ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. В 1899 г. в Лондоне вышлакнига П
Кропоткин и Ленин I
В 1899 г. в Лондоне вышлакнига П. А. Кропоткина «Записки революционера». В предисловии к ней знаменитый скандинавский критик, историк и публицист Георг Брандес писал: «В настоящее время есть только два великих русских, которые думают для русского народа и мысль которых принадлежит человечеству: Лев Толстой и Петр Кропоткин... Хотя эти два человека радикально отличаются друг от друга, можно наметить параллель в их жизни и в их понимании жизни. Толстой — художник, Кропоткин — ученый... Оба любят человечество и оба сурово осуждают индифферентизм, недостаток мысли, грубость и жестокость высших классов. Обоих одинаково тянет к униженным и оскорбленным... Жизнь Кропоткина в одно и то же время велика и интересна... Он вел жизнь аристократа и работника: он был камер-пажом императора и был очень бедным писателем. Он был офицером, студентом, ученым, исследователем неизвестных стран, администратором и революционером. В изгнании ему приходилось часто питаться, как русскому крестьянину, чаем и хлебом, за ним шпионили и пытались его убить... Кропоткин называет себя революционером и совершенно справедливо. Но редко бывают такие гуманные и мягкие революционеры... Он никогда не был мстителем, но всегда мучеником... {296} Никто не был больше бескорыстен и больше его никто не любил человечество». Так писал о Кропоткине Георг Брандес. А Лев Николаевич Толстой в письме к В. Черткову в январе 1903 года писал: «Во время болезни хорошо думается... Особенно занимали меня в эту болезнь (этому содействовало чтение прекрасных Записок Кропоткина) воспоминания». Позднее, в феврале того же года, он опятьписалЧерткову, который тогда жил в Лондоне: «Передайте мой больше чем привет Кропоткину. Я недавно читал его мемуары и очень сблизился с ним». Петр Алексеевич Кропоткин родился в 1842 году в Москве, в княжеской семье. Воспитание получил в Пажеском корпусе, в котором воспитывались дети великих князей. По окончании курса, в 1861 году, он отправился в Сибирь для геологических исследований. По возвращении из Сибири был избран членом, а потом и секретарем Императорского Геологического Общества. Написал несколько сочинений по геологии и начал большую работу о финляндских ледниках, которую закончил много лет позже. Прослужив некоторое время при царском дворе в качестве камер-пажа императрицы, Кропоткин отправился за границу. Там, в Бельгии и в Швейцарии, познакомился с революционным и социалистическим движением и примкнул к анархистской фракции Интернационала. Вернувшись на родину, Кропоткин вошел в знаменитый кружок «чайковцев», в котором ему поручили выработать программу и план организации. Написанная им в 1872 году программа под названием «Должны ли мы заниматься рассмотрением идеала будущего строя?» — была напечатана через полстолетия в петроградском журнале «Былое» за 1921 год. В качестве члена кружка «чайковцев», Кропоткин вел революционную и социалистическую пропаганду среди петербургских рабочих. В конце 1873 года Кропоткин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Через два года он бежал из {297} тюремной больницы за границу, где участвовал в европейском социалистическом движении как анархист и несколько лет сидел во французских тюрьмах. В 1886 году он окончательно переехал в Англию, где главную часть своего времени посвятил науке. II
Кропоткин был не только революционером и социалистом, но и большим ученым. Он — географ, геолог, биолог и историк. Во всех этих областях научного знания труды Кропоткина были значительным вкладом, в некоторых он проложил новые пути. Его научные заслуги были признаны ученым миром, даже и теми, кто не разделял его социальных теорий. Будучи эмигрантом, Кропоткин, однако, никогда не порывал связи со своей родиной. Он всю жизнь оставался революционером, горячим русским патриотом в лучшем смысле слова и одновременно настоящим интернационалистом. Не разделяя взгляда народовольцев 80-х годов на террор, как на средство, при помощи которого можно свергнуть самодержавие или добиться от него уступок, Кропоткин, тем не менее, преклонялся перед героизмом и самопожертвованием народовольцев. Кропоткин не верил в возможность совершения революции для народа, но без народа. Он был убежден, что осчастливить народ без его участия нельзя, что народной деятельности не может заменить ничто. Еще в начале 90-х годов П. А. Кропоткин в очерке «Революционная идея в революции», напечатанном во французском журнале, писал: «Каждый революционер мечтает о диктатуре, будет ли это “диктатура пролетариата”, т. е. вождей, как говорил Маркс, или диктатура революционного штаба, как утверждают бланкисты; в общем это одно и то же. Все мечтают о революции, как о возможности легального уничтожения своих врагов при помощи революционных {298} трибуналов, общественного прокурора, гильотиныи ее слуг — палача и тюремщика. Все мечтают о завоевании власти, о создании всесильного, всемогущего и всесведущего государства, обращающегося с народом, как с подданным и подвластным, управляя при помощи тысяч и миллионов разного рода чиновников, состоящих на содержании государства... Все революционеры проповедуют абсолютное подчинение закону, изданному диктаторской властью. Все революционеры мечтают о “Комитете Общественного Спасения”, целью которого является устранение всякого, кто осмелится думать не так, как думают лица, стоящие во главе власти. Революционер, осмелившийся думать и действовать вопреки революционной власти, должен погибнуть...
Думать, говорят многие революционеры, — это искусство и наука, созданные не для простого народа. И если позднее, на другой день революции, народным массам и будет дана возможность высказать свою волю, то это делается лишь для того, чтобы народ избрал своих вождей, которые и будут думать за народ и составлять законы от его имени». «Социальная революция, — писал Кропоткин в книге «Речи бунтовщика», — не может быть руководима одним лицом или совокупностью нескольких лиц... Только свободный почин, инициатива народа может создать нечто хорошее и долговечное». (Цитировано по статье Волина «Вожди и массы по П. А. Кропоткину» в международном сборнике «П. А. Кропоткин и его учение». Под редакцией и с примечаниями Г. П. Максимова, Чикаго, 1931 г.). Позднее, в 1904 году, когда многие анархисты в России в своем отрицании «буржуазного парламентаризма» считали нужным относиться враждебно к политической агитации русских либералов за замену самодержавия конституционным строем, Кропоткин выступил против такой точки зрения: «Пусть либералы, — говорил он, — ведут свою работу, мы не можем быть против нее; наше дело — не {299} бороться с ними, а вносить в существующее революционное брожение свою идею». Особенно резко Кропоткин выступил против «экспроприации» (вооруженных налетов), которые тогда практиковали революционеры в России. Кропоткин «заклинал молодежь отказаться от этого опасного пути», — пишет близко стоявшая к Кропоткину известная анархистка М. Корн в том же сборнике «П. А. Кропоткин и его учение». «Только труд, — говорил Кропоткин, — должен быть источником как личной жизни, так и жизни партии. Наша пропаганда должна поддерживаться только сочувствующими рабочими, читателями наших газет». В противоположность многим другим изгнанникам, которые вянут и блекнут, оторвавшись от родной почвы, Кропоткин, попав в Европу, стал быстро превращаться в величину международного значения. Кропоткин завязал близкие отношения с европейскими анархистами, — особенно с человеком родственного ему типа, крупным французским географом и анархистом Элизе Реклю, редактировал анархистскую газету «Le Révolté», писал и публиковал много статей, памфлетов, листовок, брошюр и т. д. Три года Кропоткин провел во французских тюрьмах. В 1886 г. он попал, наконец, в Лондон и здесь окончательно бросил якорь. В Англии он прожил свыше 30 лет, вплоть до революции 1917 г. Именно в этот период появилась большая часть важнейших произведений Кропоткина: «Речи бунтовщика», «Записки революционера», «В русских и французских тюрьмах», «Государство и его роль в истории», «Великая французская революция», «Взаимопомощь у людей и животных» и другие. И именно в этот период он превратился в общепризнанного лидера мирового анархизма, а вместе с тем — приобрел большую популярность и в кругах либеральной Англии. В годы после первой русской революции Кропоткин находился в расцвете своей славы. Влияние его в Англии было очень велико. К словам Кропоткина {300} прислушивались даже «министры Его Величества». Жил он постоянно за городом, в Брайтоне, на берегу моря, и держался несколько особняком от русской эмигрантской колонии, лишь изредка появляясь на собраниях Герценовского кружка. Авторитет Кропоткина был громаден. Конечно, «принципиальное» отношение к нему у разных групп и лиц было различно: оно естественно вытекало из их партийно-политических воззрений. Однако все единодушно признавали, что Кропоткин большой человек и большой революционер. Будущий советский посол в Англии Иван Майский, который до 1918 г. был меньшевиком и с 1912 г. жил в Англии, вскоре после своего приезда в Лондон познакомился с Кропоткиным и несколько раз бывал у него в Брайтоне. Кропоткин занимал довольно большой дом английского типа и усердно работал в своем заваленном книгами кабинете. «Меня сразу поразила, писал Майский, внешность Кропоткина: огромный голый череп с пучками вьющихся волос, острые глаза под резко очерченными бровями; блестящие очки, пышные седые усы и огромная, торчащая во все стороны белая борода, закрывающая верхнюю часть груди. Все вместе производило впечатление какой-то странной смеси. Дом Кропоткина в Брайтоне походил на настоящий Ноев ковчег: кого, кого тут только не бывало?! Революционер-эмигрант из России, испанский анархист из Южной Америки, английский фермер из Австралии, радикальный депутат из палаты общин, пресвитерианский священник из Шотландии, знаменитый ученый из Германии, либеральный член Государственной Думы из Петербурга, даже бравый генерал царской службы — все сходились в доме Кропоткина по воскресеньям для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение хозяину и обменяться с ним мнениями по различным вопросам». «С одной стороны, пишет Майский, Кропоткин мне очень нравился. Мне импонировали его огромные знания, его многообразные таланты, его мировая слава, его {301} мужество, его благородный характер, вся великолепная история его жизни. Особенно я любил смотреть на Кропоткина, когда он говорил... Он обладал особым искусством так изложить вопрос, так предвосхитить возможные возражения аудитории, так затронуть какие-то глубокие струны в душе слушателя, что сопротивляться силе его мысли и чувства было чрезвычайно трудно — не только для сочувствующего, но даже и для инакомыслящего. Слушая Кропоткина в Брайтоне, я хорошо понимал, почему лекции его в Петербурге за Невской заставой в 70-ых годах пользовались таким огромным успехом среди рабочих». С другой стороны, пишет Майский, я никогда не мог преодолеть чувства какого-то смутного недоверия к Кропоткину, чувства, которое питалось двумя главными источниками. Прежде всего, между мной и Кропоткиным лежало основное противоречие анархизма — марксизма. Это противоречие, как известно, с чрезвычайной остротой обнаруживалось еще в годы Первого Интернационала. И, хотя на протяжении последующих десятилетий Кропоткин, Реклю и некоторые другие идеологи анархизма постарались в известной мере перекрасить свое старое знамя, тем не менее в годы моей эмиграции острота принципиального конфликта между обоими лагерями нисколько не ослабела. Помню, как однажды, придя вместе с Ароном Зунделевичем к Кропоткину, я застал его излагающим сущность своего «кредо» небольшой компании русских и английских гостей. Кропоткин сидел в кресле перед камином и, точно пророк, поучающий непросвещенных, яркими, сильными мазками рисовал основные контуры своей идеологической концепции. Я присел в сторонке и прислушался.
Ход мыслей Кропоткина был типично анархический, и все изложение было пропитано резко отрицательным отношением к марксизму. Мне показалось даже, что полемический задор Кропоткина значительно усилился, когда в числе своих слушателей он {302} заметил меня. Закончив свою речь, Кропоткина, обращаясь в мою сторону, с усмешкой бросил: — Ну, конечно, вы сейчас станете атаковать меня. Я не заставил себя долго просить и с слегка бьющимся сердцем — ведь приходилось выступать против мировой знаменитости! — начал возражать Кропоткину. Несколько минут он слушал меня молча, с видом Юпитера, взирающего на лающего щенка, но потом мои слова, видимо, стали раздражать громовержца. По лицу Кропоткина прошла какая-то тень, и, несколько невежливо прервав меня, он громко воскликнул: — Ну, давайте, выпьем по чашке чая! Во время русско-японской войны 1904-1905 гг. Кропоткин был ярым «русским патриотом», хотя в те дни не только социалисты всех направлений, но даже многие либералы были противниками этой войны и вели борьбу против царского правительства. А во время войны 1914-1918 гг.? III
С первого же дня вступления германских войск на территорию нейтральной Бельгии и нападения их на Францию П. А. Кропоткин, как и основоположник русского марксизма Г. В. Плеханов, выступил на защиту Бельгии, Франции и ее союзников. 10 сентября 1914 года Кропоткин писал своему другу, редактору еврейской анархической газеты «Фрае Арбайтер Штиме» в Нью-Йорке, С. Яновскому: «Тяжелые мы переживаем времена. Каждый шаг, завоеванный этой ордой гуннов, которая пошла на Францию и Бельгию, каждый город, каждая деревушка, сожженные и разграбленные ими, каждая семья, пущенная ими по миру, жестокой болью отзывается в сердце. Каждая опустошенная ими деревушка и каждая обесчещенная ими женщина взывают к мести! Если бы не годы, да не гнилые легкие, не сидели бы мы здесь. Как в 1870-71 году Бакунин, Гарибальди, Либкнехт-отец и Бебельи все {303} думающие люди понимали, что разгром Франции даст Европе полстолетия застоя, военщины, торжества алчущей наживы буржуазии и регресса во всей умственной жизни Европы, — так и теперь мы должны стать глашатаями тех же истин и звать всех на защиту Франции и Бельгии». Кропоткин провозгласил право каждой нации свободно развиваться, как ей угодно, ее право восставать против тех, кто ей в этом праве отказывает, и долг всех трудящихся объединиться и сопротивляться всякой попытке одной национальности угнетать другую. 17 февраля 1915 года в письме к упомянутой выше М. Корн он жаловался: «Все они — прежде всего националисты. Итальянцы думают об Италии и наплевать на Францию, ерунда, мол, считать ее во главе движения; поляки видят Польшу; евреи — еврейский вопрос, русские хотят “сокрушения” России ради “освободительной революции” — и у всех них никакого нет представления о каком-то европейском международном прогрессе».
Как-то летом 1916 г. Майский вместе с Георгием Чичериным, будущим большевистским Комиссаром Иностранных дел, был у Кропоткина по делам комитета помощи политическим каторжанам в России. Комитет хотел привлечь в свои ряды нескольких видных англичан и просил Кропоткина обратиться к ним с письмами по этому поводу. Кропоткин охотно согласился исполнить их просьбу, и они уже было поднялись, чтобы откланяться, но как раз в этот момент Кропоткину принесли вечернюю газету. Он взглянул на нее и вдруг громко выругался. — В чем дело? — невольно спросил Майский. — Да вот опять на русском фронте неудачи! Это послужило искрой. Сразу вспыхнул острый разговор. Чичерин не без ехидства заметил: — Неужели вы хотите победы русскому царизму? — Что значит русскому царизму? — с раздражением воскликнул Кропоткин. — Речь идет не о судьбах {304} русского царизма, а о судьбах человечества... Я прекрасно сознаю все язвы капиталистического общества и, кажется, сделал в своей жизни достаточно для их разоблачения... Но... если германский империализм победит, путь к освобождению человечества от капиталистической скверны сильно удлинится... Поэтому я за победу Англии и Франции, несмотря на то, что их союзником сейчас является царизм». Чичерин в то время еще не был большевиком. Он еще не порвал формально с меньшевизмом. Но он был решительным противником войны, ибо считал ее «империалистической». Чичерин стал возражать Кропоткину, доказывая, что истинный социалист и революционер должен вести борьбу как против германского, так и против англо-французского империализма. Спор с минуты на минуту делался все острее. Лица Кропоткина и Чичерина покраснели, голоса повысились, глаза загорелись враждебными огоньками. Майский вмешался и в духе его тогдашних настроений сказал: — Пролетариат не заинтересован ни в германской, ни в англо-французской победе, пролетариат заинтересован в своей собственной победе... Вот из чего надо исходить при определении нашей стратегии и тактики! Кропоткин страшно вскипел и, повернувшись к нему, резко ответил: — Все вы больны марксистским догматизмом... Пролетариат, конечно, заинтересован в своей победе, но для этого сначала нужна победа Англии и Франции над Германией... Это необходимая и неизбежная ступень... Поэтому я за войну до конца!.. До конца германского милитаризма!» Майский и Чичерин встали и холодно простились... Как только, в марте 1917 года, в России вспыхнула революция, Кропоткин всей душой стал рваться в Россию. 31 марта (18-го по старому стилю) 1917 года Кропоткин послал следующую телеграмму в петербургскую либеральную газету «Речь»: {305} «Так как в настоящее время мне невозможно приехать в Россию вследствие военных событий, то я прошу дать место в вашей газете этим строкам. Я прочитал, что Россия находится в опасности. Германский император сосредоточивает войска, чтобы пойти на Петроград и восстановить господство абсолютизма. Абсурдно говорить о миролюбивых намерениях Германии, пока она находится под самодержавным управлением Гогенцоллернов. Мужчины, женщины, дети России, спасите нашу страну и цивилизацию от черных сотен центральных империй! (Германии и Автро-Венгрии). Нельзя терять ни одного часа. Противопоставьте им крепкий объединенный фронт. Теперь, когда все так доблестно справились с внутренними врагами, каждое усилие, которое вы сделаете для изгнания вторгшихся врагов, послужит к утверждению и дальнейшему развитию нашей свободы и к прочному миру. П. Кропоткин».
Путешествие от Лондона до Петрограда было тогда трудно и опасно и невозможно без содействия официальных властей. Кропоткин, однако, не захотел воспользоваться помощью русского посольства в Лондоне и обратился прямо к британскому правительству. Его просьба была немедленно удовлетворена. Английские министры предоставили Кропоткину все возможности для проезда в Россию.
IV
12 июня 1917 года Кропоткин, наконец, прибыл в Петербург. На вокзале его встретили министры Временного правительства, почетный караул одного из гвардейских полков, масса народа с цветами и знаменами, представители социалистических партий и различных общественных и политических групп (см. Н. Авдеев. Революция 1917 г. — хроника событий, апрель-май, том II, Москва, 1923 г.). Кропоткин всей душой защищал Временное правительство, хотя войти в него он отказался. Он был за {306} продолжение войны до разгрома германского милитаризма и решительно осуждал пораженческую пропаганду большевиков и других левых групп. Он охотно принял участие во Всероссийском Государственном совещании, которое было созвано Временным правительством в августе семнадцатого года в Москве, и произнес там речь. Когда в октябре в Москве раздались первые выстрелы большевиков против защитников Временного правительства, Кропоткин воскликнул: «Это хоронят русскую революцию». Б. Лебедев, близко стоявший к Кропоткину в течение многих лет, после его смерти писал о нем: «Кипучая натура Петра Алексеевича не знала отдыха, для него отдыхом служил переход от одной работы на другую. Он работал сразу по нескольким направлениям — это было его обыкновением. Он превосходно изучил переплетное ремесло, которое очень любил. Он прекрасно обращался и со столярными инструментами, и в его квартире в Лондоне большинство вещей были сделаны им самим. Исключительно одаренный человек, он проявлял себя всюду и везде — анархист-революционер, оратор, географ, биолог, историк, философ, изящный литератор, литературный критик, музыкант, художник — он на всех поприщах выказывал себя тем же необычайным человеком. После его смерти на столе среди других бумаг у него сказался, очевидно недавно написанный им, романс с аккомпанементом для рояля. Он хорошо владел карандашом, и в его альбомах имеется много интересных рисунков. Тонкий знаток музыки, он очень любил оперу и симфоническую музыку. Со Скрябиным он познакомился уже по приезде в Россию, и он произвел на него громадное впечатление, несмотря на новизну». («К 80-летию со дня рождения П. А. Кропоткина». Сборник, издание Всероссийского Общественного Комитета по увековечению памяти П. А. Кропоткина». Москва, 1922 г.). Кропоткин автор многих книг. Его «Записки революционера», «Взаимопомощь животных и людей», «Идеалы и действительность в русской литературе», {307} «Земледелие, промышленность и ремесла» и другие переведены на многие европейские и азиатские языки.
V
Вскоре после большевистского переворота Кропоткин переехал из Москвы в город Дмитров. «Последние годы Кропоткина, — пишетего близкий друг и последовательница Эмма Гольдман, часто посещавшая его в Дмитрове, — были полны горечинеиз-за нужды и не из-за духовного голода, но потому, что он душевно сокрушался и духовно болел за трагическую судьбу русской революции, и причиной этому был террор, бесчувственный, жестокий террор и страдания народа, и это подорвало силы Кропоткина и свело его в могилу». 9-го мая 1919 года на квартире у В. Д. Бонч-Бруевича, бывшего управляющего делами советского правительства, старого друга Ленина, состоялась встреча Ленина с Кропоткиным. По словам Бонч-Бруевича, Ленин встретил Кропоткина «очень внимательно и очень учтиво». Разговор коснулся кооперации, хода и развития русской революции, государственных методов большевиков, развития чиновничества и бюрократизма в советском государстве. Кропоткин развивал идею необходимости творчества органов рабоче-крестьянского самоуправления — профсоюзов, кооперации. Ленин с жаром развивал свой план революции, а Кропоткин внимательно его слушал. «Мы с вами стоим на разных точках зрения» — говорил Кропоткин. «По целому ряду вопросов и способы действия и организацию мы признаем разные, но цели наши одинаковые... Ни я, ни кто другой не откажется помогать вам и вашим товарищам всем, чем только возможно, но наша помощь будет более всего заключаться в том, что будем сообщать вам о всех неправильностях, которые происходят везде и всюду и от которых во многих местах стон стоит». Ленин ухватился за предложение Кропоткина и просил его давать необходимые указания, которые всегда {308} будут приниматься во внимание. Первое письмо Кропоткина к Ленину было от 4 марта 1920 года. В этом письме он, между прочим, писал: «Не могу не сказать Вам в заключение несколько слов об общем положении дел. Живя в большом центре — в Москве, нельзя знать истинного положения страны. Нужно жить в провинции, в близком соприкосновении с повседневной жизнью, с ее нуждами и бедствиями, с голодающими — взрослыми и детьми, с беготней по канцеляриям, чтобы получить разрешение на покупку грошовой керосиновой лампочки и т. д., чтобы узнать правду о теперешних переживаниях. «Вывод же из переживаемого нами теперь — один. Нужно торопиться с переходом к более нормальным условиям жизни. Долго так продолжаться не будет, и мы идем к кровавой катастрофе.
Никакие паровозы союзников, никакие вывозы русского хлеба, пеньки, льна, кож, и пр., что нам самим необходимо, — не помогут населению. «Несомненно одно. Если бы даже диктатура партии была бы подходящим средством, чтобы нанести удар капиталистическому строю (в чем сильно сомневаюсь), то для создания нового социалистического строя она безусловно вредна. Нужно, необходимо местное строительство, местными силами, а его нет. Нет ни в чем. Вместо этого, на каждом шагу людьми, никогда не знавшими действительной жизни, совершаются самые грубые ошибки, за которые приходится расплачиваться тысячами жизней и разорением целых округов. «Без участия местных сил, без строительства снизу, самих крестьян и рабочих — постройка новой жизни невозможна. «Казалось бы, что именно такое строительство снизу должны были бы выполнять Советы. Но Россия уже стала Советской Республикой лишь по имени. Наплыв и верховодство людей «партии», т. е. преимущественно новорожденных коммунистов (идейные — больше в {309} центрах) уже уничтожили влияние и построительную силу этого многообещавшего учреждения, — Советов. Теперь правят в России не Советы, а партийные комитеты. И их строительство страдает недостатками чиновничьего строительства. «Чтобы выйти из теперешней разрухи, Россия вынуждена обратиться к творчеству местных сил, которые, я вижу это — могут стать фактором для создания новой жизни. И чем скорей будет понята необходимость этого исхода — тем лучше. Тем более будут склонны люди принять социальные формы жизни. «Если же теперешнее положение продлится, то самое слово “социализм” обратится в проклятие. Как оно случилось во Франции с понятием равенства на сорок лет после правления якобинцев». Второе письмо Кропоткина к Ленину касалось постановления советской власти о заложниках из контрреволюционного лагеря. Кропоткин писал: «Уважаемый Владимир Ильич. «В “Известиях” и в “Правде” помещено заявление, извещающее, что советскою властью решено взять в заложники эсеров из группы Савинкова и Чернова, белогвардейцев Национального и Тактического Центра и офицеров-врангелевцев и что, в случае покушениянавождей Советов — решено “беспощадно истреблять” этих заложников. «Неужели среди Вас не нашлось никого, чтобы напомнить своим товарищам и убедить их, что такие меры представляют возврат к худшим временам средневековья и религиозных войн и что они не достойны людей, взявшихся созидать будущее общество на коммунистических началах; что на такие меры не может идти тот, кому дорого будущее коммунизма. «Неужели никто не объяснит, что такое заложник? «Заложник посажен в тюрьму — не как наказанный за какое-нибудь преступление. Его держат, чтобы угрожать его смертью своим противникам: — “Убьете одного из {310} наших, а мы убьем столько то ваших.” — Но разве это не все равно, что выводить человека каждое утро на казнь и отводить назад в тюрьму, говоря: — “Погодите... не сегодня”... «И неужели ваши товарищи не понимают, что это равносильно восстановлению пытки для заложников и их родных?
«Надеюсь, никто не скажет мне, что людям, стоящим у власти, тоже не весело жить на свете... Нынче даже среди королей есть такие, что смотрят на покушение на их жизнь, как на “особенность их ремесла.” «А революционеры — так поступила Луиза Мишель — берут на себя защиту перед судом покушавшегося на их жизнь. Или же отказываются преследовать его, как это сделали Малатеста и Вольтерина ДэКлэр. «Даже короли и попы отказались от таких варварских способов самозащиты, как заложничество. Как же могут проповедники новой жизни и строители новой общественности прибегать к такому орудию для защиты от врагов? «Не будет ли это сочтено признаком; что вы считаете свой коммунистический опыт неудавшимся и спасаете — уже не дорогое вам строительство жизни, а лишь самих себя. «Неужели ваши товарищи не сознают, что вы, коммунисты, — какие бы вы ни наделали ошибки, — работаете для будущего? и что потому вы, ни в каком случае, не должны запятнать свое дело актами, так близкими к животному страху? — что именно подобные акты, совершенные революционерами в прошлом, делают так трудными новые коммунистические попытки. «Я верю, что лучшим из вас будущее коммунизма дороже собственной жизни. И помыслы об этом будущем должны заставить вас отвергнуть такие меры. «Со всеми своими крупными недостатками — а я, как вы знаете, хорошо вижу их — Октябрьская революция произвела громадный сдвиг. Она доказала, что {311} социальная революция не невозможна, как это начинали думать в Западной Европе. И, при всех своих недостатках, она производит сдвиг в сторону равенства, которого не вытравят попытки возврата к прежнему. «Зачем же толкать революцию на путь, который поведет ее к гибели, главным образом, от недостатков, которые вовсе не свойственны Социализму и Коммунизму, а представляют пережиток старого строя и старых безобразий, неограниченной всепожирающей власти».
|
