавший у доброй женщины панику. Мать-настоятельница никогда еще не сталкивалась с такими паломниками, как мы. Она быстро огласила строгие правила поведения: тишина, один этаж выделен для женщин, Абдель бросил беглый взгляд, распорядок. На двери комнаты, выделенной Абделю, была надпись: «Это обитель Господа», на что он заметил: «Будем надеяться». Начало было не очень хорошим.

Распорядок дня был строгим: подъем в семь, хотя я и так просыпался в пол шестого, отбой в пол-одиннадцатого вечера. Абдель скучал. Место было уединенным, а постоянный снегопад и густой туман мешали водить машину. К тому же Абдель не решался заезжать слишком далеко, на случай, если я вдруг потеряю сознание, что и случилось пару раз. Поэтому днем он околачивался поблизости, а ночью преследовал девушек. Запреты и запертые двери не останавливали его.

Здесь было порядка пятидесяти «пациентов», если можно так сказать. На первой же встрече я понял, что эти мужчины и женщины всех возрастов пострадали в жизненной борьбе. За внешне обычным обликом они скрывали психологическую травму, которую они пронесли через годы, обычно начиная с самого детства: инцест, издевательства, иногда по вине приходского священника, изнасилование. Я видел, как рыдали старики; прошло пятьдесят лет, прежде чем они осознали свои страдания. Удивительно, с каким участием все относились к тем, кто носил в себе груз тайн. Вопросы задавались всем, и стоило только одному разговориться, как все тут же начинали изливать душу. Я понял, почему по всему залу лежали десятки упаковок с носовыми платками. Психиатрам наши собрания показались бы манной небесной.

Сидя неподвижно в своей неудобной коляске, закутанный Абделем в белую простыню, он признался, что его вдохновил саван с иконы погребения Христа, висевшей в его комнате, я был единственным, кто не оплакивал свою участь. Та утрата и боль, которую я чувствовал, были легкой прогулкой по сравнению с ужасами, которые рассказывались вокруг меня. Поначалу другие не смели приближаться ко мне, напуганные параличом, белой простыней и моим молчанием. Но затем они начали подходить, особенно женщины, чтобы рассказать о своих тайнах. Я был доступен: все знали, где меня найти, у меня была уйма времени, и я слушал. Иногда я произносил что-нибудь, чтобы дать волю слезам, и слушал, пока собеседник в очередной раз изливал душу. Я был склонен к психоанализу, и физически здоровые пациентки склонялись надо мной и раскрывали свою душу.

Во время трапез, которые по идее должны были проводиться в тишине и длиться целый час, наш столик пользовался большим спросом как место встреч для женщин, с которыми Абдель встречался ночью, а я слушал. Настоятельница вызвала нас и попросила придерживаться правил созерцания. Напрасно. Во время тихого часа в моей комнате находилось, по меньшей мере, десять человек, и все они смеялись, а не молились. В конце концов, монахини махнули на все рукой и перестали обращать внимание.

Казалось, Абдель вселял энергию в красивых подавленных женщин, с которыми встречался, и я до сих пор общаюсь со многими из них.

Те две недели вселили энергию и в меня.

На обратном пути мы посетили огромный ледовый дворец, где телевизионный канал евангелистов праздновал свою годовщину. Аудитория верующих - но отнюдь не кротких - насчитывала пять тысяч человек. Свое одобрение они выражали возгласами и криками и свистели, если оратор утомлял их. Я выслушал экс-чемпиона по хоккею, все еще трещавшего без умолку от снизошедшего на него откровения, и умирающего поп-певца, у которого внезапно обнаружился рак. Посреди арены был устроен боксерский ринг. Я попросил Абделя поворачивать мое кресло каждые пять минут, несмотря на ряд камер и больших экранов, я хотел убедиться, что обращаюсь ко всем.

Владелец религиозного канала со своим другом, которого мы принимали в Париже, с пафосом объявил нас, назвав мой титул и перечислив прочие регалии. Абдель поручил исполнителю роли Адониса установить мое кресло на ринге, эта задача оказалась для того непосильной, затем Абдель схватил меня в охапку и перекинул через канаты. Огромный шумный зал смолк. Я не подготовил речь.

– Я хочу обратиться к своим собратьям по инвалидному креслу, ко всем, у кого та или иная форма нетрудоспособности, иными словами, я хочу побеседовать со всеми, так как мы все сталкиваемся с трудностями в жизни...

Продолжительные аплодисменты, зрители встали, разумеется, кроме тех, кто был в колясках. Я рассказал о том баловне судьбы, каким я был, о Беатрис, об уроках, которые извлек из жизни. Я сказал, что предпочитаю то богатство, которое дал мне паралич, чем-то, каким обладают люди моего класса: мне казалось, что моя жизнь была насыщеннее, что я наконец-то стал человеком.

Абдель все рассчитал и срежиссировал, нам аплодировали стоя на протяжении пяти минут после того, как я покинул ринг. У выхода собралось множество колясочников, чтобы поговорить со мной. Я потратил вечность, пытаясь поцеловать хорошенькую паралитичку, ее заплаканные глаза поведали обо всем лучше слов. Мы поблагодарили организаторов и ускользнули, вымотанные, прежде чем отправиться домой на самолете.