Опять Борис

 

Я была в капотике, и в весьма откровенном, с распущенными волосами. Любила я по утрам встать и сразу за рояль. В этих слу­чаях Елизавета Николаевна обязательно приносила чашечку горячего кофе и мой любимый трехэтажный бутерброд и боль­ше меня до завтрака не беспокоила. По­нятно, что мое молниеносное бегство не должно было быть оскорбительным для Бориса. Кто же принимает гостей, да еще таких нежданных негаданных в костюме русалки. Убегая, в дверях я крикнула ему: — Пожалуйста, извините, через десять минут я буду готова. Ваши вещи, навер­ное, на вокзале? Я пошлю за ними.

Трудно объяснить то чувство, которое охватило меня в первую минуту, налетел хаос мыслей, и оборвалась нитка сосредо­точенной воли, а в то же время что-то ос­тро-неприятное пронеслось и застряло в моем сознании. Когда я очутилась за закрытой дверью зала, я прислонилась к ней всей тяжестью своего тела. „Что же пер­вое?" — спросила я себя. Послать за Елизаветой Николаевной, второе — запереть комнату Димы, третье — одеться и через десять минут, самое боль­шее через полчаса выйти к гостю и... Вот это-то „и" я постараюсь обдумать, пока буду одеваться. Но это было вовсе не так легко. „Зачем приехал? По­чему не предупредил? Как всегда: проверить, за­стать врасплох", — проносилось у меня в голове, и еще некоторые мысли, которые я пока прятала. И все это кружилось, торопилось, толкалось на одном месте, а посему я ничего не смогла обдумать. Оде­лась, причесалась, но все еще медлила выйти. Ели­завета Николаевна устраивает его в первой комна­те от зала. Время идет... Я должна идти сейчас, сию минуту, и быть естественной. И что со мною, в са­мом деле? Ну, приехал и приехал, ведь принадлежит же он, если не к друзьям, то к очень старым знако­мым, и раньше приезжал. „Но ведь мне больше все­го не глянется, что я жду не сегодня-завтра Диму, и их встречи друг с другом, именно сейчас, не хоте­ла бы". Вот это-то и было самое главное. Не суще­ствуй на свете Дима, ну приехал Борис, радости, правда, мало, но и горя нет. А сейчас, до чего же все это не во время.

В столовой приготавливали завтрак. Я нашла Бориса. Он медленно ходил по нижней террасе, за­ложив руки в карманы, это означало, что уже был не в настроении. Вы думаете, он любовался лесом, зеркальным прудом, или, Вы думаете, он глубоко вдыхал после вагона душистый весенний бодрящий воздух, или слушал, как разговаривает лес, и все пичуги, которых в нем было великое количество, и как во все это врывалась, как водопад, падающая вода на плотине, которая уже крутила колесо, за­ряжая аккумуляторную батарею? Да, конечно, их имение под Москвой с идеально вычищенными до­рожками, без травиночки, усыпанные гравием или утрамбованные песком, с шеренгами аллей, как струн прямых и длинных, затейливых клумб цве­тов, конечно, и красивое, и даже прекрасное в сво­ем роде, но все разбито, посажено по человеческо­му плану, вкусу и желанию. А здесь, у меня, как Бог создал, и каждый уголок тоже прекрасен, даже больше, в нем поэзия и волшебство. Я и раньше за­мечала, что Борис к природе, цветам, животным, да и ко многому равнодушен.

Мне до сих пор непонятно, как такой большой художник, как он, а также и Мишенька, скульптор, оба обладающие громадным творческим талантом, оба выражающие мысль, чувство, движение, настро­ение в холодных линиях мрамора, глины, или, как Борис, на куске полотна, так смело и легко распоря­жаясь красками, выдавленными пестро на палитре, в то же самое время были невежды в познании при­роды, даже названия некоторых цветов им были не известны. Орхидея, роза, или цветы картошки про­изводили на них одинаковое впечатление. Как буд­то понимание и восприятие того, что является пре­красным, им было отпущено не полностью, не все, а только частично.

— Я решил, — сказал Борис, вместо привет­ствия, — нарисовать Вас в меховой накидке на фо­не природы, которую Вы так любите. Полотно, ра­му, даже мольберт я привез с собою.

— Вы желаете, чтобы я Вам позировала тотчас, или, может быть, мы сначала позавтракаем?

Наш обычный щетинистый взъерошенный тон сразу встал на рельсы. Я спохватилась.

— Пойдемте завтракать. Или после пути Вы хо­тите взять душ, ванну? — сказала я, заставив лицо и голос быть приветливыми.

Сухость Бориса граничила, если не с пренебре­жением, то с полным безразличием ко всему окру­жающему. За завтраком обе Оли походили на двух птенчиков, нахохлившихся в непогоду. Да, это вам не Дима. Елизавета Николаевна знала Бориса чуть не мальчиком, а потому его мрачное настроение и трагическое выражение лица казались ей обычными и не мешали ей быть с ним приветливой и гостепри­имной. Она умело навела разговор на общие темы о Москве, о знакомых, об его матери. Ее чудесные глаза говорили мне: „Не беспокойся, девочка, все будет хорошо". Она дала мне возможность собрать растрепавшиеся листики моих взбудораженных обеспокоенных мыслей, если и не в стройный поря­док, то все же, согретая ее душевным теплом, я по­чти успокоилась. Милая, милая моя старушка, спа­сибо тебе за ласку, за любовь! Я крепко ее расцело­вала, когда очутилась с ней вдвоем, мы хорошо по­нимали друг друга. Я чувствовала, что ее, не менее чем меня, взволновал неожиданный приезд Бориса. Ее старое опытное сердце прекрасно знало мои вза­имоотношения как с Борисом, так и с Димой, хотя мы никогда об этом не говорили.

Сегодняшний день надо считать пропавшим, намеченная программа дня провалилась, а может быть, и следующего. Свобода посажена в клетку, а вежливость хозяйки должна ходить по канату с зонтиком, дабы не потерять баланс гостеприим­ства ни на минуту в отношении такого исключи­тельного гостя, как Борис, которого ничего не за­нимало, кроме его очередного желания писать только мой портрет, только в меховой накидке, только на фоне природы.

Не прошло и часа после завтрака, рама была сколочена, холст натянут, место выбрано, и я была обречена на положение мумии часа на два, на три. Знакомое чувство раздражения против него заняло свое обычное место. Подумать только, понадоби­лось же специально скакать из Москвы, чтобы ис­полнить свой очередной каприз, не спрашивая модель не только о ее желании, но и не считаясь с ее временем, с ее собственными намерениями. Вот это характерный пример его чудовищного деспотизма, так похожий на тот, когда мне было восемь, а ему двенадцать лет. Наша первая встреча: он — напада­ющий и безапелляционно требующий, я — воору­женная до зубов, всегда защищающая свою свобо­ду. После обмена колючими излияниями, мы обыч­но расставались на долгое время. Грохот приближа­ющегося поезда переключил мои мысли. Слава Бо­гу, он оказался на этот раз зонтиком, и я удержа­лась сей раз на канате гостеприимной хозяйки, улыбаясь насильно дорогому гостю. У меня все вре­мя вертелся в голове вопрос, как много времени возьмет быть истуканом, то есть позировать, но я воздержалась. „Помни, он твой гость".

Вечером, наверное, каждый испытывает минуту блаженства, вытянувшись на кровати, распустив все шнурки тела и мыслей, особенно после трудового дня, каковой выдался сегодня. Но это блаженство — одно мгновение. Мысль, которая Вас беспокоила и ходила с Вами весь день и засела в мозгу, она Вас бу­дет мучить и эту ночь, и завтра, пока не назреет, и не отвалится. Но как отвалится? Вот в этом-то и есть вопрос. Безболезненно рассосется, или потребуется хирургия — неизбежная встреча Бориса с Димой? Как будет держать себя Борис? Что будет думать Дима обо мне и моих отношениях с Борисом, и еще его фраза: „Вы ведь не все рассказали мне о Борисе". Все это вместе занозой задевало, бередило меня, хо­тя совесть моя чиста, и мне нечего было прятать. Я дошла до того: „А что, если поссориться с Борисом? Это сделать очень легко и таким путем заставить его немедленно уехать". Но мне стало стыдно от этой мысли, и я отбросила ее. „Чему быть того не мино­вать". Отдадимся этой народной мудрости, а пока я буду гостеприимной хозяйкой, он все же мой гость.

* * *

Удивительно быстро работал Борис! За четыре-пять дней он сделал очень много. Правда, мучил ме­ня по пять-шесть часов в день, хоть и с перерывами. Я оживала на портрете не только с каждым днем, а с каждой минутой. Мне казалось, что больше и де­лать нечего, но он был все еще недоволен. Сегодня перед Борисом находилась лишь моя оболочка в ме­ховой накидке, позировала подлинная мумия, мысли бежали туда, в Москву. Уже вчера утром Дима был в Москве... Но успел ли заказать билет? А может быть, экспресс переполнен... Или он опоздал на по­езд и, вообще, что-то случилось, или должно случить­ся? Сердце вздрагивало, усиленно билось при каж­дом шорохе, скрипе деревьев. Я напряженно прислу­шивалась, ловя шум колес, пофыркивание лошадей.

Уже около пяти, и Степан должен быть каждую минуту. Хочу телеграмму, телеграмму.

— Нет, положительно не могу уловить выраже­ние глаз... То ли оно новое, то ли... — разбудил ме­ня раздраженный голос Бориса.

„И не поймаешь", — ответила я ему молча. Хоть бы спросил: „Может быть, устали?" Я начи­нала злиться. Мне надоело, и я совсем не хотела сидеть дурой.

— Хочу телеграмму, — эти слова вырвались у меня вслух.

— Что Вы сказали?

— Устала.

— Попробуйте опустить веки... Да, с полузакры­тыми глазами... Нет, нет... Не закрывайте совсем, — командовал Борис.

Слово „устала" он не понял, „хочу телеграмму" пропустил, не слышал. До слуха долетело поскрипы­вание колес телеги, фырканье лошадей... Вот въехали на мостик, поравнялись с террасой... Везли пианино.

— Что это? Третий инструмент? — спросил Борис.

Разве я могу объяснить ему, что этот третий ин­струмент, специально для Димы заказанный с моде­ратором, хоть всю ночь играй, никого не потрево­жишь, а еще самое главное, что Дима не сегодня-завтра сам приедет.

— Да, третий, — сказала я и особенно под­черкнула „третий". — Извините, я должна пойти, распорядиться.

И с радостью сорвалась с места, и еще с боль­шим удовольствием принялась за установку пиани­но, отправив Елизавету Николаевну пока занять Бо­риса. „Еще явится в комнату Димы", — подумала я, торопя ее.

Подъехал Степан. Три телеграммы от Димы и четвертая, как бы Вы думали, от кого? Ой, не угадать. От Насти, от цыганочки.

— Елизавета Николаевна! — я сама слышала, как звенел мой голос. — Знаете, кто едет? Настень­ка! Приготовьте ей, пожалуйста, мои верхние ком­наты, у нее двое ребятишек и бонна, и Дмитрию Дмитриевичу.

Последними словами я поперхнулась, презирая себя за эту ненужную трусость. Даже противно стало, и сразу же не останавливаясь, я овладела вниманием Бориса.

— Помните Настю?

— Настю?

— Ну да, это было, пожалуй, лет пять назад. Бал передвижников, Яр, скульптор, Мишенька... Цыгане... Мишенькина погибель, помните?

— Цыганка!

В тоне Бориса было то, что разъединило бы нас опять на много месяцев, но сейчас ссориться с ним... Нет, заслоняла радость, сердце пело... Едет, едет, едет. И кто этот Дмитрий Дмитриевич, которому необходимо приготовить комнату и которому привезли пианино, все это пролетело мимо и не удержалось в сознании Бориса.

— Как ваша вышивка? — спросила я девочек. — Вы знаете, послезавтра в двенадцать часов Дми­трий Дмитриевич будет здесь.

У одной Оли не был еще пришит ворот косово­ротки, а у другой все готово, только не отглажено. Моя же была давно готова. Вечером, накануне его приезда, мы разложили все три косоворотки в ком­нате Димы на кушетке, с надписью: „От двух Оль и Т., угадайте, кто какую вышивал?" И еще я положи­ла ему мужицкий картуз с козырьком. Надо сказать, что моя рубашка была самая эффектная, пастельные тона нежно-розового шиповника и блеклой зелени на голубом фоне. У моей Оли на алом фоне замыс­ловатый рисунок в русском духе и удачная комбина­ция теней. У Оли-гостьи — крупные яркие маки на кремовой чесуче. Пишу Вам об этом так подробно, потому что мы все трое, как дети, были заинтересо­ваны, угадает ли Дима, или нет, и которую наденет первой? И, по справедливости, можно было сказать, что каждая была прекрасна в своем духе.

Икону святого Николая я унесла утром в день приезда Димы к Елизавете Николаевне, я не хотела перед Димой, именно перед ним, быть, казаться, подделываться, как только что новообращенная в Христову веру. Лампадку продолжала теплить сама.

В пятницу я отказалась наотрез позировать, да и не к чему, по-моему, когда я смотрела долго на женщину в меховой накидке, с опущенными глаза­ми, то казалось, что она сейчас очнется от своей за­думчивости и шевельнется. Но Борису хотелось еще и еще мучить меня. Пока что картину поставили в вестибюле против входной двери.

День полз. Медленно тянулся, и мое нетерпение росло, росло, росло, и мне казалось, что я не доживу до завтра. Елизавета Николаевна тревожно сле­дила за мной. „Знаю, знаю, что тебя беспокоит", — думала я. О приезде Насти с ребятами Борис зна­ет, слышал, а вот относительно Димы не слышал. Пожалуй, это и лучше. Такая неизвестность уж тем хороша, что сейчас я избавлена от допросов, а, главное, от вранья. Разве не спросил бы, где встре­тились? Как давно? Он знал всех, всех, даже слу­чайных моих знакомых, да я и не скрывала. Мой воображаемый ответ развеселил меня: „Встрети­лись в кафе, виделись продолжительно три раза, два приезда моих в Москву и его третий зимой ко мне. И всего-навсего знаем друг друга не так давно... не­сколько месяцев". Вообразите Бориса.

А вывод бу­дет не иначе, как дурное влияние среды. Ах, Борис, Борис, зачем ты приехал?

Мои Оли, эти чудные девочки, цветы весны, цветы юности не увлекли Бориса. На их предложе­ние поиграть с ними в крокет, в кегели, или теннис, он ответил:

— К сожалению, mademoiselles, я и в младенче­стве не имел к этому пристрастия.

После этого девочки дичились и избегали его. Когда мы сегодня вечером поднялись все на верх­нюю террасу, Оли тотчас ушли, но Борис, конечно, даже не заметил этого, впрочем, как и многого дру­гого. Не знаю, был ли этот человек когда-нибудь счастлив, освобождался ли от оков неудовлетворен­ности и постоянного недовольства? И только в мо­менты творчества, когда он рисовал, я наблюдала другого Бориса, одухотворенного, перед которым, я уверена, как предо мною музыка и красота, — при­открывали тайны неведомого мира. Только у Бори­са это ощущение быстро уходило, с последними маз­ками, с положенной в сторону кистью. Знакомое чувство мрачного, подавленного и напряженного со­стояния от его длительного присутствия вдруг охватило меня. На мгновение я представила себя его же­ной... При этой мысли я, как будто, глянула в про­пасть, во мрак, в склеп.

— Удивляюсь Вам, Таня, что Вас держит в этой берлоге? Вы даже не приезжали зимой в Москву? — на этот раз в голосе Бориса я почувствовала: „пожалуйте на исповедь".

— А Вам что, собственно говоря, здесь не нра­вится? — спросила я по возможности спокойно.

— Однообразие, — помолчав, он продолжал: Право, можно думать, что Вы добровольно сослали себя в эту глушь после тяжелого или неудачного романа.

Ведь вот, скажи мне это кто угодно, я бы про­сто рассмеялась. Но, зная Бориса, его подход к до­просу, я почувствовала, как усилилась прохлада ве­сеннего уральского вечера, и тоненькое полотняное платье не могло согреть и остановить озноба и му­рашек, бегающих по мне и внутри и снаружи.

— Вы не находите, — сказала я вздрагивающи­ми губами, ежась от холода, — как сыро и холодно, я положительно замерзла.

Прежде чем он мне ответил, я была уже внизу. „Да, не картину только ты приехал сюда писать, ты привез и свои перчатки. Скорей, скорей бы завтра! А что будет завтра?"

***

На фоне скал, леса, маленького убогого полу­станка железной дороги, мы, две Оли и я, были яр­кими пятнами. В крестьянских сарафанах — голу­бом, алом и желтом, с косами, в белоснежных кисей­ных кофточках и таких же передниках. Пассажиры экспресса, высунувшись из окон вагонов, с любопыт­ством наблюдали высадку столичных нарядных гос­тей и встречающих их барышень-крестьянок. Нам долго махали руками и платками из окон исчезающе­го экспресса и кричали то, что выражает человечес­кое сердце, неожиданно, приятно и весело взволно­ванное. Настя душила меня в объятиях, ей сразу же понравились и обе мои Оли, уже по одному тому, что они были мои. Дима терпеливо ждал своей оче­реди, хотя глазами мы все сказали друг другу. Пер­вый раз встретились на людях. Сердце больше не спрашивало, а кричало: „Люблю, люблю, люблю!"

Детей, бонну и багаж Степан увез, а мы отпра­вились пешком. Дорогой Настя утешала меня и про­сила не огорчаться, если и дети, и бонна, и она бу­дут в одной комнате, так как мой домик в лесу очень маленький, тесный, как описал ей его Дима. „Все правильно, каждый новоприбывший должен пере­жить удивление", — прочла я на его лице.

Мелькнула зима, его приезд, его поражение, и мое покаяние, но на этот раз мы оба, как школьни­ки, ждали Настиных охов и ахов, что и началось, ко­гда мы подходили к дому.

Я успела шепнуть Диме, что приехал Борис, со­вершенно неожиданно, несколько дней тому назад, но скоро уедет. Ни на чем не основанное последнее сорвалось с языка. „Прикуси язык, Танечка, не объ­ясняй, не поправляйся, хуже влипнешь", — с отчая­нием подумала я.

Когда мы вошли в вестибюль, женщина в мехо­вой накидке приковала внимание новоприбывших, и оба воскликнули:

— Поразительно, как живая, вот-вот шевельнется. Дима прошел к себе, Настю я повела наверх. Ее дикий восторг от дома, от вида с балкона, от леса, от пруда, от электричества в такой глуши, она не умолкала и после каждого припадка восторга души­ла меня, приговаривая:

— Вот тебе, вот тебе, Заморская Царевна!

— Завтракать, завтракать, — послышался голос Елизаветы Николаевны.

— Торопись, мы все голодные, — сказала я На­сте, спускаясь от нее вниз.

Меня занимал не исчезнувший Борис, а то, как Дима реагирует на подарки. Мы встретились на по­роге в зал, он качал головой, идя ко мне навстречу.

— Уничтожен, не нахожу слов за пианино... Ко­торая Ваша?

— Угадайте.

— Голубая, да?

Я подтвердила глазами, добавив:

— Не обижайте девочек.

Он так и сделал, когда за час до обеда, девочки, Настя и он, в алой рубахе-косоворотке, вышитой моей Олей, отправились играть в теннис, причем он сказал девочкам:

— Я хотел надеть сразу все три, но это оказа­лось невозможным. Они одинаково прекрасны! Те­перь я хочу узнать, кто вышивал эту?

Олюша выдала себя вспыхнувшим румянцем, за­блиставшими глазами. Гордость и удовольствие по­явились на ее личике.

Мы все собрались к завтраку, все проголода­лись. Но где Борис? Мне хотелось поскорее отде­латься от неприятного момента знакомства, встречи Бориса с Димой. Но где же он? Ни в его комнате, ни на террасе, ни в библиотеке... Исчез, провалился.

— Борис! Ау! — крикнула я с верхней террасы.

— Ау, — послышалось из кущи деревьев слева. „Ах, вот где ты, в гамаке". Через минуту Борис вошел в зал. Ясно и четко представила ему Диму, а также Настю и заторопила всех завтракать. Не знаю, был ли он ошеломлен, или удивлен, или озадачен, или... Или... Но то первое, что беспокоило, кончено. Дальше очередь за химической реакцией наслоений, сцеплений, мелких и крупных притяжений и отталки­ваний трех элементов, главных действующих лиц. За­тем вывод, конец... Но какой? Взрыв? Или молчаливое болезненное рассасывание? А все же любой апо­феоз мне не улыбался, был неприятно гадателен.

* * *

Сегодня пятый день, как приехал Дима, и сегод­ня пять дней игры в молчанку трех взрослых людей. Людей не глупых, сильных духом, трезвых, твердых убеждений. И все трое попались в сети эмоций, ко­торые работали быстрее, чем беспроволочный теле­граф, и все сильнее и беспорядочнее вязали нас, ум­ных и сильных, а главное, работали так быстро, что взрыв, развязка вот-вот должна произойти. Борис и я были люди страстные, нетерпеливые, быстро ре­шающие и ни пред чем не останавливающиеся. Ди­ма, возможно, тоже обладал этими же качествами, но был очень дисциплинирован и выдержан.

Все эти пять дней походили друг на друга только тем, что Борис нелепо вел себя. Если, скажем, мы ре­шили играть в теннис, то играл только со мной, если отправлялись кавалькадой в лес, то его лошадь шла неотступно рядом с моей, если шли гулять, то он предлагал мне свою руку и, несмотря на мой отказ, был неукоснительно около меня. Вечерами, когда Ди­ма угощал нас своей бесподобной музыкой, а Настя пением, он близко усаживался рядом со мной на ков­чеге. Стоило мне посадить одну из Оль, он в самой вежливой форме обращался к ней с каким-нибудь пу­стяком, вроде того, что у него нет спичек, девочка срывалась, а он тотчас занимал ее место. Если я вста­вала и уходила из комнаты, он тотчас шел за мной. Меня спасали двери моей комнаты, и на стук я отве­чала: „Ко мне нельзя". Что затеял Борис? Почему так нелепо держал себя? Хотелось ли ему вызвать ме­ня на окончательное объяснение, или желание пока­зать несуществующие права на меня? Или привести Диму, если не к дикому проявлению ревности, то все же к какой-то вспышке. Но Борис ошибался. Он Ди­мы не понимал и вряд ли смог бы понять. Дима ушел бы с дороги молча и уступил бы горячо любимую им женщину другому, если бы она сказала сама, что лю­бит больше „этого другого", чем его.

Меня же все это так подавляло, что я с трудом справлялась с собой. Все — Елизавета Николаевна, Настя, девочки — я чувствовала, были в сфере вы­сокого напряжения, отражаемого нами тремя, и участвовали также как бы в молчаливом турнире.

Добрые глаза Елизаветы Николаевны с тревогой иногда останавливалась на мне и Диме, но послед­ний успокаивал ее, он просил, показать ему ее сокро­венные места хозяйства, сколько она наварила варе­нья, или что осталось от зимних запасов, что дела­ется в оранжерее. Или играл и проигрывал ей все партии в шестьдесят шесть.

В этот приезд Димы мы никак не могли приспо­собиться к укладу „не укладистой жизни". Мы ни минуты не были вдвоем, все было не так, как зимой. Но когда наши глаза встречались, он каждый раз посылал мне то, о чем я больше себя не спрашива­ла, улыбка счастья надолго застывала на моем лице, но пытливый мрачный взгляд Бориса уничтожал и разглаживал ее.

* * *

Сегодня Дима и Борис играли на бильярде, аб­солютно молча, или оттого, что каждый был занят своей думой, или временами им было невмоготу друг с другом. Что касается меня, то бывали момен­ты, когда я чувствовала тяготение ко мне их обоих, но различное по качеству. Оно невидимыми нитями тянулось, облепляло, опутывало меня. В эти момен­ты я спасалась бегством, хоть минуту, но быть од­ной, глотнуть чистого воздуха, как я говорила, вновь быть ровной, естественной и лавировать меж­ду этими опасными рифами. Если Борис был буря, шквал, то Дима — ясная погода, теплое солнышко. Каковы бывают грозы на его горизонте, всегда ка­залось, что они глубоко внутри запрятаны, и он ими владеет. Но сегодня я первый раз почувствовала их.

Молча кончили. Молча вышли, словно насмерть пос­сорились. Борис прошел к себе в комнату. Дима по­рывисто сел за рояль, и буря души его вырвалась во второй сонате Шопена, си-бемоль минор. Я подо­шла близко к нему, к роялю, мне хотелось сказать что-нибудь теплое, хорошее, приласкать. Но пере­шагнуть уже не ниточку, а паутинку между нами, все еще не могла, все еще была спелената, стеснена. Но он понял меня.

— Завтра в четыре часа утра поедемте на озеро, Вы обещали еще зимой показать мне восход солнца, — сказал он.

В зал весело ворвались детвора, девочки, Настя. Смех, шум. Из столовой долетал звук от вилок, но­жей, посуды. Уже шесть, время обеда. А у меня сильно колотилось сердце и выбивало в висках, го­лове и вообще во всем: и в Насте, и в детях, и в сол­нечных полосах, ползущих по полу зала, из окна ве­стибюля — все звучало, пело, ясно и четко выбива­ло: „Завтра, завтра мы будем вдвоем, как зимой".

Я шепнула Елизавете Николаевне, прося выта­щить мрачного Бориса из его комнаты. Взяв его под руку, я намеренно посадила его за стол рядом с со­бой, сидя около меня, ему не так бросались в глаза мои вспыхивающие щеки и счастливые глаза.

Настя, моя умница, посланная мне провидением в минуту житейских сложных взаимоотношений, разрядила тяжелую, сгущенную атмосферу. Она весьма забавно рассказала, как Мишенька, скульп­тор, желая казаться выше своего очень маленького роста и больше ей нравиться, заказал сапоги с неес­тественно высокими каблуками, а также особого по­кроя брюки, чтобы скрыть форму каблука. Мне трудно передать комизм положения Мишеньки, не обладая чувством юмора Насти. Она рассмешила нас всех, даже Бориса, который хорошо знал Ми­шеньку. Разговор перешел на него, и Борис расска­зал, что он сейчас имеет в Италии свою студию, пользуется успехом и женился на итальянке.

— Ах, изменщик! — воскликнула Настя, — Ви­дите, какие мужчины.

Лукаво обратилась она к моим воробьям, к двум Олям, я их так прозвала с приезда Бориса. Сейчас они обе были очаровательны, и обе одина­ково обожали и Диму, и Настю. Борису, пожалуй, более не спугнуть с их милых мордочек молодость, счастье и веселье.

— Дмитрий Дмитриевич, — кажется, впервые я его назвала так за все время нашего знакомства, — сегодня вечером, — продолжала я, — мне очень хо­телось бы поиграть на двух роялях. Как Вы?

Атмосфера страшного напряжения и моего все время тяжелого душевного состояния прорвались, вдруг неудержимо веселые, звенящие звуки счас­тья, мой обычный тембр голоса вернулся ко мне. Сброшено мрачное колдовство, хочу жить, жить и быть счастливой.

— К Вашим услугам, — ответил Дима, не без радостных ноток в голосе.

После обеда кофе был сервирован на боковых столиках ковчега. Около меня сидела Настя, затем Дима, затем девочки, Елизавета Николаевна и в самом противоположном углу Борис.

— Настенька, утащи Бориса играть на бильяр­де, — шепнула я ей.

Настя выполнила мою просьбу артистически. Не знаю, почувствовал ли Борис, что я сбросила гнет, освободилась и вырвалась на свободу. Его при­сутствие меня более не раздражало, не угнетало. Отвели мы душу, наигрались всласть. Половина сы­гранного были ноты, присланные мне Димой из Москвы. Было одиннадцать вечера, все разошлись по своим комнатам. Дом погрузился в сон, но труд­но сказать, все ли тотчас заснули.

— В четыре утра, — сказала я Диме, прощаясь.