Условие исходное

Диалектическая противоположность общего и отдельного, количества и качества, разделившая познавательную потреб­ность и деятельность людей на две ветви - науку и искусство, - сказывается не только в обязательном присутствии неискус­ства в каждом произведении искусства, но и в том, что ис­кусство как процесс не поддается полной рационализации. Поэтому создать произведение искусства средствами научного познания и плодов этого познания невозможно, и поэтому искусству нельзя научить.

Л.Н. Толстой выразил эту закономерность так: «Школы могут научить тому, что нужно для того, чтобы делать нечто похожее на искусство, но никак не искусству.

Обучение школ останавливается там, где начинается чуть-чуть, следовательно, там, где начинается искусство» (278, стр.419).

А вот афоризм О. Уайльда: «Образование - отличная вещь, но очень полезно порой вспомнить, что тому, что дос­тойно познания, никогда нельзя научиться» (284, стр.216).

Отсюда часто делаются бесплодные выводы, безукоризнен­но обоснованные формальной логикой, отрицающей или иг­норирующей единство противоположностей, хотя искусство, всущности, всегда только этим единством и занимается. Выво­ды эти свидетельствуют об отсутствии или слабости той по­требности, которая побуждает человека заниматься искусством.

Потребность в художественной деятельности есть, в сущно­сти, стремление человека при познании пользоваться своей способностью, своим свойством «охватывать целое», в отличие от свойства и способности разлагать, дробить целое, - по­требность и свойство видеть необходимую взаимосвязь различ­ного в едином. Речь об этом уже шла. Свойство это и эта способность родственны художественному вкусу, а по утверж­дению А.С. Пушкина, «истинный вкус состоит не в безотчет­ном отвержении такого-то следа, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности» (223, стр.97). Соразмерность и сообразность образуют целостность, а схватывание в целом и И.П. Павлов отметил как отличительную склон­ность людей художественного типа.

Но о соразмерности и сообразности чего именно идет речь? Что именно художественная способность побуждает ви­деть как целое, схватывать в целом? Что, с чем, почему и как связывать? За ответами на эти вопросы скрывается бесконеч­ное многообразие различных художественных склонностей и способностей в отношении их содержания и силы. Вероятно, без хотя бы минимальной склонности связывать свои впечат­ления в нечто целое в какой-то узкой области нет нормально­го человека. Но и способности схватывать целое, превышаю­щее всеобщее свойство, могут не найти себе применения и остаться незамеченными, а могут получить и значительное развитие в благоприятных условиях.

Умение связывать и видеть разное в нерасторжимом един­стве - черта, в которой зарождается и проявляется одновре­менно и потребность, и способность, из которых может выра­сти искусство. Связь способностей с потребностями была от­мечена Маслоу и уже упоминалась. Подтверждением ее может служить и метафора, о чем тоже речь уже шла.

В метафоре обозначены и закреплены связи неожиданные -открывающие нечто новое и в том, что ее вызвало, и в том, что ею вызвано. Знакомые по отдельности объекты в неожи­данной связи друг с другом делаются новыми - в них обна­руживается нечто, ранее незамеченное, существовавшее скрыто. Поэтому метафора, бывшая в употреблении, уже выполнила свое назначение, и при повторном применении она может играть роль лишь объекта знакомого - она, в сущности, пе­рестала быть метафорой. Но на месте первого применения она, наоборот, работает вновь и вновь для каждого воспри­нимающего ее.

Начало режиссерского толкования пьесы сходно, в сути своей, с возникновением метафоры. То и другое требует преж­де всего непосредственности, искренности, освобожденное от внешних обязательств. Только они - непосредственность, ис­кренность и освобожденность (значит, вооруженность) - по­зволяют увидеть и обозначить по-новому то, что почему-то возникло в сознании как ассоциация, как метафора, может быть, вопреки логике и здравому смыслу. Ведь то, что близко к общим, распространенным представлениям и потому соглас­но со здравым смыслом и логикой, то едва ли может быть новым; «новое», придуманное, а не увиденное, не ново, пото­му что подчинено общим нормам мышления. Новизна (а значит, и метафоричность) обеспечивается только искренностью ассоциаций (художник и искусствовед А.Н. Бенуа, которого невозможно заподозрить в склонности к натурализму, призна­вался, что он больше всего в искусстве ненавидел надуман­ность и больше всего преклонялся перед искренностью - (см.: 27), точность обозначения ассоциаций требует свободы во владении знаковой системой данного рода искусства. В режис­суре это - взаимодействие, столкновение потребностей. Так, в начале режиссерского толкования потребность слита со спо­собностями как врожденной вооруженностью: без соответству­ющей потребности не может быть искренности, без врожден­ных, хотя бы минимальных, способностей к данному роду искусства самые искренние ассоциации не могут быть обозна­чены, выражены.

То, что входит в начало уменья режиссерского толкования, не только поддается, но и требует рациональной обработки: изучения, тренировки, непрерывного совершенствования. Но без этого «начала» - подлинности видения целостности и связей, ее образующих, самое совершенное умение обозначать задан­ное, выдуманное или сочиненное может в лучшем случае при­вести лишь к квалифицированной подделке под искусство. Такими бывают, например, стихи ученых эрудитов типа В. Брюсова.

Как и в других искусствах, у режиссера, я полагаю, долж­но возникнуть и возникает то «целое», которое может обеспе­чить точность расшифровки текста пьесы. Это «целое» есть намечающаяся в контурах связь, то, по выражению Л.Н. Толс­того, «сцепление», которое предугадывается в пьесе в целом как некая грандиозная метафора.. Она связывает, с одной сто­роны, все, что составляет пьесу, и все представления о ней с тем, что, с другой стороны, свойственно личности режиссера -что входит в круг его потребностей, его влечений, привязан­ностей и возможностей.

Так, метафорами можно считать сами названия произведе­ний. «Лес», «Гроза», «Последняя жертва», «Мещане», «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Идиот», «Бесы» - разве все это не метафоры? Может быть, в названии произведения наиболее ясно видна возможность понимать эту метафору по-разному: как обиходно-житейское, деловое наименование, как абстракт­но символическое обозначение или как метафору в настоящем ее смысле со всеми вытекающими последствиями.

Вот как, например, И.Ф. Анненский воспринимает повести Гоголя: «Гоголь нигде не дал нам такого страшного и исчер­пывающего изображения пошлости, как в своем «Портрете» <...>. Гоголь написал две повести: одну он посвящает носу, другую - глазам. Первая веселая повесть, вторая - страшная. Если мы поставим две эти эмблемы - телесность и духовность - и представим себе фигуру майора Ковалева, покупающего, неизвестно для каких причин, орденскую ленточку, и тень умирающего в безумном бреду Чарткова, - то хотя на минуту почувствуем всю невозможность, всю абсурдность существа, которое соединило в себе нос и глаза, тело и душу <...>. А ведь может быть и то, что здесь проявился высший, но для нас уже недоступный юмор творения и что мучительная для нас загадка человека как нельзя проще решается в сфере высших категорий бытия» (10, стр.19-20).

Может быть, люди разных наклонностей - «художествен­ной и мыслительной», «Гамлеты и Дон Кихоты», «право- и левоп олуш ар ники» - предрасположены к тому или другому пониманию названий, да и слов вообще?