Инфляция открытая и скрытая

Дефицит и инфляция— «близнецы-братья». Эко­номика дефицита порождает инфляцию, поскольку де­фицит по определению есть превышение спроса над предложением. Не одного или нескольких особо по­пулярных товаров, а именно всеобщее превышение. Такова была экономика 1930-х годов.

Если бы советское руководство отпустило вожжи, произошло бы стремительное повышение цен, инфля­ция вырвалась бы наружу. Но это было бы рыночной реакцией и противоречило бы самым основам команд­но-административной системы. Выпустив джинна ин­фляции из бутылки, загнать его обратно очень трудно.

Теоретически возможен был путь возрождения и до­ведения до логического предела системы военного ком­мунизма: полная ликвидация рынка, финансов и денег, прямое и чисто приказное распределение продуктов как для потребления, так и для капиталовложений, при­нудительный труд с натуральной оплатой и всеобщей уравниловкой. Никакая инфляция стала бы невоз­можна, но вместе с водой выплеснули бы и ребенка — хоть какую-то эффективность экономики. К этому большевики не были готовы и называли подобные идеи левым уклоном, левачеством.

В результате СССР получил инфляцию того типа, который в странах капитализма характерен для во­енной экономики. Единственный масштабный опыт такой инфляции представляла тогда Первая ми­ровая война. Но во многих отношениях советская эко­номика тех лет и была военно-мобилизационной.

До сравнительно недавнего времени у нас считалось, что в плановой социалистической экономике вовсе не может быть инфляции. Когда от этой догмы избави­лись, то в экономический лексикон вошел термин по­давленная инфляция. Это буквальный перевод англий­ского выражения repressed inflation (или практически равнозначного suppressed inflation). Однако слово «по­давленная» имеет в русском языке скорее оттенок «ликвидированная», «уничтоженная», а это совсем не соответствует содержанию данного феномена. Если уж держаться корня «давить», то лучше было бы называть эту инфляцию «придавленной»: она придавлена мера­ми государственной политики, но вместе с тем суще­ствует как экономическая реальность. Поскольку этот термин — моя полусерьезная выдумка, которая может оказаться неприемлема для многих, я буду также на­зывать такую инфляцию скрытой. Действительно, ее главное свойство не столько в открытом росте цен, сколько в ряде других явлений.

Реально мы имели как в 1930-х годах, так и до кон­ца советской эпохи скорее сочетание скрытой и от­крытой инфляции. Вы можете спросить: какая ин­фляция хуже? Хочется ответить классической шуткой:

обе хуже. Но на деле это большая экономическая и политическая проблема.

Посмотрим на нынешнюю ситуацию в России. Мы имеем открытую инфляцию: цены товаров и услуг по­стоянно растут. Она лишь самую малость «придавле­на»: государство удерживает на искусственно занижен­ном уровне квартирную плату и некоторые другие со­циально чувствительные цены и тарифы вроде платы за газ, воду, телефон. Но многие люди из категории низ­кооплачиваемых и пенсионеров говорят: пусть будут карточки и очереди, но пусть будут низкие цены; нам будет легче жить. А это и есть обязательные элементы скрытой инфляции.

Каждый из бытового опыта знает, что всерьез за­гнать инфляцию в скрытое состояние невозможно. Как говорится, гони природу в дверь, она войдет в окно: в виде высоких цен свободного и черного рынка, пере­продажи нормируемых товаров, торговли из-под при­лавка, через черный ход и так далее.

Что позволяло советскому руководству в 1930-х го­дах все же удерживать инфляцию в более или менее скрытом, «придавленном» состоянии? Главным и реша­ющим фактором была конфискационная система изъя­тия сельскохозяйственной продукции у крестьян, будь то через колхозы или другими путями. До 1932-1933 гг. это называлось «контрактация», потом — «обя­зательные поставки». Продукция изымалась не бес­платно, но поистине по смешным ценам. С 1927-го по 1933г. эти цены в среднем повысились на 10-15%, тогда как свободные цены выросли в несколько раз. В разгар голода украинские хлеборобы получали за сдаваемое зерно 8 (восемь!) копеек за килограмм. В этот период цена муки на свободном рынке доходи­ла до 3-4 рублей за килограмм. К 1937 г. цены по обязательным поставкам зерна были повышены до 10—13 копеек за килограмм, а свободная цена зерновых продуктов несколько снизилась, но все равно крестья­не отдавали свою продукцию не более чем за одну десятую рыночной цены [76].

Эта практика сдерживала инфляцию сразу по двум линиям: позволяла государству продавать в городах хлеб и другие продукты по умеренным ценам и в то же время жестко ограничивать покупательную способ­ность миллионов крестьян.

Выкачивать деньги у населения помогала водка. Идеал «трезвого социализма» был решительно отбро­шен. В сентябре 1930 г. Сталин, напирая на действи­тельную или мнимую военную угрозу со стороны по­ляков, румын и прибалтов, пишет Молотову: «Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на пред­мет обеспечения действительной и серьезной обороны страны» [78, с. 210].

Прямые налоги с населения не играли большой роли в доходах бюджета и в ограничении инфляции, но тем больше была роль полупринудительных государствен­ных займов, о которых мы особо поговорим ниже.

Публикуемый государственный бюджет всегда на­ходился в равновесии, но это, вне всякого сомнения, было статистической фикцией. Госплан составлял плановый баланс денежных доходов и расходов населения, кото­рый, как утверждали официальные экономисты тех вре­мен, был гарантией против необоснованной эмиссии де­нег и инфляции. Однако жизнь опрокидывала эти хит­роумные расчеты, и деньги постоянно накачивались в экономику.

Для оценки эмиссии мы имеем малонадежные офи­циальные цифры и грубые оценки западных экспертов. За период до 1933 г. эти ряды отличаются мало. По официальным данным, наличная денежная масса возросла с начала 1928 г. по начало 1933 г. в 5 раз [76, с. 115]; по экспертным данным, прирост всех форм денег (включая остатки на текущих банковских сче­тах предприятий и организаций) примерно за тот же период составил 4,7 раза. Но дальше цифры резко рас­ходятся: с 1933-го по 1937 г. официальные данные дают прирост всего лишь на треть, а оценки зарубеж­ных экспертов— в 2,5 раза [82, р. 170-171]. Думает­ся, около 1933—1934 гг. в степени добросовестности советской финансовой статистики произошел перелом.

Во всяком случае несомненно одно: в условиях же­сткого ограничения фонда личного потребления рост денежной массы создавал постоянное инфляционное давление. В результате за время с конца 1920-х годов до предвоенного времени произошла своего рода рево­люция цен. Уровень цен 1940 г. не имеет ничего об­щего с ценами 1928 г., который можно считать после­дним годом нэпа. Статистика цен опять-таки вызы­вает много вопросов и сомнений. Наиболее надежны данные о ценах конкретных товаров сравнимого ка­чества, гораздо сомнительнее любые индексы.

Американка Джанет Чепмен произвела, видимо, наиболее серьезное исследование движения цен и за­работной платы в СССР за этот период [80]. По ее дан­ным, розничные цены государственной (свободной, бес­карточной) торговли в Москве выросли с 1928-го по 1940 г. следующим образом: хлеб пшеничный —в 7 раз, говядина — в 16, сахар — в 8, масло сливочное и молоко — в 10, яйца — в 15, водка — в 10 раз. Схожи­ми были размеры роста цен на промтовары: ситец — в 14 раз, мыло хозяйственное — в 8, мужская кожаная обувь— в 11 раз. Гораздо меньше повысилась квар­тирная плата — в 4 раза, а тариф на бытовое потреб­ление электроэнергии вообще мало изменился.

При исчислении индексов цен возникают два глав­ных вопроса: как выбрать товары-представители и ка­кие веса (доли) в сводном показателе им придать. Применяя разные варианты весов, Чепмен получает для государственной торговли в Москве за 1928— 1940 гг. рост цен в 8-10 раз. Если включить в индекс услуги (особенно квартплату), то рост получается не­сколько меньше— от 7 до 9 раз [80, р. 81, 87]. Эти расчеты в принципе не противоречат разрозненным данным официальной статистики. Так, в работе А. Н. Малафеева [76] приводятся архивные данные об изменении государственных цен на основные товары с 1928-го до 1939 г., и они по порядку величин мало отличаются от указанных выше. Поэтому индексы, вы­веденные Чепмен, могут быть приняты как достаточ­но надежная мера инфляционного роста цен, то есть обесценения советского рубля.

Еще сложнее вопрос о реальной заработной плате. Характерно, что даже официальная советская статис­тика фиксирует тот факт, что реальная заработная плата рабочих и служащих (т.е. соотношение роста цен и номинальной зарплаты) была в 1937 г. пример­но на 10% ниже, чем в 1928 г., и лишь к 1940 г. сбли­зилась с уровнем 1928 г. [76, с. 407].

Чепмен подходит к цифрам строже и дает оценку, согласно которой, при разных методиках расчета, ре­альная зарплата в 1937г. была на 15-40% ниже уровня 1928 г. и до 1940 г. это положение практичес­ки не изменилось [80, р. 166].

Нет возможности углубляться в подробности, тем более что методика официальных расчетов никогда не раскрывалась и сравнить ее с методикой, исполь­зуемой Чепмен, невозможно. Впрочем, как видим, рас­хождения не слишком велики. Ясно, что в итоге 12-13 лет инфляции уровень жизни советских го­рожан понизился. Никто не пытался даже приблизительно оценить изменение уровня жизни сельского населения. Однако массивы самой разной информации дают основания полагать, что он упал еще больше.