Основоположники русского революционного народничества

АЛЕКСАНДР И. ГЕРЦЕН

(1812-1870)

 

Избранные цитаты из произведений Герцена

I

 

Александр Иванович Герцен был одним из величай­ших русских писателей 19-го столетия.

Еще Белинский в одном из своих ранних отзывах о Герцене, о его «Записках одного молодого человека», писал: «Записки полны ума, чувства, оригинальности и остроумия». Позже Некрасов, читая «После грозы» Гер­цена, признавался: «Это чертовски хватает за душу». А Чернышевский говорил Добролюбову: «В Европе нет публициста равного Герцену». В 1890 году Лев Николае­вич Толстой говорил Т. Русанову: «Много ли у нас ве­ликих писателей? Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Герцен, Достоевский, ну...я (без личной скромности), некоторые прибавляют Тургенева и Гончарова. Ну, вот и все». А через три года, в марте 1893 года, Толстой говорил П. Сергеенко: «Ведь, если выразить значение русских писа­телей процентно, в цифрах, то Пушкину надо было отве­сти тридцать процентов. Гоголю — пятнадцать, {2} Тургеневу — десять процентов, Гончарову и всем остальным — около двадцати процентов. Все же остальное принадле­жит Герцену. Он изумительный писатель. Он глубок, бле­стящ и проницателен». А 20 октября 1905 года Толстой записал в своем «Дневнике»: «Герцен уже ожидает своих читателей впереди. И далеко над головами теперешней толпы передает свои мысли тем, которые будут в состоя­нии понять их».

* * *

Александр Иванович Герцен родился в 1812 году в Москве в богатой дворянской семье. Воспитывался он так­же в Москве. В 1825 году Герцен познакомился с буду­щим поэтом и публицистом Николаем Огаревым и тесно с ним подружился. Эта дружба длилась всю их жизнь. Герцену было тринадцать лет, когда в Петербурге про­изошло восстание декабристов. Восстание поразило во­ображение молодого Герцена, как и его друга Огарева. В 1827 году оба они, стоя на Воробьевых горах под Мо­сквой, поклялись пожертвовать свои жизни в борьбе за свободу русского народа. Позже Герцен писал: — «Де­кабристы — наши великие отцы. Мы от декабристов по­лучили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к революции, веру в возможность пе­реворота в России, страстное желание участвовать в нем».

В 1834 году Герцен был арестован и отправлен в ссылку. В 1840 году он вернулся в Москву, но вскоре был вторично сослан.

В 1842 году, вернувшись из ссылки, Герцен посвятил себя литературной деятельности и в бли­жайшие годы поместил в петербургских радикальных журналах «Отечественные записки» и «Современник» ряд философских статей и беллетристических произведений. В 1847 году Герцен выехал заграницу. Некоторое время он жил в Париже, потом путешествовалпо Италии и Швейцарии.

Революция 1848 г. отразились на взглядах Герцена на роль насильственных революций в истории человечества.

{3} Ему представлялось, что жертвы, принесенные народом в этом году, оказались бесплодными. Победа досталась буржуазии, а не народу. Положение трудящихся масс ни­сколько не улучшилось. Стоило ли проливать народную кровь ради таких печальных результатов? Этот вопрос невольно вставал перед Герценом, и он начинал сомне­ваться в целесообразности революции. «Нет никакой ро­ковой необходимости, чтобы каждый шаг вперед для народа был отмечен грудами трупов», — писал он, от­рекаясь от «свирепой веры», по которой всякое осво­бождение должно непременно пройти через «крещение кровью».

Это не значит, что Герцен окончательно отказался от революционных путей. Он допускал их, но лишь «как отчаянное средство, ultima ratio народов»; к этому сред­ству, по его мнению, допустимо прибегать лишь тогда, когда не остается надежд на мирное разрешение конфлик­тов и столкновений противоположных интересов.

В 1849 году Герцен в своей книге «С того берега» писал: «Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля наро­да. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не меньше, как в ближнем, так и в целом на­роде».

В той же книге «С того берега» Герцен писал:

«В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое признание независимости, некото­рые права, уступаемые таланту, гению. Несмотря на всю гнусность тогдашних немецких правительств, Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли и не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной силе, но и к нравственной силе, в этом невольном приз­нании личности — один из великих человеческих прин­ципов европейской жизни».

В апреле 1851 г. правительственный сенат лишил Гер­цена всех прав состояния и запретил ему возвращение в Россию. Герцен остался заграницей на всю жизнь.

 

{4}

 

II

 

25 августа 1852 г. Герцен уехал на несколько недель в Лондон, но провел там целых тридцать лет. В Лондонеонвместе с Огаревым основал первую Вольную русскую типографию и в 1855 г. начал выпускать журнал «Поляр­ная звезда», а потом и газету «Колокол», которая выхо­дила с 1857 г. до 1869 г. В течение более десяти лет «Ко­локол» неизменно оставался органом русской либераль­ной и революционной демократии. Спрос в России на «Колокол» был так велик, что в 1860 г. были вновь пе­реизданы номера, вышедшие с 1857 г. по 1859 г. «Колокол» читала не только вся русская интеллигенция, но и выс­шие царские сановники и даже сам Александр II.

«Колокол» представлял собой первую русскую сво­бодную трибуну, первый печатный орган, который энер­гично боролся за освобождение крестьян, за раскрепо­щение человеческой личности, за установление режима свободы и народоправства в России. «Полярная звезда» и «Колокол» имели большое влияние на читателей в Рос­сии.

1 декабря 1858 г. Герцен писал в «Колоколе»: «Можно ли по совести сказать, что всепоглощающая диктатура в России — окончательная форма ее гражданского устрой­ства, вполне соответствующая ее гению? Не есть ли эта диктатура только опека, оканчивающаяся с совершенно­летием?» А 1 января 1859 г. он писал: «Там, где республи­ка и демократия сообразны развитию народному, там, где они не только слово, но и дело, как в Соединенных Штатах или в Швейцарии, там без всякого сомнения наи­большая личная независимость и наибольшая свобода». В той же статье Герцен говорил: «Тот, кто истину — ка­кая бы она ни была — не ставит выше всего, тот не сво­бодный человек... Все неразумное опирается на силу ку­лака... Ни сила без права, ни право без силы ничего не решают».

Насколько Герцен любил русский народ, настолько же ненавидел он деспотизм, царивший тогда в России.

{5} «Мы не можем привыкнуть, — писал он, — к этой страшной, кровавой, безобразной, бесчеловечной, наглой наязык России, к этой литературе фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным (поли­цейским) на университетских кафедрах... ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чувствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме». (Герцен, Сочинения, Том 17, Петер­бургское издание 1917 г., стр. 143).

Но Герцен ни на минуту не забывал того, что «в России сверх царя есть народ, сверх люда казенного, притесняющего, есть люди страждущие, несчастные, кро­ме России Зимнего дворца, есть Русь крепостная, Русь рудников» (Соч., том 8, стр. 143).

В статье «Россия и Польша», напечатанной в «Колоко­ле» от 1 января 1859 г. Герцен писал: «Все те, которыенеумеют отделить русского правительства от русского на­рода, ничего не понимают... Обманчивое сходство пра­вительственных форм с западными окончательно мешает пониманию... Были люди, которые стали догадываться, что за знакомыми формами проглядывает какое-то не­знакомое лицо. Стали догадываться, что формы набиты насильственно, как колодки, но они не стали щупать ха­рактера бедного колодника, а отвернулись от него ска­завши: «Коли терпит, видно, лучшего не стоит».

Обращаясь к людям Запада, Герцен писал: «Неужели вам не приходило в голову, глядя на великороссийского крестьянина, на его уменье, развязный вид, на его муже­ственные черты, на его крепкое сложение, что в нем та­ится какая-нибудь иная сила, чем одно долготерпение и безответная выносливость? Неужели вам не приходило на мысль, что кроме официальной, правительственной России, есть другая?».

В другой статье он писал: «Какой жалкий прием, вы­ставлять нас врагами России, потому что мы нападаем на современный режим... как будто наше существование {6} не было непрерывной защитой России, русского народа от его внутренних и внешних врагов, от негодяев, дура­ков, фанатиков, правителей, доктринеров, лакеев, про­дажных, сумасшедших, от Катковых и других тормозов в колесе русского прогресса» (Соч., том 21, стр. 208).

Задолго до революции Ленин подчеркивал, что «Гер­цен первый поднял великое знамя борьбы путем обра­щения к массам с вольным русским словом...»

«Герцен, — писал Ленин, — создал вольную русскую прессу за границей — в этом его великая заслуга. «По­лярная звезда» подняла традиции декабристов. «Коло­кол» встал горой за освобождение крестьян.Рабье молча­ние было нарушено».

Более ста лет тому назад Герцен писал, что «соци­ализм, который захотел бы обойтись без политической свободы, непременно выродился бы в самодержавный коммунизм», в «новую барщину».

В январе 1859 г. Герцен писал в «Колоколе»:

«Тот кто истину — какая бы она ни была, — не ста­вит выше всего, тот, кто не в ней и не в своей совести ищет норму поведения, тот не свободный человек».

10-го июня 1859 г. Герцен писал в «Колоколе»:

«Желание географических расширений принадлежит к росту народов, и если оно переживает ребячество, то это свидетельствует о неспособности такого народа к со­вершеннолетию... Все неразумное опирается на силу ку­лака... Ни сила без права, ни право без силы ничего не решают. Исторические воспоминания, археологические документы так же недостаточны для восстановленияна национальности, как насилие для ее подавления».

А за месяц до этого он в том же «Колоколе» писал:

«Если бы в русском правительстве были серьезные люди, люди честные... с любовью к народу, они поберегли бы из внутреннего религиозного благочестия простое сердце простых людей, которые поддались официально­му обману и воображают, что отечество в опасности, и {7} отдаются чувству ненависти к несчастному героическому соседу, который добивается своей независимости и ни­чего больше не хочет. Эта обманутая любовь, это просто­душное заблуждение, которое может привести к рекам крови, бесконечно оскорбляют нас».

III

 

В 1855 г. в статье «Московский панславизм и русский европеизм» Герцен писал: «Будущность России очень опасна для Европы и полная несчастий для нее самой, если в права личности не проникнут освободительные ферменты...

«Можно ли себе представить, что способности, на­ходимые в русском народе, способны развиться при на­личности рабства, пассивного послушания, деспотизма? Долгое рабство — не случайная вещь: оно, конечно, соответствует какому-нибудь элементу национального ха­рактера. Этот элемент может быть поглощен, побежден другими элементами, но он способен также и победить. Если Россия может мириться с существующим порядком вещей, то она не будет иметь будущности, на которую мы надеемся».

Далее Герцен продолжал:

«Не следовало бы всеми способами стараться при­звать русский народ к сознанию своего пагубного поло­жения?... И кто же должен это сделать, если не те, которые представляют собой интеллигенцию страны? Их может быть много или мало, но это существа дела не меняет... Влияние личности не так ничтожно, как это склонны ду­мать: личность есть живая сила, могучее бродило, дей­ствие которого не всегда уничтожает уважение к лично­сти, некоторое признание независимости — некоторые права, уступаемые таланту, гению».

«Власть у нас увереннее в себе, свободнее, нежели в Турции, нежели в Персии, ее ничего не останавливает, ни­какое прошедшее. От своего она отказалась, до европей­ского ей дела нет; народность она не уважает, {8} общечеловеческой образованности не знает, с настоящим она борется. Прежде, по крайней мере, правительство сты­дилось соседей, училось у них, теперь оно считает себя призванным служить примером для всех притеснителей; теперь оно поучает их».

В той же статье Герцен писал:

«Цель бесконечно далекая — не цель, а еслихотите— уловка. Цель должна быть ближе, по крайней мере — заработная плата или наслаждение в труде... Цель для каждого поколения — оно само. Природа не только ни­когда не делает поколений средствами для достижения будущего, но она о будущих вовсе не заботится».

А 20 ноября 1849 года Герцен писал: «История учит нас тому, что самое ненавистное правительство может существовать, пока ему есть что еще делать, но всякому правительству приходит конец, когда оно уже не в состоя­нии ничего делать или делать одно лишь зло, когда все, что является прогрессом превращается для него в опас­ность, когда оно боится всякого движения. Движение — это жизнь; бояться его, значит, находиться в агонии. По­добное правительство нелепо; оно должно погибнуть».

Герцен боролся за освобождение не только русского народа, но и за независимую Польшу и за права всех национальностей. Еще в 1854 г. он писал: «Чего хочет Польша? Польша хочет быть свободным государством, она готова быть соединенной с Русью, но с Русью тоже свободной... Для того, чтобы соединиться с ней, ей необ­ходима полная воля... Польша многострадальная, но ве­рующая, хочет и может стать независимой — пусть ста­нет! Ее независимость сблизит нас. Мы тогда будем го­ворить друг с другом, как братья, забывая былые раны и бедствия и, глядя вперед, чтобы узнать, одна ли нам дорога в будущем или нет».

1 января 1859 г. Герцен писал в «Колоколе»: «Вся мо­сковская и петербургская литература без различия на­правления протянула дружескую руку евреям и встала против плоской выходки какого-то журналиста. Того {9} католического чувства ненависти к евреям, которое не осталось в законодательстве, но осталось в нравах именно в Польше, в России нет. Гонение евреев было делом правительства. Общество не говорило, потому что оно ничего не говорило, рука квартального (полицейского) лежала на его губах. Как только он приподнял один палец, оно и высказалось».

В апреле 1863 г. во время польского восстания Герцен писал в «Колоколе»: «Мы с Польшей потому, что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих. Мы с ними потому, что твердо убеждены, что нелепость империи, идущей от Швеции до Тихого океана, от Белого моря до Китая — не может принести блага народам, которых ведет на смыч­ке Петербург. Всемирные монархии Чингисханов и Тамер­ланов принадлежат к самым печальным и самым диким периодам развития — к тем временам, когда сила и об­ширность составляют всю славу государства.

Они только возможны с безвыходным рабством внизу и неограни­ченным тиранством наверху... Да, мы против империи, потому что мы за народ!».

10 октября 1862 года Герцен писал в «Колоколе»:

«Что должно делать русским офицерам, находящим­ся в Польше в случае польского восстания? Общий ответ прост — итти под суд, в арестантские роты... но не по­дымать оружия против поляков, против людей, отыски­вающих совершенно справедливо свою независимость. Поддерживать силой оружия правительство, составляю­щее польское и наше несчастье, вам невозможно, не со­вершив сознательно преступления или не унизившись до степени бессознательных палачей. Время слепого пови­новения миновало. Дисциплина не обязательна там, где она зовет на злодейство, — не верьте этой религии рабства. На ней основаны величайшие бедствия народов... Нельзя начинать эру свободы в своей родине, затягивая веревку на шее соседа. Нельзя требовать прав и теснить

{10} во имя материальной силы и политических фантазий другой народ».

Еще раньше, 15 марта в 1861 г. Герцен писал в «Ко­локоле»: «Сила народа в земле. Мы не верим больше в перевороты: аристократические, военные и статские, то есть не верим в их прочность. То только и прочно, что запахано в земле, что взойдет плодотворно, что посеяно на ниве, что выросло на свежем воздухе полей и лесов. Не для народа то, что идет через голову крестьянина, что с треском и пылью проезжает мимо деревни, как курьер, не останавливаясь».

А в статье «Америка и Сибирь», напечатанной в «Ко­локоле» 1-го декабря 1858 г., Герцен пишет:

«Можно ли по совести сказать, что всепоглощающая диктатура в России — окончательная форма ее граждан­ского устройства, вполне соответствующая ее гению? Не есть ли эта диктатура только опека, оканчивающаяся с совершеннолетием?»

В этой же статье Герцен говорит:

«У России в грядущем только и есть один товарищ, один попутчик — Северо-Американские Штаты... Если Россия освободится от петербургской традиции, у ней есть один союзник — Северо-Американские Штаты... От­того, что Россия с Америкой встречаются по ту сторону. Оттого, что между ними целый океан соленой воды, но нет целого мира застарелых предрассудков, остановив­шихся понятий, завистливого местничества остановив­шейся цивилизации».

IV

 

Герцен был не только замечательный писатель и вы­дающийся политический мыслитель — демократ, но и один из первых демократических социалистов.

Смутное сознание того, что не только в России, но и в других странах общественная жизнь строится и раз­вивается не так, как следовало бы, что в отношениях {11} между людьми много вопиюще несправедливого, рано за­рождается в Герцене. Знакомство в начале 30-х годов с сочинениями Сен-Симона, Фурье и других социалистов-утопистов способствовало оформлению этого сознания. «Новый мир, — вспоминал впоследствии Герцен, — тол­кался в дверь; наши души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и не­изменно оставался в существенном». (Герцен. Сочинения. Том III).

Герцен ценил французских социалистов-утопистов за их критику буржуазного строя, за обличение «всей гну­сности современного общественного строя». Вместе с французскими социалистами-утопистами Герцен считал, что «мир ждет обновления», что надобно другие основа­ния положить обществам Европы: более права, более нравственности, более просвещения. «Без всякого сомне­ния, писал он, у сен-симонистов и фурьеристов высказа­ны величайшие пророчества будущего, но чечго-то недо­стает».

А через много лет, 1-го апреля 1863 г. он писал в «Колоколе»: — «Идеал Белинского, идеал наш, наша цер­ковь, наш родительский дом, в котором воспитывались наши первые мысли и сочувствия, был западный мир, с его наукой, с его революцией, с его уважением к челове­ку, с его политической свободой, с его художественным богатством и несокрушимым упованием».

Герцен решительно выступал против террора, как средства борьбы с самодержавием. По поводу покушения Дмитрия Каракозова на жизнь Александра II Герцен писал 15 мая 1866 г. в «Колоколе»: «Выстрел 4 апреля растет не по дням, а по часам в какую-то общую беду и грозит вырасти в еще страшнейшие и в еще больше незаслужен­ные Россией бедствия... Выстрел безумен, но каково нрав­ственное состояние государства, когда его судьбы могут изменяться от случайностей, которых ни предвидеть ни отстранить невозможно, именно потому, что они безум­ны».

{12} В своих «Письмах к путешественнику», которые были напечатаны в нескольких номерах «Колокола» в 1865 г. Герцен писал: «Социализм был не меньше задержан в развитии внутренними причинами как и внешними. Чув­ство боли от общественной неправды было очень ясно, желание выйти из сознано скверного положения очень справедливо, но от этого до лечения далеко. Социализм страстно увлеченный, с желанием кары и мести, бросил свою перчатку старому миру прежде чем узнал силу свою и определил мысль свою. Седой боец поднял ее — и не Голиаф, а Давид пал. С тех пор ему было много досуга обдуматься в горькой школе изгнания и ссылки. Доду­мался ли он до того, чтобы не бросать перчатки, не имея силы, не зная что будет после битвы, кроме казни врага? — Не знаю».

И далее в том же письме он писал: «Люди недовольны экономическими условиями труда, упроченным неравен­ством сил, их потерей, рабством работы, злоупотребле­нием богатств, но они не хотят переезжать в рабочие ка­зармы, не хотят, чтобы правительство гоняло их на бар­щину, не хотят разрушать семьи и очаги, не хотят посту­паться частной собственностью, то есть, они хотят при об­новлении, при перерождении сохранить, насколько воз­можно, свою привычную жизнь, согласуя ее с новыми условиями».

В августе 1864 г. в своих «Письмах к старому другу», Бакунину,он писал: «Насилием и террором распростра­няются религии и политики, учреждаются самодержав­ные империи и нераздельные республики. Насилием мо­жно расчищать место — не больше. Петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного рабства Гракха Бабефа и коммунистической барщины Кабе не пойдет».

В тех же «Письмах к старому другу» Герцен в 1869 г. писал: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насиль­ственное бремя рабства, чем дар излишней свободы».

 

{13} «Горе бедному духом и тощему художественным смы­слом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании».

«Но этого и не будет. Человечество во все времена, самые худшие, показывало, что у него больше потребно­сти и больше сил, чем надобно на одно завоевание жизни, развитие не может их заглушить. Есть для людей дра­гоценности, которыми они не поступятся, и которые у них из рук может вырвать одно деспотическое насилие и то на минуты горячки и катаклизма».

Согласно взглядам Герцена, личность одного челове­ка имеет такую же бесконечную ценность, как и личности многих людей. Каждый человек должен иметь возмож­ность развивать все особенности его личности во всем их своеобразии и многогранности. Верховной целью чело­веческого общежития является достижение наибольшего внутреннего богатства духовного содержания человека. Герцен был безусловным социалистом, но в то же время его всего более страшило господство толпы, подавление индивидуальности. Это господство толпы он выражал термином «мещанства» и торжество мещанства ему ка­залось опасностью для человеческой культуры. Задолго до революции известный русский ученый экономист, быв­ший марксист, профессор Михаил Туган-Барановский, пи­сал о Герцене, что «он предвидел возможность мещанско­го социализма, но социализм, по его представлению, мог получить осуществление и в другой форме, совершенно чуждой обезличению человека, и за такой социализм он всеми силами боролся».

Герцен много писал во французской и английской пе­чати и очень много сделал для ознакомления европейцев с Россией, русской литературой и русским освободитель­ным движением. Его книга «Былое и думы», переведен­ная на многие иностранные языки, занимает выдающееся место в мировой мемуарной литературе. В начале 1870 г. Герцен в Париже простудился на одном из {14} митингов и 21 января умер от воспаления легких. Позднее его прах был перевезен в Ниццу и там похоронен, рядом с его женой. В 1912 г. ко дню столетия его рождения, на мо­гиле был поставлен бронзовый памятник.

 

V

 

4 апреля 1912 г. Г. В Плеханов в своей речи к столе­тию дня рождения Герцена на его могиле в Ницце ска­зал: «Герцен горячо дорожил интересами русского на­рода. Он не лгал, когда писал о себе, что с детских лет бесконечно любил наши села и деревни. И он был русским до конца ногтей. Но любовь к родине не осталась у него на степени зоологического инстинкта, как известно спо­собного проявляться подчас зверским образом; она была возведена на степень осмысленной человеческой привя­занности. И в той самой мере, в какой она возвышалась у него на эту ступень, он становился всемирным гражданином. «Мы не рабы нашей любви к родине, — писал он, — как не рабы ни в чем. Свободный человек не может признать такой зависимости от своего края, которая за­ставила бы его участвовать в деле, противном его сове­сти». Так говорил он. Это поистине золотые слова, — сказал Плеханов.

 

— Каждый из нас должен как можно чаще вспоминать их теперь, зайдет ли речь о жестоких и постыдных еврейских погромах, или о нарушении фин­ляндской конституции, или о запрещении украинским детям учиться по-малорусски, или вообще о каком бы то ни было угнетении какого бы то ни было племени, входящего в состав населения нашего государства».

В заключение Плеханов сказал: «Герцену не суждено было вернуться на родину. И если бы он дожил до ны­нешнего дня, то, может быть, ему и теперь пришлось бы скитаться в изгнании. Дело веков поправлять не легко... Если бы Герцен жил теперь, он, конечно, не разочаровал­ся бы в Западной Европе. Он много страдал от своего разочарования в ней. Но и после этого разочарования он не утратил веры в Россию. Нынешний день оживит и {15} нашу веру в лучшее будущее нашей многострадальной стра­ны».