Качество жизни

Заметим прежде всего, что финансовые кризисы везде ухудшают качество жизни, отнимают ее радости, усугубляют горести. Американская статистика даже показала всплеск самоубийств после краха октября 1929г.

Качество жизни — не совсем то же самое, что уро­вень. Возьмем пример, навеянный советским опытом 1930-х годов. Предположим, человек имел хорошую зарплату, которой хватало на поддержание жизни и здоровья. Но для приобретения необходимых для это­го товаров он должен был в среднем ежедневно два часа отстаивать в очередях, где его толкали, дышали в лицо винным перегаром, могли обругать и даже уда­рить. Было ли высоким качество его жизни?

Или другой пример. Ваш коллега по науке — член партии и ловкий человек, а потому «прошел» в акаде­мики, хотя научное сообщество считает его ничтоже­ством, тогда как вы — только старший научный со­трудник, и не более. Однако государство считает, что его семья имеет право потреблять (путем распределе­ния по карточкам) ровно вдвое больше мяса, рыбы, са­хара и других продуктов, чем вы и ваша семья. Тако­ва была реальность в 1932 г.

На протяжении всего периода 1928-1940 гг. ситуа­ция была неодинаковой. В первые три года умирал нэп, торговля в городах постепенно уступала место снабжению, происходило вползание в карточную си­стему. В 1931-1935 гг. действовала всеобъемлющая система карточного снабжения, с разными нормами по продовольствию и промтоварам для групп населения. В течение 1935 г. эта система отменялась, и до начала войны в июне 1941 г. существовала «свободная» госу­дарственная торговля по твердым ценам, которые по­вышались скачками по решениям властей. Это была торговля, в которой правил бал дефицит.

Ликвидация нэпа, начало коллективизации, репрес­сии против зажиточных крестьян и против торговцев подорвали в конце 1920-х годов тот хилый рынок, ко­торый кое-как функционировал в стране. Государ­ственная и кооперативная торговля не имела ни ре­сурсов, ни опыта, чтобы заполнить вакуум. К тому же она почти не могла маневрировать ценами. Города и стройки задыхались от недостатка товаров. Рабочие сами требовали введения карточек, гарантирующих им хотя бы необходимый для жизни минимум про­дуктов. По всей стране местные органы власти и ад­министрация крупных предприятий вводили разные формы прямого распределения по твердым низким ценам. В первую очередь нормировалась «продажа» хлеба и мяса. В 1930 г. в большинстве регионов уже ввели карточки также на сахар, крупу, растительное масло. Другие продукты часто вовсе отсутствовали в торговле или были доступны только на частном рын­ке по высоким ценам.

В январе 1931 г. по решению Политбюро ЦК ВКП(б) была введена всесоюзная карточная система на основные продукты питания и непродовольствен­ные товары. В последующие годы эта система разви­валась и усложнялась. Возникла, как говорит Осокина, «иерархия нищеты». Даже рабочие предприятий тяжелой промышленности, имевшие карточки высшей категории, получали на себя и на иждивенцев не боль­ше продуктов, чем требовалось для поддержания жиз­ни и трудоспособности. В 1931 г. такой рабочий получал 800 граммов хлеба в день, 3 килограмма крупы, 4 килограмма мяса, 1,5 килограмма сахара в месяц [77, с. 251]. Нормы на иждивенцев были вдвое меньше. За питание в рабочих столовых изымалась часть этих норм. Карточные нормы для рабочих легкой промыш­ленности и для служащих были в 1,5-2 раза меньше, а так называемые «лишенцы» (люди из дореволюци­онной буржуазии, нэпманы, незаконно пришедшие в города крестьяне) вовсе не получали карточек.

Быстро складывалась система привилегий для пар­тийной, советской, хозяйственной верхушки. При все­общей скудости что-то перепадало научной элите, выс­шей группе мастеров культуры и искусства.

В Москве и Ленинграде все нормы и их «отовари-вание» были выше и лучше, чем в провинции. Соци­альный статус и благосостояние советской семьи все больше определялись размерами пайка и прикрепле­нием к привилегированным «распределителям»: это слово на время почти вытеснило слово «магазин».

Все это отнюдь не означало, что деньги вовсе утра­чивали свою роль. Размеры заработной платы остава­лись важным фактором уровня жизни, поскольку, во-первых, для отоваривания карточек все же требо­вались деньги, во-вторых, кроме распределителей, была государственная коммерческая торговля без карточек, был частный (так называемый «колхозный») рынок и, наконец, черный рынок, где перепродавались това­ры, купленные в порядке распределения. Чем выше был класс распределителя, тем ниже там были цены. В 1932 г., согласно приводимым Осокиной архивным данным, в закрытом распределителе Дома правитель­ства в Москве мясо стоило 1,45 рубля за килограмм, в среднем по распределителям для индустриальных рабочих около 1,80 рубля, а на рынках по стране от 4,70 до 6,80 рубля. Соответствующие цены на сливоч­ное масло составляли 5 рублей, 8,50 рубля и 19-20 руб­лей; на яйца 1 рубль за десяток, 8 рублей и 13-14 руб­лей [77,с.255].

Издержки и пороки этой системы были велики. Она плохо стимулировала производительность и качество труда, усиливала социальное расслоение, была связана с обширной бюрократией. Некоторое улучшение экономи­ческого положения после 1933 г. позволило отказаться от карточек. Однако речь вовсе не шла о возрождении рынка в сколько-нибудь реальном смысле слова. Прак­тически вся торговля оставалась в руках государства, цены «планировались» и почти не могли реагировать на соотношение спроса и предложения. Если применить тер­мины современной экономической теории, скрытая ин­фляция и господство дефицита порождали колоссально высокий уровень транс опционных издержек. Говоря проще, предприятия, даже имея на счетах деньги, не могли покупать нужное им сырье, материалы, оборудование;

на все это сверху спускались «фонды», выйти за преде­лы которых было практически невозможно. Результа­тами были рывки производства, штурмовщина, завыше­ние заявок на поставки, низкое качество продукции.

Потребительский рынок предвоенных лет — кризи­сы снабжения, практически пустые полки магазинов, бесконечные очереди, «набеги» крестьян на города, убо­жество торгового ассортимента.

Эти очереди остались в моей памяти с детских лет. Правда, очередей за хлебом я не помню, но хорошо по­мню стояние в очередях за сливочным маслом, саха­ром, гречневой крупой, мукой. Составлялись списки, чернильным карандашом писались на ладонях номе­ра, выбирались бригадиры по десяткам, следившие за тем, чтобы в очередь не втирались посторонние. Летом 1940 г. я, 13-летний подросток, простоял ночь в очереди, ожидая утром открытия магазина, куда, как стало из­вестно, завезли велосипеды харьковского завода. Так я «достал» свой первый велосипед и был безмерно счастлив. Это происходило в Новосибирске. По качеству снабжения Новосибирск, как и другие промышленные города, уступал Москве и Ленинграду, но превосходил малые города, не говоря уже о сельской местности.

Из архивных данных известно, что в 1939-1940 гг. Москва, в которой проживало примерно 2% населения страны, получала до 40% государственных фондов мяса и яиц, более четверти — жиров, сыра, шерстяных тка­ней, 15% —сахара, круп, рыбы, макарон, швейных из­делий, резиновой обуви, трикотажа. По другим това­рам доля столицы составляла 7-10%) [77, с. 192]. В 1930-е годы сложилась нелепая и расточительная система, при которой люди со всей страны ехали в Мос­кву «за колбасой», а фактически за любыми дефицит­ными товарами. В результате Москва превратилась в столицу очередей. Толпы приезжих перемещались по городу, следуя сведениям и слухам, что в таком-то ма­газине «выбросили», т.е. пустили в продажу, тот или иной товар. Эти люди заполняли вокзалы, ночевали у больших магазинов. Их гоняла милиция, их с трудом терпели москвичи, наивно полагая, что именно приез­жие осложняют им жизнь.

Вся страна стояла в очередях. Осокина приводит попавшее в НКВД через дирекцию школы сочинение шестиклассника из Ярославской области на дежурную тему о том, как он провел зимние каникулы (январь 1937 г.). Мальчик, еще не научившийся скрытности и лицемерию (да родители недоглядели!), писал: «Я луч­ше бы согласился ходить в школу в это время... Мне не­когда было повторять уроки и прогуляться на свежем воздухе. Мне приходилось с 3-х часов утра вставать и ходить за хлебом, а приходил человеком 20-м или 30-м, а хлеб привозили в 9-10 утра. Приходилось мне мерз­нуть на улице по 5-6 часов. Хлеба привозили мало. Сто­ишь, мерзнешь-мерзнешь, да и уйдешь вечером домой с пустом, ни килограмма не достанешь. Я думаю, что и другие ученики тоже провели так же, как и я, канику­лы. Если не так, то хуже моего...» [77, с. 196].

Этот неведомый мальчик был мой ровесник, может быть на год или два постарше. Как я его понимаю!

Местные власти в разных регионах, не зная, как ре­шить проблему снабжения населения, явочным поряд­ком пытались вводить разные ограничения и нормы; в одних городах при покупке продуктов требовали предъявления паспорта с пропиской; в других выдава­ли работникам предприятий особые талоны на право покупки; в третьих людей «прикрепляли» к опреде­ленным магазинам, а чужаков изгоняли. Карточная система всюду призраком стояла за «свободной» тор­говлей, неудержимо пробивая себе путь. Это происхо­дило, несмотря на категорические запреты Кремля, на репрессии в отношении партийно-советских чиновни­ков, допускавших ее возрождение. «Свободная совет­ская торговля» должна была существовать, даже если от нее оставалась одна фикция.

Многие безобразные черты позднейшей системы снабжения и обслуживания сложились в 1930-е годы. Это скрытая или слегка прикрытая система привиле­гий для высших ярусов общества: закрытые магазины, буфеты, ателье; образование касты работников торгов­ли, в руках которых был дефицит; продажа дефицит­ных товаров по блату, через заднюю дверь, через подсоб­ку и т.п.; использование заграничных командировок для усиленного «отоваривания» и продажи лишнего по высоким внутренним ценам; и многое другое.