Внимание 13 страницаДля социального познания это имеет серьезнейшие следствия: если человек не ощущает себя субъектом своих действий и поступков, он отказывается видеть и понимать проблемы общества. Его рассуждения по поводу складывающейся ситуации неизбежно становятся еще более упрощенными, и все свойственные социальному познанию пристрастия, сверхупрощения начинают доминировать в построении образа мира.
2. МАССОВОЕ СОЗНАНИЕ В ПЕРЕХОДНОМ ОБЩЕСТВЕ
Общая характеристика особенностей переходного общества в России после перестройки достаточно подробна дана в многочисленных социологических публикациях [38; 76; 112а]. В них же сделаны акценты и на состояние массового сознания, которое в ряде публикаций определяется как «постсоветское сознание» [38, с. 127]. Одним из его признаков является достаточно неустойчивый, аморфный характер, когда отсутствует завершенная система социальных представлений, ценностей, установок, а многие из существующих значительно противоречат друг другу. В контексте рассматриваемых нами проблем важно выявить специфические социально-психологические особенности массового сознания, с тем чтобы стали понятными изменившиеся механизмы познания людьми социальной реальности. Прежде чем характеризовать конкретные изменения в структуре знаний об обществе, необходимо кратко обрисовать наиболее общие психологические проблемы, которые встают перед массовым сознанием в переходный период от одного типа общества к другому, причем не «вообще», а в конкретных условиях современной России. При этом важно выбрать такие примеры, которые непосредственно иллюстрируют модификации механизмов социального познания в специфических условиях. Как минимум, можно выделить три такие проблемы: специфика слома социальных стереотипов (что представляет собой конкретную форму «слома социального консенсуса»); изменение шкалы ценностей (что прямо вписывается в характеристику социальных факторов процесса социального познания); кризис идентичности (что, как легко заметить, также относится к анализу одного из основных элементов картины социального мира).
2.1. Ломка стереотипов
Сама природа стереотипов, распространенных в российском обществе в период, предшествующий трансформациям, весьма специфична. Во всяком случае, никакое из известных социально-психологических исследований не имело дела с такого рода стереотипами: они «жили» весьма долго (практически в течение всего существования советского общества, передаваясь из поколения в поколение); они имели чрезвычайно широкий ареал распространения (внедрялись в сознание почти всех социальных групп, хотя, конечно, в различной степени и с возможными исключениями); они были поддерживаемы не только силой господствующей идеологии, но и институтами государства. Слом такого рода стереотипов в массовом сознании осуществляется непросто. Более того, он часто воспринимается отдельными группами как утрата идеалов, как крах смысла жизни. Все осложняется немедленным порождением новых стереотипов и мифов, связанных с такими новыми реалиями жизни, как рынок (предпринимательство), суверенитет, права человека. Как отмечал один журналист, мы оказались «блестящими язычниками» — только свергли своих марксистско-ленинских божков, как сейчас же создали новых, среди которых мирно соседствуют Иисус Христос, Столыпин и Николай II. По-видимому, сказывается такая черта менталитета, которая требует признания безусловных авторитетов. В порождении новых стереотипов важную роль играют средства массовой информации. Именно в них часто можно слышать апелляции к опыту других стран или к нашему прошлому опыту. Естественно, рынок — не российское изобретение; он давно и продуктивно существует в целом ряде стран. Однако там рынок вплетен в целую систему определенных общественных связей и отношений, которая у нас отсутствует. Поэтому многие типичные черты рынка, сфокусированные в стереотипы, в нашем варианте непригодны. С другой стороны, негативные стороны рынка именно у нас проявляются часто достаточно отчетливо. И вот в результате складываются два различных стереотипа относительно рынка: позитивный («рынок — свобода, самостоятельность») и негативный («рынок — воровство и бездуховность»). Когда в массовом сознании соседствуют диаметрально противоположные стереотипы относительно жизненно важных общественных явлений, — это большая нагрузка на процесс социального познания. Она тем более велика в тех случаях, когда для этого массового сознания вообще нетипично признание плюрализма возможных оценок и подходов. Вообще говоря, плюрализм мнений — нормальное явление в обществе. Было бы вполне естественным распространение различных позиций относительно того же рынка. Но все дело в том, что по каким-то латентным законам менталитета в наших условиях существует тенденция каждое из мнений считать абсолютным и тогда оно немедленно воспринимается как стереотип с его жесткой очерченностью и категоричностью. Образ общества, формирующийся на фоне подлинного сражения старых и новых стереотипов, неизбежно приобретает крайне противоречивый вид. Крайнее выражение этого противоречия — осознание обыденным человеком одновременного существования двух типов качественных изменений, произошедших в обществе. «С одной стороны, как радикальное расширение "поля свободы" — возможностей самоопределения личных судеб, повышения материального и социального статуса, выбора форм потребления и образа жизни, источников информации, идеологической, культурной и политической ориентации. С другой стороны, как утрата социальных гарантий уровня и условий жизни, рабочего места и профессионального статуса, как распад привычных норм и правил повседневного бытия, как вал новых опасностей и угроз, наконец, как резкое обострение проблемы элементарного выживания» [38,с.128]. В результате общество предстает как совершенно иное по сравнению с тем, которое было «зафиксировано» в прежнем наборе стереотипов. Традиционная картина слома социального консенсуса радикально изменяется. В «классическом» варианте предполагалось, что одна система конвенциональных значений заменяется другой системой, причем если носителем первой является «большинство», то носителем второй — «меньшинство». Со временем последнее само превращается в «большинство» и т.д. В том варианте, который сложился в России, бурный темп преобразований привел к тому, что относительно самых существенных черт общественной жизни не «успели» сформироваться стереотипы, четко разделяемые «большинством» и «меньшинством». Нестабильность в сфере массового сознания проявила себя как нагромождение и хитросплетение самых причудливых комбинаций из старых и новых стереотипов, «разделяемость» которых среди различных социальных групп тоже весьма неоднозначна. Результат — достаточно болезненное восприятие массовым сознанием наличествующей палитры социальных представлений, в разной степени консолидирующихся в стереотипы.
2.2. Изменение ценностей
Это — второй блок социально-психологических феноменов, характерных для периода острой ломки социальных отношений. Вспомним, что в познании социального мира ценности играют весьма важную роль. Предполагается, что в достаточно стабильной ситуации иерархия ценностей определена более или менее однозначно и, следовательно, мир познается через заданные ею сечения. Однако если ломка ценностей радикальна, то это прежде всего обозначает как новый набор востребованных обществом ценностей, так и их иерархию. В ситуации сегодняшней России осуществлена именно такая радикальная ломка ценностной иерархии. Это прежде всего касается вопроса о соотношении групповых (классовых) и общечеловеческих ценностей. Воздействие идеологических нормативов на массовое сознание было так велико, что идея приоритета классовых ценностей принималась как сама собой разумеющаяся, а, напротив, общечеловеческие ценности зачастую интерпретировались как ценности «абстрактного гуманизма», т.е. получали негативную оценку. На более конкретном уровне это проявляло себя как принижение таких ценностей, как ценности жизни, человеческого существования, добра и т.п. Неготовность к их принятию обернулась тем, что в условиях радикальных преобразований «старые» ценности во многом оказались разрушенными, а «новые» не приняты. Утрата ориентиров относительно иерархии ценностей оплачивается дорогой ценой, она порождает порою нравственный беспредел. Все это имеет самое непосредственное отношение к тому, как строится образ социального мира. Здесь нужно отметить два обстоятельства. Во-первых, всякая иерархия ценностей есть некоторый пример социального консенсуса и было бы естественным, если бы в ситуации глубоких социальных изменений и этот консенсус «ломался» и уступал место другому. Но все дело в том, что в ситуации с изменением шкалы ценностей консенсусы «скачут»: их развитие не подчиняется общим законам смены и образования новых консенсусов. Их скачкообразное развитие заключается в том, что каждый старый консенсус (в данном случае — иерархия ценностей) не изживает себя полностью ни в том смысле, что с ним расстаются все, ни в том смысле, что его непригодность становится безусловно очевидной. Поясним на примере, предложенном А. Кончаловским: «Сначала были плохими царь, буржуи, белые, а большевики — замечательные. Теперь получается, что дореволюционная Россия была замечательной, пришел Ленин и большевики и все испортили...» Можно продолжить этот пример и сказать, что спустя некоторое время опять «выясняется», что отнюдь не все идеально было и в царской России, да и большевистский режим имел определенные позитивные стороны. Во-вторых, изменение иерархии ценностей сопрягается с рядом особенностей российского менталитета.Так, характер переходов от одной системы ценностей к другой, как и вообще всякая переориентация общественного мнения, в нашей стране осуществляется слишком радикально. На обыденном языке это называется тенденцией вечного «перегибания палки» или «шараханья из одной крайности в другую». Оценка тех или иных тенденций общественного развития, а значит и ценностей, осуществляется по принципу работы сердечной мышцы: или все, или ничего. Другая важная черта российского менталитета, как отмечалось, это достаточно высокая — на протяжении всей истории культуры — привязанность и ориентация на «духовность», а следовательно, устойчивая ориентация на такую систему ценностей, которая отвечает этой привязанности. С точки зрения социального познания — это традиция определенного видения мира. Одно измерение в образе мира является доминирующим: мир хорош, когда он «духовен», духовные ценности — единственно истинные ценности, — такая картина мира достаточно традиционна для русской культуры. Несмотря на ее весьма привлекательный образ, она является односторонней. В принципе, естественно, может существовать многомерное видение мира: для кого-то это мир духовных ценностей, для кого-то характерно «маркетинговое» видение мира, т.е. его оценивание исключительно в категориях цены, стоимости, денег [см. 44]. Мы взяли лишь крайние полюсы в оценке самих ценностей, но между ними еще целый спектр разных ценностных иерархий, и вопрос об изменении системы ценностей накладывается на более общие ценностные приоритеты. С этой точки зрения, например, для массового сознания очень трудна задача соотнесения таких ценностей, как «рынок» и «нравственность». В зависимости от приоритетов, описанных выше, задача их соотнесения будет решаться по-разному. Поэтому слом системы ценностей в условиях нестабильного общества приобретает особое значение при построении образа мира. Ситуация, в которой оказывается обыденный человек, напоминает ту, которая возникает при встрече с другим обществом, с другой культурой. Эта ситуация давно исследована в этнопсихологии, и некоторые ее наблюдения могут быть полезны и в данном случае. В свое время в этнопсихологии был введен особый термин, обозначающий подобные трудности, — «культурный шок». Его содержание раскрывается в таких понятиях, как удивление по поводу необычных и непривычных норм и стандартов поведения, чувство дискомфорта от различий между «своей» и «чужой» культурой и отсюда чувство потерянности в новом, непонятном мире. В разных ситуациях люди с различной степенью остроты переживают «культурный шок». Это зависиткак от дистанции, которая существует между двумя культурами, так и от индивидуальных особенностей каждого отдельного человека.Но сама дистанция определяется в том числе степенью несходства культурных (а в данном случае — социальных) консенсусов. Т. Г. Стефаненко приводит следующую классификацию факторов, от которых зависит мера «культурного шока»: степень сходства и различия между культурами; особенности культуры своей страны (например, высокая степень ритуализированности поведения японцев мешает им адаптироваться к другим культурам); особенности страны посещения (наличие в ней большей или меньшей толерантности по отношению к другим культурам и т.д.) [89, с. 117-118]. Все эти факты, относящиеся к взаимодействию различных культур, могут иметь отношение и к ситуации ломки одного и того же мира по крайней мере в период встречи его с новым миром, в условиях переходного периода. Здесь также наблюдается встреча человека с «другим» консенсусом, который стал таковым для одной части общества, но вызывает подлинный шок для другой. И хотя о содержании и последствиях шоковой терапии в экономике говорилось достаточно много, никогда не поднимался вопрос о «шоке», который возможен в массовом сознании. Только два приведенных здесь примера, характеризующих уровень психологических трудностей массового сознания в эпоху радикальных социальных преобразований, служат достаточным фоном для анализа того, что же происходит с процессом социального познания. При этом анализе можно воспользоваться той схемой, которая была предложена при описании элементов картины социального мира, выступающей своеобразным продуктом социального познания, а именно проследить изменения, которые характерны не только для механизмов социального познания, но и для построения образа отдельных элементов социального мира, а также деятельности социальных институтов.
2.3. Кризис идентичности
Особую остроту в ситуации социальной нестабильности приобретает проблема социальной идентичности, в рамках которой строится образ-Я. По отношению к проблеме социальной идентичности так же часто, как и по отношению к экономической и политической ситуации в нашей стране, употребляется термин «кризис» [57]. Кризис идентичности можно определить как особую ситуацию сознания, когда большинство социальных категорий, посредством которых человек определяет себя и свое место в обществе, кажутся утратившими свои границы и свою ценность. Как уже отмечалось, в проблеме идентичности интересен не тот факт, к какой социальной группе принадлежит человек объективно, но с какой группой он отождествляет себя. Немаловажное обстоятельство при этом — позитивная оценка группы принадлежности: человеку не просто свойственно отнести себя к какой-то группе, но и наделить эту группу позитивными чертами. Кризис идентичности может быть поэтому определен не только как трудность в обозначении своей ниши в обществе, но и как утрата позитивных представлений о своей группе. Это можно проиллюстрировать на примере тех проблем, которые возникают сегодня в России с этнической идентичностью, являющейся разновидностью социальной идентичности. В течение предшествующего развития нашего общества в массовом сознании под влиянием официальной идеологии сложился образ «советского человека», сформированного новым типом общественных отношений. (В официальных документах называлась также и «новая историческая общность — советский народ», что предполагало возникновение новых этнических характеристик в противовес традиционным характеристикам различных этносов, проживавших на территории страны.) «Советский человек» как определенный социалистический тип личности наделялся официальными идеологами рядом специфических черт: принятие целей и принципов коммунистической идеологии, их приоритет перед групповыми и личными интересами, акцент на работу на благо общества как высшего смысла жизни и средства развития индивидуальных способностей, принятие принципов коллективизма, солидарности и интернационализма как основных норм взаимодействия с другими людьми. «Советский народ» в таком случае выступал в качестве той социальной группы, с которой идентифицировал себя «советский человек». Разумеется, это была лишь схема, которая не обязательно работала в каждом конкретном случае. Тем не менее определение «советский человек» было достаточно укоренено в массовом сознании и в сознании каждого обыденного человека. Оно — особенно во взаимоотношениях с людьми из другого мира — выступало в качестве важнейшей категории идентификации. Если отвлечься от искусственного социального содержания этой конструкции (т.е. от перечня обязательных социальных характеристик названной группы), то останется весьма серьезное этническое содержание этой категории. Она констатирует принадлежность человека к «великой державе», «великой нации», признаками которой являются ее независимость, сила, защищенность и т.п. Определение «советский человек» обозначало не только географический или гражданский статус,но и этническую принадлежность человека. Распад Советского Союза означал разрушение этой важнейшей для нескольких поколений людей социальной категории, и поэтому на примере ее судьбы особенно отчетливо видна природа кризиса идентичности. Не случайно на бытовом уровне сегодня возникают затруднения с определением национальной и гражданской принадлежности. В условиях многонационального государства с традициями фиксации национальной принадлежности трудно однозначно ответить на вопрос так, чтобы в ответе совпали этническая и гражданская позиции. Раньше это достигалось употреблением слова «советский». А теперь? «Русский», поскольку принадлежишь к России, или «якут», «татарин», «чуваш», поскольку именно это твоя национальная группа? Не случайно в средствах массовой информации, в официальных документах все чаще мелькает термин «россияне» для обозначения всех, населяющих Россию. Введение этого понятия приходит в противоречие с традицией, отличающей русских от всех других национальных групп на территории России. В других многонациональных государствах такой проблемы нет, поскольку, например, в США все — «американцы» без дальнейшего деления по этнической принадлежности [см. 90]. Затруднения, связанные с определением этнической принадлежности, — лишь один пример кризиса идентичности в современном российском обществе. Другой пример связан с такой гранью идентичности, как нравственная оценка категории принадлежности. Достаточно значимой в нашем обществе в прошлом была принадлежность к коммунистической партии: являлся человек членом коммунистической партии или нет. При этом предполагалась безусловно позитивная оценка такой категории, как «коммунистическая партия». В первые годы перестройки в период острой критики коммунистического режима среди многих групп населения возникла крайне негативная оценка такой группы, как «коммунисты». В противовес этому обозначилась позитивная оценка группы «демократы». В средствах массовой информации поляризация была обозначена так четко, что проблема приобрела характер нравственного императива. Это оказалось достаточно сложным для тех коммунистов, которые с первых дней преобразований заняли демократическую позицию. Кстати, в сегодняшних условиях — в период критики результатов демократических реформ — напротив, в среде определенных слоев общества категория «демократ» приобретает крайне негативную оценку. Все это не может не сказаться на своеобразной дезориентации в определении социальной идентичности. Хотя утрата идентичности или просто затруднения с ее определением (как на сознательном, так и на бессознательномуровне) затрагивает все население, особенно драматично этот кризис переживают определенные социальные слои. К ним относятся прежде всего пожилые люди, а также некоторые группы молодежи. Для пожилых людей характерна именно утрата идентичности, что связано с болезненным переживанием бессмысленности прожитой жизни, с крахом идеалов, с утратой привычных жизненных ориентиров. Для многих процесс этот весьма противоречив: он включает часто отрицательную оценку негативных сторон прошлого режима (репрессии, привилегии и пр.) и вместе с тем сопровождается ностальгией по утраченной «налаженности» и привлекательности стабильной жизни (что, впрочем, часто есть и просто ностальгия по собственной молодости). Отсюда именно со стороны данной группы распространенное неприятие всяких инноваций. В терминах социального познания это приводит к типичным ошибкам, возникающим при использовании ценностно-нагруженных категорий: сверхвключению в негативные категории («всякий бизнесмен — жулик») и сверхисключению из позитивных категорий («демократ» не может быть справедливым, как коммунист). Другая группа со специфическими психологическими проблемами идентичности — это молодежь. Здесь фокус проблемы — выбор социальной группы, с которой выражается готовность идентифицировать себя. Особенно показательна картина формирования социальной идентичности у подростков. Хотя в общетеоретическом плане проблема подробно рассмотрена Э. Эриксоном, важно выявить специфику процесса формирования идентичности в период радикальных социальных преобразований и на фоне общей социальной нестабильности. Подростки более открыты социальным изменениям, но вместе с тем легче поддаются стрессам, вызванным неопределенностью социальных ориентиров. К этому нужно добавить традиционный для подростков радикализм суждений и поступков, их общего отношения к миру. Как уже отмечалось при характеристике роли семьи в формировании образа мира, конфликт или просто противоречия с родителями и в целом с миром взрослых резко обостряются в условиях нестабильности: ценности старшего поколения обесценены, стереотипы на глазах разрушаются так же, как и образцы поведения, перспектива повторения опыта предшествующих поколений не привлекает. Все это не способствует сохранению авторитета взрослых и осложняет процесс формирования социальной идентичности [З]. Конфликт с миром взрослых развивается и в школе, которая сама оказывается в достаточно трудном положении. Будучи относительно консервативным социальным институтом, школа, однако, не может не переживать вместе с обществом радикальных изменений. Это необходимо потому, что на школе в особой степени сказалось влияние норм и стандартов тоталитарного режима. В литературе неоднократно отмечалось, что полное огосударствление школы привело к ее трансформации в закрытое, фактически режимное учреждение, к ее полной унификации, к ее функционированию в режиме «трех Е»: единообразия, единомыслия и единоначалия [39, с. 53]. Эта закрытость школы сохранялась и в то время, когда в обществе уже начались радикальные преобразования, что обусловило ее оторванность от событий, происходящих вне ее. Естественно, что такая ситуация не могла сохраняться долго. Сегодня школа ищет новые, нетрадиционные формы организации (гимназии, колледжи, лицеи), а также пытается во многом изменить стиль взаимоотношения с детьми. Но освоение этих новых форм также требует времени, и процесс идет неравномерно. Кроме этого возникают трудности и в самом процессе преподавания, особенно гуманитарных дисциплин. Несколько лет назад, например, в средних школах России был отменен экзамен по истории. Старые учебники, написанные под влиянием жестких идеологических установок, во многом фальсифицировали или как минимум упрощали исторический процесс. Новые учебники еще не были и не могли быть созданы, ибо переосмысление исторического опыта — непростая задача, особенно при крайне противоречивой трактовке сущности происходящих преобразований. Роль школы как агента социального познания в этом случае оказывается весьма проблематичной. Если к этому добавить еще и проблемы, возникающие во взаимоотношениях школы со средствами массовой информации, с набирающими силу религиозными организациями, в том числе в сфере образования, то становится ясным, что вся структура общественных институтов в условиях социальной нестабильности призвана решать многочисленные вопросы координации своих действий. Ее целью является не построение единой системы взглядов на мир и его унифицированного образа, но такая подготовка подрастающего поколения, которая позволяет адекватно воспринимать предлагаемый плюрализм взглядов, не потеряться в обрушившемся на сознание многообразии представлений. Так же как и для взрослых, важным проявлением социальной идентичности молодежи является такой показатель, как этническая идентичность. Ее характеристиками могут служить формирующиеся авто- и гетеростереотипы. Совместно с коллегами из Университета Хельсинки нами проведено исследование особенностей конструирования социального мира молодежью в условиях социальной стабильности и нестабильности. Фрагмент исследования касается вопроса о том, как русские и финские школьники (старшеклассники) оценивают свою и чужую национальные группы и какое значение это имеет для формирования их этнической идентичности [13а]. Предварительно в русской и финской группах было выделено по две подгруппы: «стабильные» (условное обозначение тех, кто понимает стабильность общества как ценность) и «нестабильные» (условное обозначение безразличных к проблеме стабильности — нестабильности в обществе). Каждая из четырех подгрупп давала оценку качествам представителей своей и чужой национальной группы. В целом для русских школьников была характерна весьма высокая (иногда явно завышенная) оценка финнов, что совпадает с результатами аналогичных исследований представлений о немцах и американцах [88]. В нашем исследовании эта оценка более высока у «стабильных» русских, поскольку для них стабильность — ценность, а финское общество воспринимается как стабильное. Поэтому же «стабильные» русские более критичны по отношению к соотечественникам. Напротив, «нестабильные» русские менее высоко ценят финнов и более снисходительны к своим. Такая картина кажется логичной: те, кто более сенситивен к отсутствию стабильности в нашем обществе, труднее находят позитивную идентичность со своей национальной группой; более безразличные к этой проблеме испытывают меньше трудностей с позитивной национальной идентификацией. Что касается финнов, их оценка русских достаточно критична в обеих подгруппах, чего нельзя не связать с общими проблемами Финляндии в связи с распадом Советского Союза (ориентация в прошлом на нашу экономику и значительная потеря рынков в современной России, относительно невысокая конкурентоспособность финских товаров на западных рынках в связи с предшествующей ориентацией на наш рынок и пр.). Приведенные примеры показывают, что кризис идентичности — один из показателей противоречивости исторического процесса в период радикальных преобразований. Это период также и острой ломки устоявшегося образа мира. Естественно, что такой важнейший элемент картины социального мира, как образ-Я, подвергается в этот период сложным трансформациям. Причем эти процессы имеют отношение не только к отдельному познающему индивиду, но свойственны и массовому сознанию, а потому способствуют выработке достаточно распространенных и устойчивых характеристик окружающего мира. Эти устойчивые характеристики, в свою очередь, детерминируют столь же массовые образцы и стандарты поведения как отдельных личностей, так и разнообразных социальных групп, в частности специфику конструирования ими образа мира.
2.4. Образ мира
В эпоху нестабильности происходят значительные модификации и в построении образа мира в целом. Этот образ складывается из совокупности воспринимаемых образов отдельных элементов, но не только из них. Существенную роль играет и формирование некоторой общей общественной атмосферы. Выявленная в исследованиях по социальному познанию роль эмоций и, в частности, настроения при восприятии социальных объектов не может быть сброшена со счета, когда формируется целостное мироощущение. Некоторые из линий его формирования связаны в переходном российском обществе с фактами исторического прошлого. В частности, это относится к построению образа другого человека, что, естественно, не означает принципиального изменения механизмов атрибутивных процессов или изобретения новых типов атрибуции. Но репертуар каузальных схем приобретает некоторые своеобразные черты, что связано с конкретным видом нестабильности, который возник именно в условиях нашей страны. Имеется в виду относительная легкость приписывания другому человеку образа врага. Конечной причиной такого сдвига является, очевидно, исторический опыт страны: практически на всех этапах ее развития в обществе нагнеталась опасность «врага». Сразу после Октябрьской революции это была свергнутая буржуазия, в период гражданской войны — войска Антанты, в период коллективизации — «кулаки-мироеды», во время массовых репрессий — сначала «оппозиционеры»: троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы, позднее вообще абстрактные «враги народа» и т.д. С психологической точки зрения этот исторический опыт еще не исследован, но можно утверждать, что он не прошел без последствий для построения образа социального мира, в условиях которого жили поколения, и, в частности, для построения такого элемента этого мира, каковым является любой другой человек. Сущность психологического механизма «поиска врага», по-видимому, заключается в том, что «враг» превращается в некоторую константу общественного организма, на которую легко сместить все причины социальных неудач. Атрибуция ответственности при этом модифицируется особенно заметно: общий механизм социального познания — приписывание успеха себе, а неуспеха другому — приобретает здесь особый характер. Перенос вины на кого-то становится механизмом не только индивидуального процесса социального познания, но своеобразным акцентом, который делает массовое сознание при причинном объяснении социальных явлений на макроуровне. Драматизм такого устоявшегося способа атрибуции социальной ответственности заключается в том, что непосредственно в переломный момент, переживаемый обществом сегодня, осуществляется перенос ответственности за неуспех с врага «внешнего» на врага «внутреннего».
|
