политики и технократы в постиндустриальном обществе 16 страница

¹³⁸ Marx К. Author's Preface to the "Contribution to the Critique of Political Economy". Chicago, 1904. P. 11 [перевод этой цитаты приводится по: Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е издание. Т. 13. С. 6-7].

¹³⁹ Weber M. General Economic History. L., n.d. P. 354. М.Вебер находится под таким впечатлением всепроникающей рационализации западной жизни, что в 1910 году написал статью “Рациональные и социальные основы музыки”, в которой сравнил принятое в западном мире разделение музыкального ряда на октавы с организацией музыкальных звуков в Китае, Японии, арабских и ис­ламских странах, черной Африке и показал отличительные особенности запад­ного музыкального лада в возникновении полифонии и контрапункта как основ рационализации музыки.

 

В числе серьезных попыток современной социологии создать теорию общества мы видим концепцию П.Сорокина, подчерки-нающую роль унитарных “ментальностей” (т.е. “чувственно-вос­принимаемых” и “идейно-воспринимаемых”), или идеи Т.Парсонса, выделяющие роль ценностей как направляющего принци­па, который иерархически определяет формы всех остальных ком­понентов социальной структуры, т.е. норм, коллективов и роле­вых функций. Таким образом, все крупнейшие социологи так иди иначе воспринимали общество как единство социальной струк­туры и культуры.

Вопреки этим концепциям в западном обществе на протяже­нии последних ста лет, как я полагаю, нарастала раздеденность социальной структуры (экономики, технологии и системы заня­тости) и культуры (символического выражения смыслов), каж­дая из которых определяется своим осевым принципом. Соци­альная структура уходит корнями в функциональную рациональ­ность и эффективность, а культура — в антиномичное оправда­ние развития личности.

Источники каждого из импульсов резко отличаются друг от друга. “Образ жизни” социальной структуры определялся прин­ципами исчисления, рационализацией работы и времени и ли­нейным чувством прогресса. Все эти факторы в своей основе про­истекают из попыток овладеть природой с помощью техники, ввести принципиально новый ритм жизни взамен привязанного к смене времен года и уменьшающемуся плодородию почвы. В свою очередь, техническое совершенство оказалось тесно связан­ным с характерной структурой, которой близки идеи отложенно­го удовлетворения потребностей, посвящения себя трудовой де­ятельности, умеренности и трезвости и которая была освящена моральным служением Богу и доказательством ценности индиви­да через идею респектабельности. В этом отношении буржуазное общество XIX века представляло собой интегрированное целое, в котором культура, внутренняя структура и экономика были про­низаны единой системой ценностей. То была капиталистическая цивилизация в ее апогее.

Удивительно, но все это было подорвано самим же капита­лизмом. Посредством массового производства и потребления он разрушил протестантскую этику, усердно внедряя гедонистиче­ский образ жизни. К середине XX века капитализм пытается найти себе оправдание не в труде иди собственности, но в статусной символике обладания материальными богатствами и культуре наслаждений. Повышение жизненного уровня и ослабление мо­ральных норм превратились в самоцель как выражение свобод личности.

Результатом стадо разрушение самой социальной структуры. В организации производства и труда система требует от своих членов расчетливого поведения, трудолюбия и самодисциплины, стремления к карьере и успеху. В сфере же потребления она со­здает культ сегодняшнего момента, возвышает мотовство, пока­зуху и поиск игровых ситуаций. Но в обеих этих сферах система совершенно нестабильна, поскольку в обществе уничтожены все признаки трансцендентальной этики.

Если современная общественная структура, основывающаяся на технике и измерении, является принципиально новой формой социальной организации, то современная культура с ее озабо­ченностью проблемой “я” сочетает идущие из самой глубины души человеческие позывы с нынешней формой антипатии к буржуаз­ному обществу.

Антиномичный характер культуры является периодически повторяющейся чертой человеческого общества, в которой диа­лектика ограничения и освобождения вначале проявила себя в религии, а затем непосредственно в секуляризованном мораль­ном порядке. Антиномичный подход, по сути, есть повторяю­щаяся попытка “я” выйти “за пределы”: достичь определенной формы экстаза (“ex-stasis”, т.е. оставление тела); расширить “я” до бесконечности иди сделать его объектом идолопоклонни­чества; утвердить бессмертие иди всемогущество. Его источни­ком выступает ограниченность возможностей творения и отри­цание личностью реальности смерти. Их основой является ра­дикальное “я”, утверждающее свое вечное выживание в борьбе против злого рока. Эти настроения проявляли себя в древние времена в дионисийских оргиях, а в период раннего христиан­ства в гностицизме, считавшем себя свободным от обязательств перед моральным законом. В современном обществе этот пси­хологический солипсизм наиболее болезненно реагировал на попытки буржуазного общества наложить репрессивные огра­ничения на самопроизвольное выражение импульсивных жела­ний. Антиномичный импульс XIX века нашел свое культурное выражение в таких антибуржуазных течениях, как романтизм, “щегольство”, “эстетизм”, и других проявлениях, противопос­тавлявших “естественного человека”, или же “я”, обществу. Эти построения в своей наиболее радикальной форме были выраже­ны Бодлером, Лотреамоном и Рембо, настаивавшими на свобо­де личности познавать все без исключения стороны человече­ского опыта и следовать своим импульсам независимо от тради­ций и законов.

То, что в XIX столетии было глубоко личным и скрытым, превратилось в блеске модернизма XX века в общественное и идеологическое. С победой модернизма современная культура стада антиинституционадьной и антиномичной. Немногие ав­торы “защищают” общество иди институты от “властвующего "я"”, говоря словами К.Андерсона. Прежнее художественное во­ображение, каким бы оно ни было бездумным иди извращен­ным, сдерживалось формообразующей дисциплиной искусства. Новая чувственность ломает все стили и отрицает, что между искусством и жизнью существуют какие-либо различия. Раньше искусство было опытом; теперь любой опыт должен быть обра­щен в искусство.

Эти антибуржуазные ценности, на уровне идеологии и созна­ния, идут рука об руку с развитием класса интеллектуалов, став­шего достаточно большим, чтобы поддерживать себя экономи­чески как класс, и с возникновением нового молодежного движе­ния, которое ищет самовыражения и самоопределения в изме­ненных формах сознания, культурном бунте и практически нео­граниченной личной свободе. То, что создается в ходе этого процесса, является одновременно “культурой враждебности” и “контркультурой”.

Культура враждебности исторически проистекает из модер­нистского движения и несет знамя антибуржуазной системы цен­ностей. Она черпает вдохновение из сферы воображения и ис­кусств, и особенно из различного рода экспериментальных и “сложных” видов искусства, которые дали мощный толчок раз­витию литературы, музыки, художественного творчества и по­эзии в первые десятилетия XX века. Эти направления искусства в основном нацелены на разрушение “рациональной космологии” упорядоченного времени и пространства, причинно-следственных связей и соразмерности, переднего и заднего планов в картинах, расстояния и соразмерности, которые составляли суть эстети­ческих форм организующего опыта в период XV—XIX столетий. Благодаря модернизму антиномический импульс охватил веду­щих интеллектуалов от литературы и искусства.

Контркультура явилась революцией в образе жизни, благо­словляющей импульсивные поступки, пребывание в мире фанта­зии и поиск всех видов удовольствий во имя освобождения от ограничений. Она провозглашает себя “бесстрашной” и восста­ющей против буржуазного общества. Однако буржуазная куль­тура сама по себе давным-давно исчезла. “Контркультуре” уда­лось лишь развить две тенденции, впервые обозначившиеся ше стьдесят дет назад, — культурный модернизм и рыночный гедо­низм. Она пытается привнести такие символы веры, как свобода личности, опыт пребывания в экстремальных ситуациях и экспе­рименты в сфере сексуальных отношений, в области, куда куль­тура либерализма, принявшая эти идеи в искусстве и воображе­нии, не готова их допустить. Однако последняя находится в рас­терянности и не в состоянии объяснить свое молчание. Она одоб­ряет сам принцип вседозводенности, но не в состоянии твердо определить ее границы, оставляя моральный порядок в состоя­нии замешательства и беспомощности. По этой причине либера­лизм находится в обороне.

Идеи и культурные стили не меняют хода истории — по край­ней мере в одночасье. Однако они являются необходимой прелю­дией к переменам, поскольку сдвиги в сознании — в системе цен­ностей и моральном обосновании — толкают людей к изменени­ям их социальных отношений и институтов.

Это является культурной дилеммой капитализма: он сегод­ня должен признать триумф (пусть и ограниченный) враждеб­ной ему “идеологии”, появление разделяющего ее класса и крах прежней системы ценностей, которая по иронии судьбы оказа­лась подорванной структурными изменениями самого капита­листического общества. Противостоящей ему идеологией ока­залось не социалистическое мировоззрение рабочего класса (если чего и добивается ныне рабочий класс, так это роста производства товаров), а культурный шик “модернизма”, со­храняющего свой подрывной запал, большую часть которого, однако, система уже успела потушить. Этот новый класс, зах­вативший господствующие позиции в средствах массовой ин­формации и культуре, думает о себе не столько как о ради­кальном, сколько как о либеральном, хотя его ценности, осно­вывающиеся на концепции личной свободы, являются глубоко антибуржуазными. Ценностная система капитализма воспро­изводит идеи благочестия, но сейчас они стали пустыми, ибо противоречат реальности — гедонистическому образу жизни, насаждаемому самой системой.

Подобно любым другим культурным химерам, их смешение в историческом потоке времени не может быть точно определено. Идеологические корни восходят к литературным шедеврам более чем столетней давности, переменам в образе жизни, которые ка­питализм стал развивать пятьдесят дет назад, и становлению но­вого интеллектуального класса в последнее десятилетие. Куль­турный кризис в отличие от политического не может быть разре­шен путем включения или исключения какой-то конкретной со­циальной группы; он лежит в самом характере ценностей, спо­собных иди неспособных поддержать систему. По этой причине культурологическим парадоксом является сам кризис капитали­стического общества.

В постиндустриальном обществе разделенность культуры и социальной структуры способна усугубиться. Исторические оп­равдания буржуазного общества — в религии и культуре — ка­нули в Лету. Права, традиционно порождавшиеся собственно­стью и трудом, стали подчинены бюрократизированным пред­приятиям, которые могут оправдывать привилегии, ибо они в состоянии производить материальные блага наиболее эффектив­но. Но технократическое общество не является обществом, об­лагораживающим человека. Материальные блага дают только ми­молетное удовлетворение или порождают примитивное чувство превосходства по отношению к тем, у которых их нет. Однако одной из наиболее глубинных движущих сил человека является стремление освятить социальные институты и системы верова­ний, что сообщает смысл жизни и позволяет отрицать бессмыс­ленность смерти. Постиндустриальное общество не в состоянии обеспечить трансцендентальную этику, кроме как тем немно­гим, кто посвятил себя служению науке. Антиномичные же на­строения приводят к радикальному отрешению от всего земно­го, которое в конечном счете разрушает узы, связующие обще­ство, и чувство сопричастности с себе подобными. Отсутствие прочно укорененной системы моральных устоев является куль­турным противоречием этого общества, самым сильным бросае­мым ему вызовом¹⁴⁰.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА В РОЛИ АРБИТРА

Постиндустриальное общество есть растущее и непредвиденное изменение в характере общества, завершение становления новой логики его социально-экономической организации и перемена в характере знаний. В какой-то момент основные социальные груп­пы осознают происходящую трансформацию и должны принять политические решения о том, необходимо ли просто воспринять ход событий, ускорить его, воспрепятствовать ему иди каким-то образом изменить его направленность.

В современном обществе политика управляет социальной структурой. Она превращается в регулирующий механизм пере­мен. Но любое политическое решение неизбежно включает в себя некоторое представление о справедливости — традиционной, подразумеваемой, а в настоящее время становящейся все более явно выраженной. Люди следуют различным принципам спра­ведливости, различным иерархиям ценностей и пытаются вопло­тить их в форме социальных отношений. В конечном итоге раз­личия между социальными системами лежат не в их социальных структурах (в формах вознаграждений и привилегий, строящих-

¹⁴⁰ Эти темы исследуются в работе, посвященной характеру современной куль­туры, которой я в настоящее время занимаюсь. Некоторые ее фрагменты в после­дние годы появились в ряде публикаций. В статье: Вей D. The Cultural Contradictions of Capitalism // The Public Interest. Fall 1970 (воспроизведенной в книге: Bell D., Kristol I. (Eds.) Capitalism Today. N.Y., 1971), — рассматривается возникновение “кудьгуры враждебности” в связи с изменениями в этике капитализма; в статье:

Вей Е. Sensibility in the Sixties // Commentary. June 1971, — рассматривается рас­пад традиционных методов в живописи, литературе и критике ради поиска новиз­ны и опыта в искусстве; в статье: Вей D. Religion in the Sixties // Social Research. Fall 1971, — утверждается, что “когда приходят в упадок религии, то появляются религиозные культы”, и анализируется появление различных их видов в 60-е годы.' Ранний анализ феномена “разъединенности культуры и социальной структуры” содержится в книге: Holton G. (Ed.) Science and Culture. Boston, 1965. Ранний анализ распада формального синтеза в сфере искусств содержится в моей статье:

Вей D. The Eclipse of Distance // Encounter. May 1963.

 

ся вокруг организации экономики), но в их этосе. Капитализм был не просто системой товарного производства, или новой струк­турой занятости, или особым принципом исчисления (хотя в нем присутствовали все эти элементы); он узаконивал приоритет че­ловеческой личности и ее личного интереса, а также стратегиче­ской роди экономической свободы в реализации этих ценностей посредством свободного рынка. Именно поэтому экономическая функция в западном обществе оставалась отделенной от других функций и могла легко доминировать.

Политическая сущность возникающего постиндустриального общества носит коммунальный характер в той мере, в какой его социальные цели и приоритеты, а также национальная политика направлены на реализацию соответствующих целей. Это скорее социологизирующее, нежели экономическое (в том понимании этого термина, которое было развито в четвертой главе) общество, ибо критерии индивидуальной полезности и максимизации прибыли становятся подчиненными более широким концепциям социального благосостояния и интересам сообщества — особен­но по мере того, как побочные эффекты экологического опусто­шения умножают социальные издержки и угрожают жизненным удобствам.

По этой причине политическая система постиндустриального общества никогда не сможет стать полностью технократической* В высокотехнологизированном обществе “технократы” — исполь­зуя этот термин в самом широком смысле слова для характерис­тики лиц, имеющих специализированные знания, — будут основ­ным источником нововведений вследствие их профессиональной компетентности. Полномочия инициировать тот или иной про­цесс — привлекая внимание общества к конкретным возможнос­тям действия — становятся чрезвычайно важными: подобно уче­ным, которые во время второй мировой войны создали ядерное оружие, технократы выявляют потенциальные последствия изме­нений в теоретических знаниях и специализированных видах тех­нологий, которые вытекают из их открытий; они могут кодифи­цировать знания, создавать условия для рождения новых изобре­тений, создавать оригинальные методы анализа, подсчитывать издержки и последствия того или иного политического курса и т.п. Как указал Г.Саймон, “полномочия” осуществлять нововве­дения не соответствуют классическим представлениям о власти или влиянии; они являются основной силой в обществе¹⁴¹. Но эта “власть” не сводится к словам “да” или “нет”, в которых, соб­ственно, и заключена реальная власть.

Становление коммунального общества в сочетании с мораль­ными метаморфозами приносит с собой новое “скрещивание” политических и культурных ролей в регулирующих механизмах общества. В девятнадцатом веке существовали экономическая свобода и социальное регулирование поведения личности. На экономическом рынке индивиды и корпорации были настолько свободны в достижении своих целей, что когда штат Нью-Йорк однажды попытался регулировать условия опасных работ, то Верховный суд США, разбирая дело “Локнер против штата Нью-Йорк”, признал незаконным решение штата, и это вынудило су­дью Холмса заявить в своем частном мнении по этому делу, что суд пытается вписать положения “социальной статики” Г.Спен­сера в законодательство страны. Но в сфере личностного поведе­ния различные законы жестко ограничивали содержание печат­ной продукции, театральных постановок, во времена “сухого за­кона” регулировался даже выбор спиртных напитков. Можно сказать, что недостаток регулирующей этики в сфере экономики был более чем компенсирован в сфере нравственности.

Сегодня мы имеем личные свободы и экономическое регули­рование. Размещение промышленности подлежит контролю со­общества; конструкции машин приводятся в соответствие с госу­дарственными стандартами безопасности; загрязнение окружа­ющей среды ограничивается системой государственных санкций;

принятие людей на работу (особенно представителей меньшинств) должно осуществляться в соответствии с государственными ин­струкциями, и, что вообще беспрецедентно для мирного време­ни, повышение цен и заработной платы ограничивается специ­альной правительственной комиссией. Тем не менее в культур­ной сфере обнаженные тела стали обычными на киноэкранах, порнография — в газетных киосках, а групповой секс оказался предметом оживленного обсуждения в средствах массовой ин­формации. Разрешено почти все. Перемены столь значительны, что культурные проблемы приобрели значение политических —

¹⁴¹ См.: Simon H.A. The Changing Theory and Changing Practice of Public Administration // Pool I. (Ed.) Contemporary Political Science. N.Y., 1967.

 

как только женщины выдвинули требования отмены запрещающих аборты законов, молодежь захотела легализации марихуа­ны, а подовые извращенцы призвали к прекращению их дискри­минации, — и все они обсуждались на Национальном съезде Де­мократической партии 1972 года. Парадокс состоит в том, что в XIX и в начале XX века в Америке процветал индивидуализм в экономике и регулирование в сфере нравов; сейчас же мы имеем регулирование в экономике и индивидуализм в сфере нравов.

Политизация принятия решений неизбежно влечет за собой все большее число групповых конфликтов как в экономической, так и в культурной сферах. Важнейшей проблемой коммунально­го общества является вопрос о том, существует ли единая систе­ма ценностей, которая может управлять выработкой политичес­ких решений. В данный момент одним из основных импульсов выступает стремление к некоей компенсации, к обеспечению ин­тересов ущемленных сдоев и осуществлению большего перерасп­ределения доходов между различными общественными группа­ми. Эта тенденция до известной степени может удовлетворить требования одного критерия справедливости — честности. Но она не создает какого-либо положительного проекта личности, которую общество хотело бы видеть. Упрощенное представление о том, что человек должен быть “свободным” и следовать своим влечениям, приходит в противоречие с растущей необходимос­тью регулирования материальных условий жизни, включая со­здание зон отдыха, контроль за доступом на пляжи и в заповед­ные места или поиск путей, посредством которых растущая вза­имозависимость вынудила бы каждого индивида умерять свои желания, если они отрицательно сказываются на других. Вполне возможно, что коммунальное общество и стоит на повестке дня; но формируется ли коммунальная этика? Да и возможна ли она?

МЕЖДУНАРОДНЫЕ АСПЕКТЫ

Понятие постиндустриального общества является аналитиче­ской конструкцией, а не картиной специфического или конкрет­ного общества. Она есть некая парадигма, социальная схема, вы­являющая новые оси социальной организации и стратификации в развитом западном обществе. Общественные структуры не из меняются в одночасье, и иногда для того, чтобы революция пол­ностью завершилась, требуется целое столетие. Любое конкрет­ное общество представляет собой сочетание многих различных социальных форм — отдельных экономических укладов, разных политических структур и т.п., — и именно поэтому необходим многогранный подход, способный рассмотреть общество с раз­личных точек зрения, применить различные аналитические схе­мы. В качестве социальной системы постиндустриальное обще­ство не приходит “на смену” капитализму иди социализму, но, подобно бюрократизации, пронизывает оба этих социальных типа. Оно является выразителем новых измерений социальной струк­туры, которыми должна управлять политическая система.

К концу нашего столетия Соединенные Штаты, Япония, За­падная Европа и Советский Союз приобретут ряд черт постин­дустриального общества и должны будут столкнуться с пробле­мой управления этими новыми качествами. Как они справятся с этой задачей, будет зависеть конкретно от каждой страны. Орга­низация науки, характер образования, позиции и привилегии новых технократических элит, балансирование между мериток-ратией и равенством — все эти проблемы будут решаться в рам­ках различных политических структур этих государств: их идео­логий, объема имеющихся ресурсов, силы конкурирующих групп, степени открытости и гибкости этих обществ. Все, что может дать попытка социального прогнозирования, — это перечень со­ответствующих вопросов, а не формулирование четких ответов.

В политическом аспекте вопросы, стоящие перед этими обще­ствами, ничем не отличаются от характера тех проблем — урба­низации, требований рабочего класса, массового образования, — с которыми сталкивались капиталистические и индустриальные страны в период с 1850 по 1950 год. Однако к концу XX века к ним добавится новая важная проблема, которая изменит харак­тер многих ответов, — возросшая взаимозависимость мировой экономики и появление, вместе с сетью телекоммуникаций и ре­активной авиацией, всемирной коммерческой корпорации. Кон­текст всех принимаемых ныне решений носит подлинно между­народный характер.

Сегодня существуют около 300 гигантских многонациональ­ных корпораций, и объем ежегодно производимых ими товаров и услуг составляет около 300 млрд. долл., что превышает валовой

национальный продукт любой страны мира, за исключением США. Если рассмотреть сто крупнейших экономических структур мира, то пятьдесят из них окажутся отдельными государствами, а дру­гие пятьдесят составят крупнейшие из этих 300 транснациональ­ных компаний.

187 из них являются американскими; половина оставшейся трети — английскими и голландскими, а другая половина прихо­дится на прочие европейские страны и Японию¹⁴². Большинство американских гигантов ежегодно реализует товаров на сумму более чем 500 млн. долл. Самая крупная из них — “Дженерал моторе” — имеет ежегодный объем продаж в 25 млрд. долл., что превышает совокупный чистый валовой национальный продукт любой страны мира, за исключением двенадцати наиболее разви­тых экономик.

Но важную роль играют не размеры компании и получаемые ею доходы, а изменение в характере “жизненного цикла продук-та”. В прошлом, как только создавался новый вид продукции иди технологии, выигрыш от этого вскоре перехватывали иные госу­дарства, которые, имея более дешевую рабочую силу иди более современное оборудование, могли дешевле производить данный вид продукции и соответственно продавать его по ценам ниже цен страны-разработчика. Наиболее классической в этом отно­шении является, вероятно, текстильная промышленность. Но многонациональная корпорация не только экспортирует капитал и управленческое “ноу-хау”; она является организационным механизмом для перемещения самого промышленного производства в страны с дешевой рабочей силой, передачи техники управления и производственной технологии развивающимся индустриальным странам при полном сохранении контроля за обоими этими про­цессами (и доходами от них). За последние пять лет число заня-

^т См.: Vernon R. Sovereignty at Bay. N.Y., 1971. Около 4 тыс. американ­ских фирм имеют в совокупности 17 тыс. иностранных филиалов, но большая их часть представляет собой лишь отделы сбыта иди выполняет иные торго­вые функции. 500 крупнейших фирм США владеют почти 2,5 тыс. промыш­ленных компаний, причем 187 крупнейших международных корпораций име­ют контроль более чем над 80 процентами этого числа. Обобщающие статис­тические данные и оригинальные рассуждения о судьбе этих корпораций приве­дены в статье: Масгае N. The Future of International Business // The Economist. January 22, 1971.

 

тых в электронной промышленности США уменьшилось пример­но на 219 тыс. человек по мере того, как американские фирмы открывали свои новые заводы в Сингапуре, Гонконге, на Тайва­не и в Мексике. В характере производственного процесса в на­стоящее время заложено, что все больший объем производства стандартизированных узлов и частей продукции будет переме­щаться в более бедные страны мира, в то время как постиндуст­риальные общества сконцентрируются на развитии производя­щих и использующих знания отраслей экономики. Однако конт­роль за производимой во многих отраслях продукцией по-пре­жнему будет оставаться прерогативой многонациональной кор­порации.

Характерной особенностью США является то, что ее много­национальные корпорации сегодня серьезно зависят от загранич­ных поступлений, и это — принципиально новый фактор в аме­риканской экономической истории. Обследование журналом “Форбс” 50 крупнейших корпораций США показало, что в сред­нем 40 процентов их общих доходов поступает из-за рубежа. Можно согласиться с тем, что зависимость от поставок иност­ранной нефти объясняет, почему, например, корпорация “Стандард ойл оф Нью-Джерси” получает 52 процента своих доходов от заграничных операций, а научно-техническое превосходство корпорации “Ай-би-эм” объясняет ее ведущие мировые пози­ции, дающие ей возможность получать 50 процентов своих чис­тых доходов от операций на зарубежных рынках. Но и обычные промышленные компании также в значительной мере зависят от операций за пределами США. Корпорация “Гудйер тайер энд раббер” с годовым объемом продаж в 3,6 млрд. долл. имеет заводы в 24 странах и получает одну треть своих доходов из-за границы. Компания “Файерстоун тайер энд раббер” имеет ана­логичный показатель в 39, а “Юниройал” — в 75 процентов. Та­кая же ситуация складывается и среди перерабатывающих ком­паний. Корпорация “Г.Дж.Хайнц” получает 44 процента своих доходов от операций на мировых рынках, а “Кодгейт-Палмолив” перенесла свой бизнес за границу на 55 процентов; химические и фармацевтические компании, такие, как “Доу кемикл”, “Пфай-цер” и “Юнион карбайд”, осуществляют от 30 до 55 процентов своих операций за пределами США. Даже крупнейшие амери­канские промышленные гиганты во все большей степени стано­ вятся зависимыми от зарубежных рынков. “Дженерал электрик” получает 20 процентов своих прибылей, “Форд” — 24 (без учета канадского рынка), а “Дженерал моторе” — 19 (также без учета канадского рынка) за счет заграничных операций¹⁴³. Штаб-квар­тиры и управленческий персонал этих корпораций остаются в США, как направляющие и обслуживающие их бизнес структу­ры, в то время как производство и смежные операции перемеща­ются за рубеж.

Таким образом, постиндустриальный цикл, происходивший в рамках национальной экономики, сегодня повторяется на более широкой арене, в мировом масштабе. Нью-Йорк выполняет по отношению к экономике США роль сосредоточения штаб-квар­тир. Более трети из 500 крупнейших корпораций страны имеют в городе иди его пригородах свои основные офисы, а концентра­ция финансовых, юридических, рекламных и сбытовых услуг со­здает основу для специфической структуры занятости, основное место в которой принадлежит “белым воротничкам”. Но по мере того как американский менеджмент и американский капитал на­ходят свое более эффективное применение за границей и исполь­зуют иностранную рабочую силу для производства выпускаемой ими продукции, и сами Соединенные Штаты, как отмечает П.Самуэльсон, могут превратиться в “штабную экономику”.

В будущем для США станет обычным отрицательный торго­вый баланс, но его дефицит будет покрываться за счет “невиди­мого” импорта в виде вливающихся в экономику процентов, ди­видендов, прибылей и платежей за патенты. В подобного рода ситуации следует ожидать возникновения двух политических проблем. Хотя совокупный ВНП США может стать большим вследствие мобильных потоков капитала и инвестиций, доля до­ходов от собственности (прибылей, дивидендов и т.п.) будет ра­сти за счет доли труда, создавая тем самым внутриполитическую проблему для государственного социального обеспечения и вы­зывая потребность в расширении налоговых и трансфертных программ перераспределения доходов. Но еще большей пробле­мой станет соотношение Соединенных Штатов и остального мира. Как пишет П.Самуэльсон, “допустим, что экономическое равно­весие вынуждает нас стать экономикой услуг, живущей, подобно