Сбережения населения и их судьба

Аскетическая экономика 1930-х годов, нацеленная на создание тяжелой промышленности и военного по­тенциала, дававшая массе людей лишь физический ми­нимум потребления, была менее всего приспособлена для личных сбережений. Английский ученый Л. Хаб-бард, который одним из первых пытался разобраться в невиданной финансовой системе, возникавшей в СССР, писал в 1936 г.: «Добровольные сбережения такая ред­кость, что их можно считать несуществующими» [81, р. 181].

Не только экономика, но и сама идеология не отво­дила серьезного места в жизни советских людей лич­ным сбережениям (что, естественно, не отменяло их наличия).

Для образования сбережений имеются два главных мотива: накопление средств для предпринимательской деятельности и резервный фонд на старость или для воспитания детей. Первый мотив был ликвидирован социализмом, по крайней мере тем, который строился в СССР. Второй мотив в известной мере отпадал, по­скольку государство брало на себя заботы об обеспе­чении людей в старости и о стандартном бесплатном обучении детей. Другое дело, что социальный уровень того и другого был явно недостаточен.

Важнейшим условием нормального формирования сбережений является общественная стабильность, в ча­стности устойчивость денег. Это условие почти пол­ностью отсутствовало в СССР в 1930-х годах. Наобо­рот, нестабильность была образом жизни.

К тому времени, когда писал Хаббард, отошли в про­шлое сравнительно добровольные госзаймы середины 1920-х годов. Описанный Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях» агитационный пароход, куда в качестве «художников» попали герои романа, был уже анахронизмом, как и весь фигурирующий там нэп.

Вклады населения в сберкассах составляли в 1935 г. не более полутора миллиардов рублей, что не превыша­ло 10-15% наличной денежной массы, — очень мало по всем стандартам нормальной экономики [74, с. 21-22]. Притом в этих вкладах был значительный элемент вынужденности. Никто прямо не заставляет человека или семью держать деньги в сберкассе, но они вынужде­ны это делать, поскольку не могут с достаточной пользой истратить их. Это явление знакомо и в дру­гих странах. Во время Второй мировой войны населе­ние США сберегало в разных формах до 25% личных доходов; это были также в значительной части вынуж­денные сбережения, поскольку действовали ограничения жилищного строительства, производства автомобилей и других предметов длительного пользования, на приоб­ретение которых в других условиях пошли бы деньги. В убогой мирной советской экономике 1930-х годов речь шла не о покупке домов и автомобилей, а о дефиците простейших предметов быта и еще очень редких ценных вещей вроде велосипедов или швейных машин.

В остальном все сбережения населения были при­нудительными — если не по форме, то по существу. Государственные займы, которые размещались среди населения, подлежали погашению и приносили извест­ный доход в виде процентов или выигрышей. Однако в общественно-политической системе, сложившейся к концу 1920-х годов, займы стали, согласно шутке тех времен, добровольно-принудительными: они размеща­лись путем подписки с рассроченной оплатой облига­ций из заработной платы. Подписные кампании пре­вратились в ежегодный ритуал, в ходе которого исполь­зовались уже хорошо отработанные приемы «убеждения путем принуждения». К концу 1930-х годов эта тех­нология была доведена до совершенства.

Создавались псевдообщественные организации, ко­торые назывались комсоды — комитеты содействия госкредиту и сберегательному делу, через них оказыва­лось давление на недостаточно сознательных работни­ков, пытавшихся занизить свою подписку. На комсоды была возложена даже функция контроля над «ликвид­ностью» облигаций госзаймов. В принципе облигации нельзя было продать или заложить, и они не имели ни­какого «вторичного рынка». Право в особых случаях, вроде смерти или тяжелой болезни членов семьи, раз­решать сберкассам покупку облигаций или предостав­ление кредита под их залог было предоставлено тем же комсодам. В дальнейшем нужда в комсодах мино­вала, а сберкассам было дано разрешение выдавать ссу­ды под облигации, но на крайне невыгодных условиях [74, с. 125]. Можно предположить, что размеры этих операций были ничтожны.

Характерным образом поступления от госзаймов включались в доходы бюджета наряду с налогами. Они вовсе не рассматривались как специфическая форма привлечения сбережений, отличная от налогов. Таким же образом попадал в бюджет и прирост вкладов насе­ления в сберкассах. Вообще все сложности финансово­го дела были в этой системе «спрямлены» и подчинены одной цели — уменьшить спрос населения на потреби­тельские товары и тем самым обеспечить ресурсы для капиталовложений и для военных нужд.

В первой половине 1930-х годов госзаймы давали в среднем около 10% всех доходов бюджета. Во второй половине десятилетия номинально эти поступления зна­чительно повысились, но их доля уменьшилась в сред­нем до 6% [5; 74]. Однако реально бремя госзаймов не уменьшилось, поскольку сам бюджет сильно вырос за эти годы.

Первоначально займы в финансовом отношении были довольно обременительны для государства: про­центный доход составлял 8-10% годовых, обычный срок займа — 10 лет. Когда советское руководство убе­дилось, что может делать со своим народом все, что угодно, оно в 1936 г. провело принудительную конвер­сию всех выпущенных ранее займов. Облигации под­лежали обмену на новый заем, процент по которому составлял 4% годовых, а срок погашения — 20 лет. На этих условиях выпускались все займы до начала вой­ны. Процент и ранее не покрывал потерь держателей облигаций от обесценения денег, а новая ставка безу­словно означала отрицательную доходность. Средний темп прироста розничных цен на товары и услуги за 1937—1940 гг. может быть оценен в 12—13% в год, что в три раза превышает доходность облигаций [80, р. 87]. До погашения облигаций в довоенные годы дело вов­се не доходило.

Юридическая и фактическая конфискация сбереже­ний, начатая отменой в 1918 г. досоветских государст­венных займов, стала традицией советского времени и постоянно происходит в новой России. В той части, в какой довоенные сбережения не были обесценены ин­фляцией, они были в значительной мере ликвидиро­ваны денежной реформой 1947 г. Облигации всех зай­мов, довоенных и военных, обменивались на новый конверсионный заем по соотношению 3: 1 (три ста­рых рубля за один новый). Процентная ставка по это­му займу устанавливалась в 2% годовых, вдвое ниже довоенной. Выпущенный в 1938 г. особый непринуди­тельный (свободно обращающийся) заем обменивал­ся по еще более невыгодному соотношению 5:1.

Условия пересчета вкладов были более благопри­ятными, они зависели от суммы вклада, но в среднем составляли приблизительно 1,5: 1 (полтора старых за один новый). Наличные же деньги были почти что конфискованы: они обменивались по соотношению 10: 1 (10 старых за один новый рубль).

В 1957 г. Хрущев волевым актом провел финансо­вую операцию, подобную которой трудно найти в анна­лах истории. Он навязал народу «сделку»: государство откажется от выпуска новых госзаймов, а население со­гласится на 20-летнюю отсрочку погашения всех вы­пущенных займов и вовсе откажется от процентов по ним. На деле никто, разумеется, не собирался спраши­вать согласия народа на эту удивительную сделку. Еще раз подчеркивался по существу налоговый характер госзаймов: государство соглашалось отказаться от но­вых займов как от своего политического права заби­рать часть доходов населения.