11 страница. femme adultère (сущ

 

femme adultère (сущ. ж. рода) — женщина, совершающая прелюбодеяние.

 

 

Глория

 

Глория стояла посреди «Зеленой мельницы».

 

Там было совершенно пусто: ни бармена, ни джаза, ни гангстеров, только перевернутые стулья на столиках да ряды чисто вымытых бокалов на полках позади стойки. На миг Глорию охватил страх. Она перепутала день? Или время? Разве не здесь назначил ей Джером первый урок пения? Дверь черного хода, как и было обещано, стояла незапертой, но где же сам Джером?

 

— Ау-у-у! Есть здесь кто-нибудь? — громко позвала она.

 

Никто не отозвался.

 

Была середина дня, но определить это, находясь здесь, было невозможно — в «Зеленой мельнице» царила вечная полночь. И зачем только Глория тратит время в этом сыром, темном, пустом подвале? Ей в эту минуту надо быть в школе, на уроке английского: двенадцать девочек сидят, окружив мисс Мосс, и читают вслух второе действие «Отелло». Глория любила учительницу английского языка и литературы, поэтому ей было очень неприятно вручать той записку (с поддельной подписью отца), где говорилось, что Глория будет вынуждена пропустить урок, ибо должна пойти к врачу «в связи с предстоящим вступлением в брак». Глория ни разу не прогуливала уроки, только по болезни пропускала иногда, и то частенько находила в себе силы встать с кровати и пойти в школу.

 

А вот теперь все стало по-другому.

 

Согласно строгим правилам школы, на ее территории можно было находиться только в школьной форме, но Глория не могла показаться в «Зеленой мельнице» в серой юбке до щиколоток и белой блузке с короткими рукавами, которая топорщилась от обилия пуговичек. В раздевалке спортзала она переоделась в свое любимое платье от Пату, расшитое цветочками, — в пасторальном стиле, с юбкой-колоколом и высокой талией. Потом надела на голову шляпу с широкими полями и вышла из школы через черный ход. Если бы кто-нибудь заметил ее, то решил бы, что это учительница, приглашенная на замену, или одна из мамаш-модниц. На улице ее уже ожидало такси, заказанное рано утром.

 

Теперь Глория пересекла танцпол, и стук ее каблучков был единственным звуком, нарушавшим тишину, если не считать негромкого бульканья воды в трубах. Строго говоря, для Глории сегодняшний урок был уже третьим по счету — она до этого дважды присутствовала на репетициях оркестра, — но впервые она должна была заниматься с Джеромом. Наедине. Прошлой ночью не смогла глаз сомкнуть, так волновалась в ожидании этого занятия. Было такое чувство, будто собираешься на свидание с парнем, в которого ты влюблена по уши.

 

Только здесь речь шла не о свидании, а об уроке пения. И Глория не влюблена по уши в Джерома, у нее есть жених. Джером — музыкант, ее начальник, а его нигде не видать!

 

— Я было решил, что в зале идет конкурс чечеточников.

 

— Вы опоздали, — сказала Глория, крутнувшись на месте. Увидела его, и сердце, казалось, замерло: перед ней стоял Джером Джонсон — рослый, с длинными руками и длинными тонкими пальцами, такой загадочный, такой сдержанный и очень-очень самоуверенный. Одет он был в желто-коричневые брюки и черного цвета рубашку, расстегнутую на горле и позволяющую видеть гладкую кожу груди. От волнения Глория едва могла говорить. — На двадцать минут.

 

— Вы теперь имеете дело с музыкантами, привыкайте. — От его улыбки в зале стало как-то светлее. — Нам пора браться за дело. Работать придется много и упорно.

 

— К этому я готова.

 

— Мне нравится, когда у моих учеников такой настрой. Хотя ростом они обычно вот такие, — и он поставил руку на середину бедра.

 

— А, так вы обучаете детей?

 

— Днем я даю этим козявкам уроки игры на фортепиано. — Глории понравилось, что он ласково назвал ребятишек «козявками» — по-видимому, он их искренне любит. Ее это удивило. Прежде Джером Джонсон казался ей черствым. — А вы что, думали, будто мне на квартплату хватает заработка в баре?

 

— Да, это верно, конечно, — проговорила она, покачивая головой. Но что она, собственно, хотела этим сказать? «Да, это верно, конечно». Глория никогда раньше даже не задумывалась о квартплате, вообще не задумывалась о том, что за какие-то вещи надо платить. О том, чтобы зарабатывать себе на жизнь. О том, как нелегко выжить в этом мире музыканту.

 

— Только не старайтесь меня уверить, будто без этой работы вам не на что было бы жить, — сказал Джером.

 

— Конечно же, было бы на что… У меня… есть…

 

— Приятель?

 

— Боже мой, да нет же! — Она принужденно засмеялась. — Я хотела сказать, что у меня есть… работа. Я работаю официанткой. В… закусочной.

 

— А мне казалось, вы были тогда в клубе с одним блондином, потому и считал, что…

 

Он имел в виду Маркуса.

 

— Это просто друг, — заверила Глория. — Один из очень немногих, которые появились у меня после… э-э… того, как я приехала сюда.

 

Повисло неловкое молчание. Она не была готова к этому вопросу о приятеле. А Джером Маркуса приметил — возможно, он наблюдал за Глорией.

 

— Вот, смотрите, — проговорил Джером, заходя за стойку бара.

 

Глория смотрела, как он внимательно вглядывается в паркетный пол, выложенный из темных досочек, на которых с прошлой ночи остались отметины каблуков. Потом наклонился и продел палец в еле заметную петельку, потянул и откинул потайной люк.

 

— Там хранится вся выпивка, — пояснил ей Джером. — Кроме того, на случай внезапного налета полиции там есть ход, ведущий на соседнюю улицу.

 

Глория так была захвачена вихрем событий: предстоящей карьерой певицы, волнующей притягательностью Джерома Джонсона, поспешными приготовлениями к свадьбе с Бастианом, — что и забыла, по какой причине возникли заведения, подобные «Зеленой мельнице». А существовали они лишь потому, что в стране запретили употребление алкогольных напитков.

 

Когда «сухой закон» вступил в силу, ей было всего четырнадцать лет, тогда она была не в силах полностью постичь его смысл. Позднее, на уроках обществоведения в школе, они проходили его. Официально он назывался законом Волстеда, но все называли его федеральным законом о запрещении алкогольных напитков или Восемнадцатой поправкой[71]. В 1920 году вдруг оказалось, что производство или продажа спиртных напитков на всей территории страны — нарушение закона. Что внешне выглядело вполне здравым.

 

Люди, однако, не горели желанием отказаться от пагубной привычки. И сразу же после принятия указанной поправки стали возникать «тихие» бары — подпольные заведения, куда всякий мог пойти выпить и повеселиться. Они считались нелегальными, но все о них знали. Всегда надежно укрытые — чтобы войти, нужно знать пароль, — они размещались в таких точках, куда никому (в первую очередь полиции) и в голову не пришло бы заглядывать. И все-таки все знали, как отыскать подобный бар.

 

Так что Глория, соглашаясь петь в «Зеленой мельнице», не только пренебрегала установленным временем возвращения домой и обманывала родителей — она нарушала закон.

 

— Вы готовы? — щелкнул пальцами Джером и махнул рукой, показывая в глубину подпола. — Я бы пропустил вас вперед, мисс Карсон, но в данном случае уж лучше я покажу вам дорогу.

 

Он спустился по крутой лесенке, Глория — вслед за ним. На предпоследней скрипучей ступеньке ее нога соскользнула, и Глория ухнула вниз.

 

Но Джером был наготове — он поймал ее.

 

Глория вцепилась в его сильные руки, выпрямилась. Они замерли, боясь пошевелиться. Глория ощущала на щеке его дыхание, а его руки обвились вокруг ее талии. В темноте, вдали от всего мира, он перестал быть белым или чернокожим. Просто мужчина.

 

Глория почувствовала, что сейчас что-то должно произойти. Но Джером бережно отпустил ее. Она отступила на шаг, не в силах окончательно прийти в себя.

 

— Спасибо, — пробормотала она.

 

— Не стоит благодарности.

 

Джером включил электрический фонарик. Следуя за узким лучом света, Глория ощутила себя в каком-то доме с привидениями. Или в склепе. Пол устилали дохлые тараканы, а рядом громоздились промокшие картонные ящики с бутылками. Под потолком шли ржавые водопроводные трубы, свисали провода. То и дело им попадались приоткрытые двери, и Джером комментировал: «Гостиная для игры в покер», «Конференц-зал», «А про эту комнату мне не следует распространяться: если вы узнаете, что здесь на самом деле происходит, то больше не станете приходить в этот кабак».

 

— Ну, вот мы и пришли. — Он дернул за свисающую с потолка цепочку, зажглась покрытая густым слоем пыли лампочка. В этой комнатушке вдвоем было тесновато, а ведь там еще стояло обшарпанное пианино.

 

— Мы здесь будем заниматься? — спросила Глория, вся дрожа. Ей показалось, что она попала в холодильник, где хранят мясные туши.

 

— А вы думали, в Карнеги-холле? — Джером снял чехол со старенького пианино и закашлялся от поднявшейся тучи пыли.

 

Глория привыкла заниматься в большом зале музыкального крыла школы. Но она взглянула на Джерома, и ей стало стыдно. Что он может знать о больших концертных залах? Нечего ей проявлять снобизм и шарахаться от этой комнатки для занятий.

 

— Извините меня, — сказала она. — Я вполне довольна помещением.

 

— Начнем с дыхательных упражнений. Вам известно, где у вас диафрагма?

 

— Простите, не поняла. — Она сделала шаг назад.

 

— Диафрагма — это мышцы, которые крепятся к нижним ребрам. Посредством ее певцы управляют дыханием.

 

— А-а, поняла.

 

— Поймите, если вы вдыхаете неглубоко, то из легких и гортани выходит только воздух. Но если вдохнуть глубоко, до самой диафрагмы, где находится солнечное сплетение, то вы сможете выдать эмоции, звуки, тембр, переливы голоса… — Он прищурился. — Вы что, резинку жуете?

 

Челюсть Глории застыла на месте.

 

— Наверное, я просто забыла, что все еще… — Она стала лихорадочно рыться в сумочке, отыскивая клочок бумаги или хоть что-то подходящее. — Сейчас-сейчас, я только…

 

— Дайте сюда. — Джером протянул руку.

 

Несчастная Глория вытолкнула языком зеленую мятную жвачку в его ладонь.

 

— Извините, пожалуйста, — только и смогла пропищать она.

 

— Если вы не принимаете всего этого всерьез, то незачем тратить даром мое время. — Все, что Джером только что говорил ей так любезно и весело, тут же было забыто. — Не мне нужно брать уроки пения.

 

— Я отношусь серьезно. Я же извинилась.

 

— И перестаньте извиняться. — Джером оторвал страничку от лежавшей на полу газеты и завернул в нее жвачку. Потом снова посмотрел на Глорию. — Если вы сумеете там, наверху, выйти на эстраду и сделать так, что все без исключения слушатели влюбятся в вас без памяти с первым же звуком, который слетит с ваших уст, вы станете хозяйкой эстрады. Хозяйкой своего голоса. Станет ясно, кто вы такая, и никаких извинений. Понятно?

 

— Да, — ответила Глория.

 

Жар, с которым говорил Джером, заражал и пугал ее — в его голосе звучала страсть. А Бастиан вообще не считал джаз музыкой. В Бастиане не было ни капли страсти, даже когда они целовались.

 

— Итак, вы готовы? — уточнил Джером.

 

— Готова.

 

— Для начала я хочу, чтобы вы вообразили себе, будто ваш голос — прекрасный клен. Вот это, — коснулся он ее макушки, — вершина, покрытая густой порослью рыже-красных листьев.

 

— Уразумела, — откликнулась Глория, стараясь расправить плечи и стоять во весь рост.

 

— А вот здесь, — он коснулся ребер, — находятся ваши ветви. Вы хотите расправить их, но при этом они не должны даже дрогнуть.

 

Глория вдохнула до отказа и напыжилась.

 

— Не так? — спросила она.

 

— Нет, не так. — Он крепче обхватил ее талию, словно корсет. — Попробуйте еще раз. Вдохните, но так, чтобы мои руки остались на месте.

 

Она попробовала, только как мог Джером ожидать, чтобы она управляла дыханием, если его руки заставляли ее всю дрожать, и поделать с этим она ничего не могла?

 

— Над этим вам надо будет поработать, — продолжил он. — Наконец, вот оно, основание ствола — диафрагма. — Рука Джерома легла пониже грудной клетки. — Для голоса это самое главное. Не считая, понятно, голосовых связок. И вот отсюда должен начинаться выдох.

 

Глория затряслась, словно ее щекотали. Хотя вообще-то она щекотки не боялась, да и никто ее сейчас не щекотал. Она испытывала блаженство. В мечтах она так и рисовала себе прикосновение его рук. Сильных. Страстных.

 

— Что вас так забавляет? — резко спросил Джером, убирая руки с ее живота.

 

— Ничего!

 

— Вас это забавляет, крестьяночка? — Тон у него неожиданно стал суровым. — Вам кажется, что мы шутки шутим?

 

— Да нет же, — запротестовала Глория. Не могла же она сказать ему, что никогда еще ни один мужчина не касался ее так непринужденно и ее это немного напугало.

 

— Это серьезное дело. Через неделю вам нужно будет выйти на эстраду. И если вы выступите плохо, то не получите больше работы в этом городе — мало того, виноват во всем буду я, — сказал Джером, и глаза у него потемнели. — Думаете, вам будет весело, если это случится? Вы хоть представляете, что со мной сделает Карлито?

 

У Глории внутри все сжалось и от упоминания имени гангстера, и от тона Джерома.

 

— Вы со всеми девушками так разговариваете?

 

— Пока вы работаете у меня, я могу разговаривать с вами так, как мне хочется.

 

Глория уставилась на него, не веря своим ушам.

 

— Лучше выбирайте выражения, иначе я ведь могу в любую минуту повернуться и уйти.

 

— Да перед вами такие возможности открываются! Вы не посмеете уйти.

 

— Вот как? Пораскиньте мозгами. — И она повернулась к двери. — Посмотрим, кто будет смеяться последним. Уж конечно, не ваш босс.

 

Джером схватил ее за руку и притянул к себе. Она разглядела золотые искорки в его глазах. Оба они смутились, и между ними проскочило что-то вроде электрической искры. Глории трудно было понять: любит она Джерома или ненавидит. Как и то, что собирается сделать он: поцеловать ее или ударить.

 

— Покажите мне все снова.

 

— Что показать? — Он отпустил ее руку.

 

— Основу. Кленового ствола. Где она?

 

— Здесь, — тихо сказал Джером, остывая. И очень бережно положил руку ей под грудину.

 

Глория глубоко вдохнула воздух, выдохнула. На этот раз она уже не смеялась.

 

Джером сел за пианино, выпрямился и положил пальцы на клавиши.

 

— Не начать ли нам петь?

 

И заиграл первые аккорды грустной песни, которую Глория никогда прежде не слышала, однако что-то в душе подсказывало: она рождена для того, чтобы спеть эту песню.

 

***

 

Чем больше Глория смотрела на коктейль из креветок[72], тем больше ей казалось, что креветки смотрят на нее своими крохотными глазками-бусинками.

 

— Милая моя, тебе подали недоваренные креветки? — спросил ее Бастиан. — Мы можем отказаться от этого блюда.

 

— Нет-нет, очень вкусно, — ответила Глория. Ей не просто казалось, что креветки живые, они еще вроде бы и осуждали ее. Им было известно, где она провела нынешний день — в подвале «Зеленой мельницы», вместе с Джеромом. На другом конце света от ресторана, в котором она сидит сейчас.

 

Хотя отель «Дрейк» открылся уже три года назад, его закрытый клуб и поныне пользовался исключительным престижем в тех кругах, где вращался Бастиан. Чтобы попасть в этот ресторан, надо было два года ждать своей очереди. Впрочем, у Бастиана имелись связи с нужными людьми.

 

— Позволь, я поделюсь с тобой этим. — Жених переложил на ее тарелку часть своей порции полосатого окуня. Одет Бастиан был в щегольской темно-синий костюм, волосы безукоризненно расчесаны и напомажены, лицо гладко выбрито — нетрудно было принять его за кинозвезду. — Попробуй, дорогая.

 

Глория откусила маленький кусочек и сразу скривилась.

 

— Ой, я и забыла, что терпеть не могу голландский соус[73].

 

— И давно не можешь?

 

— Вот с этой минуты. — Она подумала, не выплюнуть ли окуня на салфетку, но Бастиана от этого вполне мог хватить удар — он не выносил подобного поведения, не подобающего истинной леди. И от этого искушение нарушить приличия только усиливалось.

 

— Глория, когда ты перестанешь капризничать? — спросил Бастиан, вытерев рот салфеткой. — Это ведь только подчеркивает твой возраст. Что ты станешь делать, когда мы будем принимать у себя гостей? Подавать одни бутерброды? Или выбрасывать икру в унитаз?

 

— Боже упаси меня от такого!

 

Бастиан внимательно обвел зал своими ледяными зелеными глазами. Когда они были вместе, у Глории возникало такое впечатление, что он смотрит куда угодно, только не на нее. Она вздохнула.

 

— Нужно ли мне приучиться любить еще что-нибудь, пока мы сидим здесь? Петрушку, кинзу, тимьян?

 

— Да нет, полагаю, пока достаточно, — ответил Бастиан, откладывая вилку.

 

Они надолго замолчали, Глория стала вглядываться в огонек стоявшей на столике между ними свечи. Как это не похоже на те минуты, когда они молчали вместе с Джеромом! То молчание было таким многообещающим, это же — просто неловким. Глория представила, как будет обедать с Бастианом следующие шестьдесят лет своей жизни — ведь если сейчас дело идет вот так, как же это будет выглядеть, когда они станут мужем и женой? И не только обедать — они ведь жить будут вместе. Значит, и завтракать, и обедать вместе. Даже просто перекусывать.

 

— Не знаю, как тебе нравится, — произнес Бастиан, откашлявшись, — но я получаю здесь огромное удовольствие.

 

Глория расхохоталась и сделала большой глоток воды, надеясь успокоиться. Сегодня ее уже во второй раз разбирал смех, когда речь заходила о серьезных вещах. Надо взять себя в руки. Но тут она снова представила себе Джерома, сидящего с нею за столиком в этом чопорном душном зале, и снова хихикнула.

 

— Извини. — Она прикрыла рукой рот, из уголков которого брызгала вода.

 

— Что это с тобой сегодня? — сердито спросил Бастиан. — Перестань дурачиться, Глория.

 

— Ты назвал меня дурочкой, я не ослышалась? — Глория опять засмеялась.

 

— Когда мы поженимся, ты не будешь вести себя таким образом, — заговорил Бастиан, словно и не слышал ее вопроса. — Я не допущу, чтобы моя жена всюду вела себя, точно малый ребенок. Если не научишься держать себя, как положено, то будешь все время сидеть дома. Все время — в буквальном смысле слова. Я прослежу за этим.

 

Глория глубоко вдохнула и выдохнула носом, и вдруг в окружающем ее пространстве уже не осталось ничего веселого. Повсюду чинные пары, избыток роз на столиках, безвкусные пестрые обои — все это скорее навевало тоску.

 

Бастиан аккуратно свернул салфетку и снова положил себе на колени.

 

— Рудольф Райт мне говорил, что Бальный комитет серьезно подумывает о том, чтобы пригласить Клару на новогодний бал дебютанток.

 

— Ой, что, правда? — без всякого интереса спросила Глория, откусывая голову креветке, которая смотрела на нее особенно осуждающе.

 

— О Кларе в городе только и говорят, — откликнулся Бастиан. — Даже отец на днях расспрашивал меня о ней.

 

— Ну, тебе же всегда хотелось жениться на дебютантке. Возможно, Клара подойдет тебе больше, чем я.

 

— Не нужно преувеличивать, Глория.

 

— Преувеличивать? — Бастиан ведь знает, что она терпеть не может, когда он так о ней говорит. Сейчас Глория поняла, почему это ее так раздражает: Бастиан хотел себе жену, которая станет исполнять малейший его каприз покорно, никак не выражая своего мнения и ни о чем не задумываясь. Даже голоса не подавая. Иное дело Джером, который как раз и старался, чтобы ее голос был слышен. — Мой вывод основан исключительно на фактах.

 

— Предоставь мужчинам делать глубокомысленные выводы, — фыркнул Бастиан.

 

— Бастиан, я получила первоклассное образование. Пусть я не закончила Гарвард, как ты, но об окружающем мире тоже имею некоторое представление.

 

— Глория, пожалуйста, давай говорить серьезно. Твое образование не имеет ни малейшего отношения к нашей договоренности.

 

Он положил на ее запястье свою холодную руку. Глории стало зябко.

 

Какой-нибудь час назад ее брал за эту руку Джером, и его прикосновение покоряло теплом и искренностью. Теплыми были и изящные длинные пальцы с мозолями на кончиках — от постоянных ударов по клавишам. Всякий раз, когда он приближался к ней, Глория ощущала, как волны тепла окутывают их обоих. А сейчас она ничего не чувствовала, кроме холода и еще раз холода.

 

— О какой «договоренности» ты ведешь речь? — спросила она, мигом отдергивая руку.

 

— Не понимаю, отчего тебе нравится прикидываться дурочкой. — Бастиан подался вперед и заговорил тихонько: — Не может быть, чтобы ты до сих пор не знала, по какой причине мы вступаем в брак.

 

— Просвети меня, пожалуйста.

 

— Глория, ты, черт возьми, прекрасно знаешь, что мы достигли с твоими родителями договоренности. Я не собирался унижать тебя, но до меня дошли слухи о том, как недопустимо ты вела себя на своем обеде на прошлой неделе. Надеюсь только, что это был исключительный случай. Мы никак не можем себе позволить ставить нашу помолвку под угрозу, делая ей плохую рекламу. Особенно если учитывать то положение, в котором оказалась твоя мать.

 

— Постой, а что ты имеешь в виду, говоря о положении моей матери? — У Глории застрял ком в горле. Никто еще не знал о предстоящем разводе родителей, даже ее лучшая подруга. И мама не осмелится никому об этом рассказать.

 

— Это взаимовыгодная сделка, — сказал Бастиан, глядя на нее немигающими глазами. — Теперь, когда твой отец вот-вот втопчет в грязь репутацию вашей семьи, я готов защитить тебя, дав тебе вместо прежнего имени уважаемое. Вот так просто и ясно.

 

Глория с трудом проглотила комок. Конечно, у нее и раньше были сомнения относительно Бастиана, но поначалу он говорил все же, что любит ее. И ей казалось, что она испытывает такие же чувства к нему. Сколько раз они встречались — на свиданиях, на балах, на обедах; а как романтично он ухаживал за нею летом!

 

— Не все здесь так просто, — начала она, стараясь не сорваться на крик. — А что ты получаешь от этого?

 

— Как ты сама думаешь, Глория? Целое состояние. Ответственный пост в фирме твоего отца. И взбалмошную жену. Это обязательно обсуждать сейчас?

 

— Ты прав, не стоит. — Она закрыла глаза и отвернулась — как раз вовремя: пианист ресторана заиграл классическую пьесу. — Кто это? — поинтересовалась она.

 

— Вивальди, — рассеянно ответил Бастиан. — Глория, мы прекрасно сможем ужиться вместе, если ты будешь вести себя, как положено. Я понимаю, у тебя это временное, возрастное, но…

 

— Это «Зима»[74], — удовлетворенно констатировала Глория.

 

— Это престо[75], — отрицательно покачал головой Бастиан, — из «Лета».

 

Глория хотела было заявить, что он ошибся, но прислушалась внимательнее и поняла, что он прав. Она откинулась на спинку стула. Как она могла перепутать? Столько раз же слушала «Времена года»!

 

— Ты прав, конечно, — вынуждена была признать она. Бастиан ведь всегда прав, разве не так? Она ошиблась насчет музыкального произведения, но, обведя взглядом зал, поняла, что так же заблуждалась и насчет всего остального: чем она дорожит, к чему стремится. По правде говоря, она никогда не стремилась к тому, что сейчас окружает ее, не дорожила этим. С фешенебельными ресторанами, с дорогими нарядами, с классической музыкой она может распрощаться навеки, и глазом не моргнув.

 

Единственное, к чему ее по-настоящему влечет, — это джаз. И еще ее по-настоящему тянет к Джерому.

 

— Уровень обслуживания, — вывел ее из задумчивости голос Бастиана, — в последнее время неудержимо катится вниз. — Он говорил так, чтобы слышал стоящий рядом официант. — Нужно будет побеседовать об этом с управляющим. Ты уже выбрала себе первое?

 

Что ж, пусть Бастиан носит прекрасную фамилию, которая спасет Глорию от падения в глазах света, но она хорошо представляет себе, с чем она сама, Кармоди, входит в дело.

 

— Да, я твердо решила, чего хочу. — А про себя подумала: «Хочу-то я гораздо большего».

 

— Ну, говори же, заказывай, — поторопил ее Бастиан.

 

— Итак, для мадам… — склонился над нею официант.

 

— Мадемуазель, — поправила она. — Я хочу gateau[76] в черном шоколаде.

 

Бастиан улыбнулся, призывая официанта проявить терпение, и обратился к Глории:

 

— Дорогая, это мы можем заказать после обеда.

 

— А я не хочу после обеда. Учти, что платит за обед мой отец, поэтому не тебе и решать. — Она широко распахнула глаза и оперлась подбородком о кулачок.

 

Бастиан со злостью захлопнул меню и вернул официанту. Больше до конца обеда он не вымолвил ни слова.

 

А печенье оказалось очень вкусным.

 

 

Клара

 

Клара подъехала на такси к особняку Кармоди в ту самую минуту, когда полил дождь. Зонтика у нее с собой, конечно, не было.

 

Она расплатилась с водителем, открыла дверцу и, прикрыв голову миниатюрной сумочкой, собиралась уже рвануть что есть духу к дому, когда узнала новехонький «кадиллак», стоявший в самом конце подъездной аллеи.

 

Автомобиль принадлежал человеку, видеть которого в эту минуту ей хотелось меньше всего на свете, — Маркусу Истмену. Что-то он зачастил сюда, если вспомнить, сколько у него друзей и бывших подружек. Клара стремглав пустилась бежать к дому, но еще на полдороге промокла до нитки.

 

Оказавшись в безопасности на крыльце, под навесом, она задержалась перед дверью. Требовалось время, чтобы взять себя в руки. В душе у нее все было скомкано, как вымокшее крепдешиновое платье с цветочным узором, которое липло к мокрому телу.

 

Она возвращалась после обеда с одним нью-йоркским приятелем. Собственно, не ее приятелем, а Задиры. Получив последнюю загадочную записку, она уже не могла ни минуты оставаться спокойной, пока не выяснит точно, не Задира ли посылает ей эти записки, не сбываются ли ее ночные кошмары. Кто же пишет ей письма? Задира? Или Красавчик Проныра? А может быть, Бутлегер[77]? Или же кто-то такой, кого она даже не подозревала, но имеющий на нее зуб? Слишком много неизвестных в этой задачке. Нужно было повычеркивать из списка одно имя за другим и вычислить того человека, пока он (или она?) не добрался до Клары.

 

Вот она и договорилась о тайной встрече с приятелем Задиры. Это был Бартон Бишоп, архитектор, который недавно перебрался в Чикаго, чтобы выполнить заказ Фрэнка Ллойда Райта. Для миссис Кармоди она сочинила легенду: есть-де возможность вступить в Чикагскую лигу общественных связей! — и отправилась потихоньку на обед в ресторанчик «Хижина», претенциозное заведение в центре города, где ужинали многие снобы.

 

Однако затеянное ею расследование с треском провалилось. Бартон совсем ничего не знал, в особенности же о Задире, которого она подозревала в первую очередь. Мало того, Бартон имел наглость приставать к ней!

 

По дороге домой она попросила водителя такси опустить стекло.

 

— И ничему не удивляйтесь, — добавила она. — Продолжайте спокойно вести машину.

 

— Простите, не понял, — сказал таксист. Этот седовласый доброжелательный человек был чем-то похож на ее дедушку.

 

— Ведите машину спокойно, что бы ни случилось, — повторила Клара. И сразу после этого завопила что есть мочи.