Письмо двадцать седьмое

Год 1914. «Прощай, Танюша, прощай, любимая…»

В 4 часа утра я нашла Диму в конюшне, он уже сам заседлал Гнедка и Червонца. Обо­гнув дом, миновав мостик через Северку, мы пустили лошадей мелкой рысцой по лесной дорожке. Предрассветный туман все окутал легкой дымкой, которая распа­хивала свои кисейные завесы по мере нашего продвижения. Самое большое и кра­сивое озеро было версты две от дома. Не доехав с полверсты, Дима предложил пройтись до озера пешком. Он помог мне соскочить с лошади и, облокотившись на седло, пытливо и серьезно глядел на меня. Я знала, о чем спрашивали меня его глаза.

— Моя совесть, — начала я, — чиста... Я не связана и не давала ему никаких обе­щаний... Ни на...

Я не успела закончить, как Дима при­тянул меня к себе и крепко обнял, целовал мою голову, волосы и прятал в них свое лицо. Я не знаю, сколько это длилось. Се­кунду? Минуту? Вечность? О Борисе мы больше не говорили. Взяв меня под руку, в своей обычной манере, другой он вел на поводу ло­шадей, так мы дошли до озера почти молча.

В его легком поглаживании и пожатии моей ру­ки, в этой нежной, молчаливой ласке, поверьте, было гораздо больше, чем в многословии и поцелуе. И опять ощущение растворенности в счастье, длительное, насыщающее, наполняющее вас теплой, теплой радостью, чувство охватило нас обоих. Не казалось, а чувствовалось, что мы одно целое, одинаково думаем, переживаем, воспринимаем. Тоска разлуки, встреча и близость — трилогия, песня нашей любви была гимном самого нежного чувства матери, сест­ры, брата, отца и казалась самой дорогой, самой ценной и красивейшей по своей чистоте и теплоте сердечной. Разве это не признание, разве это не то же, если бы сказал: „Я люблю тебя". Но мы все еще были на „Вы" и не называли друг друга уменьшительными именами. А я Вам скажу, что эта чудесная весна была ценнее, необыкновеннее жаркого лета. Целуй он мое лицо, глаза, щеки, губы, все бы выли­лось в другую форму отношения, и это был бы не Дима, а другой — чужой, заурядный. Сказка не только бы окончилась, а ее просто бы и не было. Мне казалось, что первый поцелуй мы дадим друг другу в церкви, в день венчания... Фантазерка? Пусть так. а я все же добавлю, поцелуй может об­жечь, испепелить, но быстро исчезает и не оставля­ет теплоты, а нежная ласка незабываема, и всегда греет, даже в воспоминании.

На озере было тихо-тихо. Оно походило на глу­бокое, овальное блюдо, вдавленное, окаймленное кругом скалистыми горами, верхушки которых по­крыты смешанным лесом и очень небольшая запад­ная часть была открыта и походила на пляж, с этой стороны мы и приехали. Выволокли небольшую лод­ку, запрятанную в камышах, и весла из кустов, от­плыли на середину озера и стали наблюдать восход.

Солнышко уже просыпалось, потягивалось первыми лучами, бежало по макушкам деревьев, все больше и больше окрашивая золотом небо. Прорывалось сквозь просвет деревьев, словно из пульверизатора распыляло световые дрожащие капельки, посылая их длинными полосами, которые лились, бежали, ре­яли над нашими головами, освещая открытый про­тивоположный берег.

Защищенные высокой стеной скал, мы находи­лись в тени, как на дне колодца. Фантастическое, причудливое освещение световых полос над нашими головами, пробившихся сквозь просвет деревьев с верхушки горы, создавали столь художественный эффект, который моим бедным языком не опишешь.

Солнышко торопилось, поднималось все выше и выше. Темное неприветливое озеро все больше и больше оживало. Тени бежали прочь от него, таща за собой их темный покров. Голубизна неба, розова­тые облачка, повеселевший лес, скалы и мы с Димой на лодке глянули в зеркало, в воду. Все ожило, все зашевелилось, запело, зажужжало, закрякало... Эхо. как на фаготе, отвечало кукушке:

— Ку-ку... Ку-ку...

В дальнем конце озера стая диких уток прини­мала шумно утреннюю ванну. Почти около лодки и далее играла рыба и, падая обратно в воду, создава­ла большие-большие круги на мертвенно спокойной поверхности воды.

Мы с Димой, и если бы с нами сейчас, сию ми­нуту, были здесь и Вы, все до одного нашли бы, что вся картина была красоты ни с чем не сравнимой. Но никто из нас не знает и не сможет сказать, в чем тут красота. Так же, как и Дима в вышитой голубой рубашке, в мужицком картузе с козырьком, на фоне розово-голубых тонов был совершенной, настоящей красотой, но доказать это я бы не сумела. Я бы ска­зала, что это есть не что иное, как гармоническая симфония красок и всего окружающего. Я подели­лась с Димой моими мыслями о красоте. Он был по­жалуй, прав, что мы не созерцаем, а, скорее, ощуща­ем зрением, которое служит в данном случае только проводником восприятия.

— Та подлинная красота, — сказал он, — о ко­торой Вы говорите, встречаемая в природе, или в человеческом лице, безусловно, охватывает каждого мгновенно, бессознательно и овладевает прежде, чем Вы подумаете о красоте, как о таковой. Трудно сказать, кто восприемник в нас самих. Электричес­тво, магия, или что-либо другое, кроющееся в глуби­нах нашего восприятия? Во всяком случае, Ваша мысль интересна, я никогда не думал об этом.

Мы заторопилась домой, нам желательно было застать всех спящими. На обратном пути Дима ска­зал, что ему хотелось рассказать о деде, как и было мне обещано зимой, и о своих поездках в Крым, свя­занных также с его дедом.

— Красота восхода околдовала меня, — добавил он с обворожительной улыбкой, прищурившись не без лукавства.

Около семи мы были уже дома. На террасе стоял Борис.

— Доброе утро! — крикнула я ему.

Дима приподнял картуз. Не знаю, ответил ли нам Борис. Мы быстро промелькнули и въехали во двор.

— А я было хватился, куда лошади подевались, — так встретил нас Степан.

Я прошла к Елизавете Николаевне, старушка моя была уже одета. Увидев меня в костюме для верховой езды, заторопилась, захлопотала.

— Танечка, неужели поедете без завтрака?

— Нет-нет. успокойтесь, мы приехали завтракать, и если возможно, накормите нас как можно скорее.

В счастье сегодняшнего утра поползли тревож­ные мысли.

— Ах, Борис. Борис, зачем ты приехал? — вы­рвалось у меня.

— Господь с тобой. Танюша. Все, Бог даст, уладится.

— Уладится, — усмехнулись я, — только с его отъездом... Да зачем же я зашла к Вам? Ах да, по­жалуйста, Вы и девочки, они ведь рано встают... На­стя спит... Ну и пусть спит, а мы вместе будем зав­тракать, пожалуйста... Чтобы мы не были одни... Ну да Вы меня понимаете.

Я вышла из ее комнаты и наткнулась на Бориса. Мы молча стояли друг против друга. Я почувствова­ла, что мне не хватает воздуха вздохнуть свободно.

— Я искал Вас... Я хотел бы сейчас поехать в го­род, мне бы хотелось навестить Вашу матушку.

Я чувствовала, какого страстного напряжения стоило ему сказать эти слова спокойно. Он говорил медленно, с расстановкой, словно задыхаясь. Его вид, его страшно бледное лицо, совершенно пустые, невидящие глаза, поразили меня. Я почувствовала себя виноватой, волна тепла, раскаяния, покаяния и, Бог знает чего еще, охватили меня... Хотелось ка­ким-либо путем, способом вымолить у него прощения за свое счастье, за любовь к другому. Этот вихрь мыслей промелькнул, может быть, в секунду. Я ничего не успела ответить, как Борис добавил уже у дверей своей комнаты:

— Прошу Вас, я хочу уехать сейчас, сию минуту.

Это было наше последнее свидание. Через пятнад­цать минут Борис уехал, не прощаясь с нами. Елиза­вета Николаевна каждому из нас передала его привет. Так закончилась первая половина сегодняшнего утра.

Вот каким острым, неожиданным путем прихо­дит расплата. Расплата за необдуманные поступки, небрежность.

Легко, мимоходом, не думая, обыкно­венно нам не до того, некогда, мы принимаем за пу­стяк чужие переживания, чужую душу, жжет и тревожит только свое, таковы обычно наши взаимоот­ношения. Как бы я ни повторяла: „Я не виновата. Чем я виновата? — или, — Что же я должна де­лать?" — это не оправдывало меня. Сегодняшнее утреннее счастье, равное обручению с самым люби­мым, с самым дорогим, покупается несчастьем, страданием, полным опустошением другого. Боже мой! С каким чувством, словно с ножом в сердце едет сейчас Борис в город. Выехать сейчас же поез­дом вслед? Но что я ему скажу? Он все понял, все знает, и мое покаяние ему не нужно. Да и как ка­яться? И в чем? Ведь покаяние надо начинать с на­чала, с нашей первой встречи, с восьмилетнего воз­раста и перебрать все двадцать два года, то есть до сего дня. Существует ли подобная бухгалтерия или бухгалтер, которой смог бы подсчитать, упорядо­чить записанные на клочках бумаги, в хаотическом беспорядке, наши просчеты с Борисом, я быстро на­брасывала все эти мысли на бумагу, чувствуя страш­ную потребность высказаться, перебрать, подыто­жить наши отношения с Борисом.

Стук в дверь прервал мое письмо, передо мною стоял Дима. Он ничего не сказал, не спросил, не удивился, что я до сих пор не переоделась и даже еще в жокейской кепке, которую он осторожно, молча снял с моей головы.

— Пошли пить кофе, Елизавета Николаевна ждет нас. Неужели Вы не проголодались?

Я ни слова не сказала Диме о той смертельной ране, которую я причинила Борису. Это единствен­ная тайна, которую я спрятала от Димы. Пусть вся горечь ее будет моя, а его чистой души не коснется.

Утренний кофе был, как зимой, мы были втроем Дима, Елизавета Николаевна и я. Но разница за­ключалась в том, что он был сервирован не в столо­вой, а на террасе, под березой. Эта большая старая береза росла на террасе, то есть когда при постройке и планировке дома нужно было вырубить березу, я оставила ее с расчетом, чтобы она попадала на ле­вую сторону круглой южной террасы. Само собой разумеется, что вокруг нее был вырез, достаточный для ее поливки. Она придавала удивительный уют.

— Ах, как здорово, что все еще спят! — вырва­лось у меня.

И еще подумала про себя: „Слава Богу, что дра­матический эпизод и наша прогулка никому не из­вестны". Я была уверенна, что Дима и Елизавета Николаевна были того же мнения.

Присутствие любимого, сегодняшняя поездка, наше обручение все больше и больше, как хмель, пьянили меня.

Приезд и отъезд Бориса походил на внезапно налетевшую грозу с освежающим ливнем, после ко­торого вдыхали в себя удивительно приятный озон. И все чувствовали себя свободными, веселыми и со­вершенно независимыми. Вот удивительный чело­век! До чего же мрачный, тяжелый характер. Но все же, каждый, раз я задаю себе вопрос: „Был бы он другой или нет, подойди я к нему с первой нашей встречи иначе, дружественно, просто, по-женски, с теплом и лаской, как сестра?" И даже теперь пере­листывая книгу его жизни и встречаясь с собой... Боже мой! Как это мучит меня временами.

Прошло две недели с приезда моих дорогих гос­тей. Настя начала все чаще и чаще получать телег­раммы, торопил ее Василий Васильевич домой. Мы с Димой увлекли ее верховой ездой, вернее, бродяж­ничеством по лесу, а также и девочек. Возьмем с со­бой провизии и утянем ее верст за тридцать в горы и только к вечеру домой явимся. От озера и восхода солнца, особенно Настя, по своей цыганской на­туре, была просто в диком восторге.

— Во всю жизнь не видала такого чуда, — вос­хищенно твердила она.

Чуть ли не через день мы выезжали в четыре ут­ра или в горы встречать солнышко, или на озеро, и после восхода завтракали на берегу. Варили кофе на треножнике, пекли яйца и картофель в золе, такая еда моей столичной гостье и девочкам казалась ди­ковинно-необыкновенной, вкусной, особенной. От ковров лютиков и незабудок, первомайских цветов, даже Дима приходил в восторг. Настя пела нам в лодке на озере с необыкновенным подъемом и на­строением, воодушевленная красотой окружающего.

Проводили Настю. Уехали обе Оли. И опять, как зимой, мы только трое. Мать совсем ушла в жизнь монастыря, и подышать лесным весенним воздухом не торопилась.

Потрескивал камин, хоть и весна, но вечера бы­ли еще холодноватые, сырые. В этот вечер, так на­помнивший зиму, мы оба долго молчали, как будто оба хотели создать, воскресить до мелочей, так не­давно пережитое, бесконечно дорогое. Вся обста­новка и вздрагивающий, перебегающий свет камина как будто были те же, но мы с Димой стали други­ми. Встреча, подход, рассматривание, разглядыва­ние, осторожное наблюдение, волнующие, приятные неожиданности, открытия — все это подходило к финалу, который был нам ясен — жить друг без друга мы не сможем.

— То, что я должен Вам сказать, — прервал молчание Дима, — скорее договорить недосказан­ное зимой, теперь это

утратило связь, настроение и является только пополнением и объяснением моих поездок в Крым.

Он достал знакомым мне движением портсигар, закурил, поправил дрова в камине, прошелся по за­лу. Все это перенесло и создало счастливые длинные зимние вечера, показалось, что за окнами пурга, но­вогодний вечер, вальс...

— Нет-нет, все как тогда, все так мне доро... — недоговорила я.

—...го, — докончил Дима, стоя около моего кресла.

Его чудесные синие-синие глаза дарили мне всю его душу. Ну а в моих был испуг, он опять прочел: „Нет, нет, не сейчас, пожалуйста, не сейчас". Мое сердце колотилось, я почувствовала дурноту. А Ди­ма? Что же сделал он? Принес меховую накидку:

— Грейтесь. — сказал он, набросив ее на мои плечи.

А сам на маленьком пуфе уселся около моих ног и грел мои ледяные руки в своих мягких теплых руках.

Мой душевный недуг состоял в том, что из ЖИЗ­НИ и из книг я избрала страдание или, вернее, меня поразило, что человеческое земное счастье, любовь, караулит страдание, и чем ярче и сильнее счастье, тем острее страдание. Помните, я Вам писала, как на тринадцатилетнюю Таню производили впечатление прочитанные книги, и особенно Тургеневская Лиза Калитина. А молниеносные, неожиданные смерти отца и Николая Николаевича. Тоска и радость жи­вут и идут всегда неразрывно со мной. А тут еще примешивалось, как это ни странно, при моей само­стоятельности и сильной воле, застенчивость, дохо­дящая до глупости. Мне буквально было неловко, чуть ли не стыдно сознаться, сказать Диме слово „люблю", или как-либо и чем-либо проявить свое чувство. Даже для самой себя, я держала это слово глубоко внутри себя и на привязи. Возможно, что все это Вам покажется нелепым, но поверьте, душа каждого человека сложна и имеет свои тайники.

Дима делал вид, что он ничего не замечает и, собственно, ничего и не произошло, грея мои руки, он рассказывал эпизоды из жизни кадетского кор­пуса, в котором он учился. И закончил тем, что сыграл мне мой „Подснежник" и вернул мне краски на лице и счастье.

— Ну а теперь дальше, — начал Дима своим обычным спокойным голосом. — Мой дядя скончал­ся скоропостижно, от разрыва сердца. Разбирая его бумаги, я наткнулся на объемистый пакет, запечатан­ный сургучными печатями. На нем не было надписи „сжечь", или как поступить, и я его вскрыл. В паке­те были сведения, справки из всех участков полицейских управлений Российской Империи. Разыскива­лась некая девица с сыном. В этом же пакете я нашел пожелтевшее письмо моего деда к его старшему сы­ну, моему дяде Аркадию, о котором Вы уже знаете.

Дима часто курил, делал длительные паузы. Ему. внуку, шевелить память деда, быть его судьей, его обвинителем, ясно было тяжело говорить о девушке с сыном, об одном из тягчайших, мучительном перед смертью грехе, а может быть, лежавший тяжким бременем и весь остаток жизни там. в изгнании, в Подмосковье... Не забылось, беспокоило. Забродили мысли, побежали воспоминания. Вспомнилось все о деде, что было сказано зимой. Красавец царедворец, раненый лев в изгнании, раб барской гордости, ба­ловень женщин, определение Петровича: „...и был он писаный красавец, женский пол к ним большое пристрастие имели". И просил он своего старшего сына: „Найди брата своего и все сделай для него, что ты найдешь нужным. Хочу спать в гробу спокойно", — так за­канчивалось покаянное письмо деда, которое Дима дал мне прочесть.

— Рассказывать приходится, — пояснил мне Дима, — то, что было восемьдесят лет назад, и труд­но найти оборвавшуюся нить. Мать мальчика умер­ла, когда ему было пять лет. Жил у бабушки, умер­ла и бабушка. Кто-то взял на воспитание, вот тут клубок покатился в Крым. Но все же я не теряю надежды, у меня очень опытный сыщик, и кажется, мы у цели. Теперь Вам понятны мои поездки в Крым. Я чувствую, что я обязан докончить то, что было на­чато дядей Аркадием, жду с нетерпением телеграм­му из Крыма, я еще раз должен уехать туда, чтобы закончить поручение деда.

Мне передалось Димино душевное состояние, захотелось всеми силами рассеять его тяжелое на строение. Было около двенадцати часов ночи. Я предложила проехаться верхом. Луна ярко освещала просеку леса. Мы пустили лошадей крупной рысью.

Я, кажется, писала Вам, или нет, не помню. Ди­ма обладал удивительным талантом воспроизводить, дать полное впечатление 5-й и 6-й симфонии Чай­ковского, также „Евгения Онегина", „Пиковой Да­мы". Он вводил в оркестровые партии, его рояль выделял арии и оркестр и сплетал их вместе.

Последний вечер я просила Диму играть, иг­рать, играть и только Чайковского. Пить, пить эти звуки без конца захлебнуться. Душа Петра Ильича, тоскующая, застенчивая, любящая, но не встретив­шая, не полюбившая. И до чего же его музыка рус­ская, в душу глубоко проникающая, зовущая с ним погоревать, поплакать. Ах, Боже мой, то искры во­сторга, то грустно сменяются звуки, тоскуют, зо­вут. И грусть у него неопределенная, смутная, как сон, то сладкий, то мучительный. Почему-то сдела­лось страшно жалко и себя, и Диму, и Елизавету Николаевну, и даже гаснущий закат сегодняшнего вечера, который не удержать, не вернуть, не про­длить, и то, что в этом мы теряем нечто важное, нужное для жизни, и мы его никогда не повторим, не найдем. И Бог знает, что еще лезло в голову, в эти последние дни моего земного волшебно-феерического счастья. Кто мог бы мне сказать, что, про­вожая Диму в этот последний его отъезд, я увижу его еще раз, но не более пятнадцати минут, чтоб расстаться навсегда. Может, оттого и ныло вещее и радость была уже безрадостна.

Дима уехал. Его слова при прощании: „Это по­следний раз, больше мы расставаться не будем", — звучали в моих ушах не умолкая.

Я все время чувствовала его близость, слышала его голос... Дима стал для меня идеалом человека, о котором я даже не мечтала, воплощением добра, правды, красоты и величия человеческой души — все это грело, переполняло меня каким-то особым восторгом. Я не могла себе простить, почему не ска­зала: „Возьми меня с собой", — и что-то тревожное, беспощадное шло рядом с моей радостью.

Телеграммы от Димы были бодры. Он нашел се­мью мальчика, который, будучи отцом семейства, умер сорок лет назад. На сохранившейся фотогра­фии молодым он был точной копией деда. Еще не­много, и Дима должен был вернуться в Москву. Он просил меня тотчас выехать в Москву, как только я получу от него телеграмму об его выезде из Крыма. Но мне захотелось сделать ему сюрприз и выехать раньше его телеграммы, и я встречу его на Москов­ском вокзале, а не он меня.

Солнечное счастье залило меня, все-все мрачные мысли отлетели. Сегодня суббота, в четверг идет экспресс. Время есть заказать билет. Я стала укла­дываться, пересмотрела свой гардероб и поймала се­бя на том, что уезжаю очень надолго, и что все ве­щи необходимы. Вечером, в воскресенье мы с Ели­заветой Николаевной приехали в город.

Заголовка газет поразили... Сараевское убийство, война, Россия встала на защиту славян, мобилиза­ция... Забил другой пульс жизни. Еще вчера мирное, спокойное житье бытье переключилось на тревогу, слезы и горе. Создалась какая-то неразбериха, суета, бестолковщина. Сразу сбились с порядка и захрома­ли телеграф, почта, железные дороги. Пассажирские поезда пошли без расписания, с большими опоздани­ями, перемешиваясь с поездами специального воен­ного назначения. Частные телеграммы запаздывали, даже терялись. Весь домострой от слов „война", „мо­билизация" в одно мгновение был изъят из обихода, в первую очередь все и вся для войны.

* * *

Прошла неделя без вестей. Где Дима? Что с ним? Он вышел в запас? Будет призван? Лучше не думать. Вокзалы превратились в какую-то толкучку. Торопились, толкались, чертыхались, преобладали военные. Экспресс, чудесный экспресс „Владивос­ток-Москва-Санкт-Петербург" с пульмановскими вагонами был набит до отказа. Любезный комен­дант-офицер обещал мне место в первом попавшем­ся пассажирском поезде завтра-послезавтра, причем он взял номер моего телефона. Скажу только, что от всего, что происходило вокруг, на душе наслаивалось тяжелое, тягучее чувство мировой катастрофы со зловещими неожиданностями.

Вот две телеграммы, полученные мною одновре­менно. „Танюша, выезжай немедленно, не теряй ни дня, ни минуты. Дима". Вторая, помеченная тем же числом: „В моем распоряжении одиннадцать суток, умоляю, торопись. Дима".

Обе телеграммы опоздали на пять суток. Что они были на „ты" меня не поразило, это иначе и быть не могло. Ведь скажи он мне в последний отъезд: „Танюша, поедем со мной". Разве я бы оста­лась? Но он до последней минуты предоставлял это мне. А я... Ожидая экспресс, я застряла. А если бы я выехала с первым попавшимся поездом, не дожи­даясь четверга, я бы приехала выгадав два-три дня. Но есть другая воля, не наша.

— Приезжайте завтра с утра, — сказал мне ко­мендант, прочитав мои телеграммы. — Это Ваш муж?

Я не помню, что я ответила, только втолкнул он меня в поезд чуть ли не к вечеру. Моя бедная старуш­ка Елизавета Николаевна томилась со мной на вокза­ле, вплоть до моего отъезда. Шесть суток уже поте­ряла и еще вопрос, как долго мы будем тащиться. А тащились мы ровно пять, итого одиннадцать суток. Пропускали нагоняющие нас военные эшелоны и простаивали, на полустанках часами. Одним словом поезд шел без расписания. Что можно было сказать о моем душевном состоянии с момента, когда глаза прочли „война" — это самое страшно и ужасное сло­во на человеческом языке. Опустошение и безнадеж­ность и во мне, и вокруг. Сначала я считала с отчая­нием ускользающие сутки, и уже десятое и одиннад­цатые привели меня к состоянию, когда человек со­вершенно потерял способность сопротивляться, бо­роться и даже воспринимать.

На Московском вокзале меня встретил Савельич.

— Матушка-голубушка, скорее, скорее, может, еще застанем.

Мы мчались на автомобиле на Варшавский вок­зал. Дима в форме гусара сбежал с лестницы и во­шел в автомобиль, а Савельич побежал на перрон, чтобы не пропустить первого звонка.

— Моя сестреночка, моя Танюша... — Дима це­ловал мою голову, глаза. — Боже мой, как я счаст­лив, что еще раз вижу тебя! Вот, Танюша письмо.

Он вынул объемистый пакет.

— Это все, что я тебе не сказал, и все, что думал, ожидая тебя. — он сам положил его в мою сумку. — А у меня, не думай, что ничего нет от тебя. Со мною твоя вышитая голубая рубашка и единственная твоя записочка, помнишь? На второй день моего приезда в твой волшебный домик в лесу, помнишь?

И он заглянул в мои глаза. Его бодрый шутли­вый тон не походил к его измученному, страшно по­худевшему лицу и глазам полным тоски.

— О Дима! — вырвалось у меня стоном. Я обвила его шею и приникла к его губам.

— Дмитрий Дмитриевич, первый звонок, — ры­дающим голосом звал Савельич.

— Пойдем, Танюша.

Пока мы добрались до его вагона — второй зво­нок. Савельич трясся и форменно рыдал:

— Дозвольте приехать... На фронт... К Вам...

— Хорошо, хорошо, не плачь, старина, — Дима приласкал и поцеловал старика.

— Прощай, Танюша, прощай, моя любимая! Эти самые слова в предсмертной тоске таким же тоном сказал мне Николай Николаевич. Поезд уже скрылся совсем! Вот сейчас был здесь, стоял рядом, говорил... Пришел и ушел... Да, пришел и ушел, чует сердце, навсегда... И почему-то астры в кабинете Николая Николаевича и в саду Пелагеи Ивановны померещились, зловеще покачивали го­ловками... Да-да, был и ушел....

Ровно через два часа, как меня ни уговаривал Савельич остаться, поехать и посмотреть, что для меня его высокоблагородие Дмитрий Дмитриевич приготовили, с первым попавшимся поездом я вы­ехала обратно домой, остаться сейчас в Москве мне показалось невыносимой болью.

В поезде было несколько пассажирских ваго­нов третьего класса и только один микст, то есть полвагона третьего класса, а другая половина вто­рого, остальные вагоны были товарные, с грузом, Поезд назывался товаропассажирским, полз чере­пахой, пыхтел, гремел, бесконечно стоял на стан­циях. И каждый раз, когда он останавливался, или после третьего звонка отправлялся в путь, или вдруг по дороге сбавлял ход, то по всему поезду пробегал шум цепей и стук буферов друг о друга с соседним вагоном. Толчки были так сильны и гро­могласны, словно соседний вагон налезал на наш, или вот-вот цепи порвутся. Этот кажущийся пус­тяк отрезвлял меня и приводил к действительнос­ти, и я встречалась глазами с сидящей напротив меня женщиной, лет пятидесяти, у которой также на заставшем лице и глазах пробегал испуг только что проснувшейся после тяжелого сна. Затем мы вновь погружались в дремоту случившегося. Она в неподвижном сидении, я же лежала пластом. Горе у нас с ней было одинаково, только по содержанию разное. Проехали мы почти двое суток молча, друг друга не беспокоили. Сторонились.

Каждая думала, как бы другая не заговорила. Только на третьи сут­ки она уже не сидела, а как-то неловко, неудобно скрючившись, крепко спала.

Ночью мы притащились в Вологду. В Вологде мне всегда была телеграмма от Димы, да была, но более не будет... Не будет.

— На сносях Наташа, не могла мужа проводить... Дочка... — сказала женщина отрывисто, — да и сына проводила, обоих, и зятя... С годочек замужем побыла...

Она не со мною говорила, хотелось ей попричитать, пожаловаться, яростно собирала вещи и беспо­рядочно толкала их в чемодан.

— В Вологде выходить, торговля большая... Хо­зяйство, дома... Что без них-то, без родимых. Паш­ке всего тринадцать, последний... Что с него возьмешь... Дитя еще... Ах, Боже мой! Ведь вот еще на днях говорила с ними, обнимала, крестила...

Да, были, и нет... Дал Господь и взял... Его во­ля!.. Его воля, за грехи окаянные.

Вдруг она спохватилась, как будто только что обнаружила мое присутствие.

— Простите, ослабела я, волю потеряла... — и затряслась, зарыдала неутешно.

Ее слезы, ее горе было и моим горем. Обнялись мы с ней, с этой чужой, неизвестной мне женщиной, и обе рыдали, жалуясь, причитая невпопад, и невпо­пад свою боль сердечную одна другой вскрикивали. Освежили ли нас эти слезы, или изменили они ход мыслей, только это страшное оцепенение ушло, про­рвалось, и были у меня от слез и нос и глаза опух­шие. Красные, как у тех баб, что на станциях попа­дались, что своих родимых провожали.

* * *

Сколько ехала, когда приехала — не помню. Есть у горя свой процесс. Острота сменяется отупе­нием, потом болезненная приспособляемость к ок­ружающему. Затем укладка и формулировка проис­шедшего. Мы обязательно должны облечь, или вер­нее, создать, если не культ из своего горя, то все же обособленность, понятную и принятую только нами самими. Так, по крайней мере, было со мною. Дима стал для меня грезой, духом, чем-то ярко промельк­нувшим в моей жизни.

Уверенность, что он ушел навсегда, была не только уверенность, но какое-то твердое принятие предопределенного. Я о нем, даже только что рас­ставшись, думала как о мертвом, так оно и было.

"Полковник Дмитрий Дмитриевич Д. пал смер­тью храбрых. В таком-то бою, такого-то числа", — принесли газеты в один из серых, серых дней позд­ней осени, когда в садах пышно цвели последние цветы — астры.