МИР ПОСТМОДЕРНА ЛОМАЕТ ГОРИЗОНТ ИСТОРИИ

 

М

ир XX века заставляет вспомнить времена переселения народов. Завершающийся век демонстрирует невиданные ранее возможности доступности и мгновенного “перемещения событий”, проекции властных решений практически в любой регион Земли. К тому же многие угрозы и вызовы, вставшие в полный рост перед нами на пороге нового тысячелетия, также носят глобальный, всемирный характер. Социальный бульон, бурлящий сейчас на планете, готов породить новое мироустройство, открыв новую главу всемирной истории. При этом нестабильность, изменчивость социального калейдоскопа парадоксальным образом становится наиболее устойчивой характеристикой современности. Происходит интенсивная трансформация общественных институтов, изменение всей социальной, культурной среды обитания человека и параллельно — его взглядов на смысл и цели бытия.

Подобный сдвиг времен и мешанина событий усиливают интерес к эффективному стратегическому прогнозу. Однако, вопреки ожиданиям, современная теоретическая мысль продемонстрировала изрядную растерянность и неадекватность требованиям времени, упустив из поля зрения нечто качественно важное, определившее в конечном счете реальный ход событий. И тому были свои веские причины.

На протяжении ряда десятилетий общественные науки (а равно и стратегический анализ, прогноз, планирование в этой сфере) были разделены как бы на два русла. Интеллектуальная деятельность коммунистического Востока оказалась в прокрустовом ложе догмы и конъюнктуры, а следовательно, — не готовой к вызову времени. Но и западная социальная наука, особенно североамериканская футурология, связанная с именами Дэниела Белла и Маршалла Маклюена, Германа Кана и Олвина Тоффлера, Джона Несбита и Френсиса Фукуямы, также пребывала в плену стереотипов, обобщенных в образах эгалитарной глобальной деревни и благостного, либерального конца истории.

Впрочем, все эти иллюзии и клише имели общее основание — они являлись двумя вариантами единой идеологии Нового времени и базировались на ее ценностных установках и ее парадигме — парадигме прогресса. Но так уж сложилось — именно это основание и подверглось существенному испытанию на прочность в конце ХХ века, переживая ныне серьезный кризис.

В 90-е годы, после исчезновения с политической карты СССР, вопреки многочисленным прогнозам и ожиданиям, глобальная ситуация отнюдь не стала более благостной. Напротив, она обнажила какие-то незалеченные раны, незаметные прежде изломы и изгибы. Мир словно бы привстал на дыбы... Различные интеллектуальные и духовные лидеры заговорили о наступлении периода глобальной смуты, о грядущем столкновении цивилизаций, о движении общества к новому тоталитаризму, о реальной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем “беспределе” либерализма и рыночной стихии... События последнего десятилетия, когда столь обыденным для нашего слуха становится словосочетание “гуманитарная катастрофа”, явно разрушают недавние футурологические догмы и социальные клише, предвещая весьма драматичный образ наступающего XXI века. На наших глазах происходит серьезная переоценка ситуации, складывающейся на планете, пересмотр актуальных по сей день концептов, уверенно предлагавшихся совсем недавно прогнозов и решений.

Социальная организация предшествовавшего периода достигла своей вершины, глобализации (хотя это определение и не получило в ту пору распространения) приблизительно незадолго до первой мировой войны. После нее, собственно, и возникла проблема нового порядка как по-своему неизбежная череда вариаций на тему формы и содержания новой планетарной конструкции, будь то в ее версальском варианте с приложением в виде Лиги Наций, в российской версии перманентной революции и планов создания всемирного коммунистического общества, в германском, краткосрочном, но глубоко врезавшимся в историческую память человечества Ordnung ’ом, ялтинско-хельсинкским “позолоченным периодом” ХХ века, увенчанным ООН и прошедшим под знаком биполярной определенности…

И, наконец, в конце века возникла устойчивая тема Нового мирового порядка с заглавной буквы в русле американоцентричных схем современной эпохи. “Это поистине замечательная идея — новый мировой порядок, в рамках которого народы могут объединиться друг с другом ради общей цели, для реализации единой устремленности человечества к миру и безопасности, свободе и правопорядку, — заявлял в 1991 году 41-й президент США Джордж Буш. Добавляя при этом: “Лишь Соединенные Штаты обладают необходимой моральной убежденностью и реальными средствами для поддержания его (нового миропорядка – А.Н.)”. А в 1998 году на торжествах, посвященных 75-летию журнала “Тайм”, нынешний, 42-й президент США Уильям Клинтон уточнил: “Прогресс свободы сделал это столетие Американским веком. С Божьей помощью… мы сделаем XXI век Новым Американским веком”. Черта была подведена на самом краю уходящего века – в марте 1999 года, когда просел каркас прежнего мироустройства, определенного триста пятьдесят лет назад Вестфальским миром 1648 года, – международное право, основанное на принципе национального суверенитета.

Однако история, которая есть бытие в действии, оказывается шире умозрительных социальных конструкций, непредсказуемее политически мотивированных прогнозов. И вот уже наряду с моделью исторически продолжительного североцентричного порядка (во главе с Соединенными Штатами) сейчас с пристальным вниманием рассматривается пока еще смутный облик следующего поколения сценариев грядущего миропорядка. Среди них: вероятность контрнаступления мобилизационных проектов; господство постхристианских и восточных цивилизационных схем; перспективы развития глобального финансово-экономического кризиса с последующим кардинальным изменением основ социального строя; будущая универсальная децентрализация либо геоэкономическая реструктуризация международного сообщества... Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании ориенталистские схемы обустройства мира эпохи Постмодерна — от исламских, фундаменталистских проектов до конфуцианских концептов, связанных с темой приближения “века Китая”. Зримо проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизационному процессу: возможность распечатывания запретных кодов мира антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда.

 

* * *

 

В сумбурной, на первый взгляд, реальности наших дней можно выделить три основные конкурирующие версии развития человеческого универсума, три крупноформатных проекта обустройства планеты.

Основной социальный замысел, развивавшийся на протяжении последних двух тысяч лет и в значительной мере предопределивший современное нам мироустройство — проект Большого Модерна, был тесно связан с христианской культурой. Отринув полифонию традиционного мира и последовательно реализуя евроцентричную (а впоследствии — североцентричную) конфигурацию глобальной Ойкумены, он заложил основы западной или североатлантической цивилизации, доминирующей ныне на планете. Его историческая цель (или, по крайней мере, цель его последнего этапа — эпохи Нового времени) — построение универсального сообщества, основанного на постулатах свободы личности, демократии и гуманизма, научного и культурного прогресса, повсеместного распространения “священного принципа” частной собственности и рыночной модели индустриальной экономики. Его логическая вершина — вселенское содружество национальных организмов, их объединение в рамках глобального гражданского общества, находящегося под эгидой коллективного межгосударственного центра. Подобный ареопаг, постепенно перенимая функции национальных правительств, преобразовывал бы их в дальнейшем в своего рода региональные администрации...

Частично реализуясь, грандиозный замысел сталкивается, однако, со все более неразрешимыми трудностями (прежде всего из-за фундаментальной культурной неоднородности мира, резкого экономического неравенства на планете) и, кажется, достиг каких-то качественных пределов, претерпевая одновременно серьезную трансформацию. Например, система демократического управления обществом, распространяясь по планете, не только в ряде регионов существенно меняет свой облик, но и заметно модифицирует внутреннее содержание, рождая, в частности, такие химеры, как “управляемая демократия” или “авторитарная демократия”, либо откровенно симулируя парламентские формы политического устройства общества, иной раз прямо сосуществующие с достаточно выраженной автократией (например, в ряде стран Третьего мира или же на постсоветском пространстве). Не менее симптоматично распространение квазидемократии “акционерных обществ”, то есть организаций, необязательно экономических, принимающих решения по принципу “один доллар – один голос”. Параллельно с данными мутациями политических институтов все отчетливее проявляется еще один тип перестройки механизмов публичной политики. Так, наряду с признанной системой выборных органов власти все активнее действует многоярусная сеть подотчетных гораздо более узкому кругу лиц (по сравнению с представительной демократией) разнообразных неправительственных институтов и организаций. Серьезно разнясь по своим возможностям и уровню влияния на социальные процессы (подчас весьма эффективного), в совокупности они формируют достаточно противоречивую и не всегда простую для понимания, но все более ощутимую систему контроля над обществом.

История ХХ века — это также ряд событий, последовательно разводящих модернизацию мира и экспансию христианской культуры, лежащую в ее основе, усиливающих их взаимное отчуждение. Христианская цивилизация, становясь глобальной, вмещала и объединяла все более многочисленные, все более разнообразные культурные и религиозные меньшинства. При этом она испытывала растущие неудобства, декларируя собственную исключительность, и даже затруднялась порой просто подтвердить свою идентичность. В сущности, сколь странным это утверждение ни покажется, христианское общество (стремясь поддержать необходимый баланс между обществом духовным и гражданским, целями метафизическими и политическими) подверглось более чем парадоксальной культурной агрессии именно вследствие своего доминирующего положения…

В ходе нарастающей прагматизации общественного сознания происходило постепенное перерождение секуляризации западного сообщества в фактическую дехристианизацию его социальной ткани, что неизбежно влекло за собой коррозию и распад начал двухтысячелетней цивилизации. Кроме того, становится все более очевидным расхождение основополагающих для западного социума векторов политической демократизации и экономической либерализации, особенно заметное на глобальных масштабах. Модернизация явно утрачивает присущую ей ранее симфонию культуры и цивилизации.

Феномен Модерна (уже претерпев серьезную трансформацию внутри североатлантического ареала) был по-своему воспринят и переплавлен в недрах неотрадиционных, восточных обществ, в ряде случаев полностью отринувших его культурные корни и исторические замыслы, но вполне воспринявших внешнюю оболочку современности, ее поступательный цивилизационный импульс. Иначе говоря, духовный кризис современной цивилизации проявился в расщеплении процессов модернизации и вестернизации на обширных пространствах Третьего мира. В результате, во второй половине ХХ века традиционная периферия евроцентричного универсума породила ответную цивилизационную волну, реализовав повторную встречу, а затем и синтез поднимающегося из вод истории Нового Востока с секулярным Западом, утрачивающим свой привычный культурный горизонт.

Роли основных персонажей исторической драмы как бы перевернулись: теперь, кажется, Запад защищает сословность, а жернова Востока распространяют гомогенность. Культура христианской Ойкумены, все более смещаясь в сторону вполне земных, материальных, человеческих, слишком человеческих ценностей, столкнулась с рационализмом и практичностью неотрадиционного мира, успешно оседлавшего к этому времени блуждающую по планете волну утилитарности и прагматизма. Первые плоды глобализации имеют в итоге странный синтетический привкус, а порожденные ею конструкции, являясь универсальной инфраструктурой, подчас напоминают мегаломаничную ирригационную систему, чьи каналы, в частности, обеспечивают растекание по планете упрощенной информации и суррогата новой массовой культуры. В результате распространение идеалов свободы и демократии нередко подменяется экспансией энтропийных, понижающихся стандартов в различных сферах жизни, затрагивая при этом не только духовные и культурные, но и социально-экономические реалии. Такие, например, как предпринимательская этика, качество товаров массового спроса, множащиеся формы новой бедности и т.п.

Рожденная на финише второго тысячелетия неравновесная, эклектичная и в значительной мере космополитичная конструкция глобального сообщества есть, таким образом, продукт постмодернизационных усилий и совместного творчества всех актуальных персонажей современного мира. Происходит плавная смена мирового этоса. Культурно-исторический геном эпохи социального Постмодерна утверждает на планете собственный исторический ландшафт, политико-правовые и социально-экономические реалии которого заметно отличны от институтов общества Модерна. Постмодернизационный синтез, объединяющий на новой основе мировой Север с мировым Югом, выводит прежние “большие смыслы” — в виде ли развернутых политических или идеологических конструкций — за пределы современного исторического контекста. Несостоявшееся социальное единение планеты на практике замещается ее хозяйственной унификацией. А место мирового правительства, которое должно было бы действовать на основе объединения наций, фактически занимает безликая, или прямо анонимная, экономическая власть.

Наконец, все более заметны признаки демодернизации отдельных частей человеческого сообщества, пробуждения процессов социальной и культурной инверсии, ставящих под сомнение сам принцип нового мирового порядка, формируя обратную историческую перспективу постглобализма — подвижный и зыбкий контур новой мировой анархии. Так, мы наблюдаем разнообразные, хотя и не всегда внятные признаки социальной деконструкции и культурной энтропии в рамках мирового Севера. Под внешне цивилизованной оболочкой здесь в ряде случаев утверждаются паразитарные механизмы, противоречащие самому духу эпохи Нового времени, рождая соответствующие масштабные стратегии и технологии, например, — в валютно-финансовой сфере.

Параллельно механизмы цивилизационной коррупции шаг за шагом разъедают социальный порядок и ткань общества как в кризисных районах посткоммунистического мира, так и мирового Юга. В результате на планете возникает феномен Глубокого Юга, объединяющий в единое целое и трансрегиональную неокриминальную индустрию, и “трофейную экономику” новых независимых государств, и тревожные признаки прямого очагового распада цивилизации (ярким примером чему могут служить Афганистан, Чечня, Таджикистан, некоторые африканские территории, разнообразные “золотые земли” и т.д.).

Процессы демодернизации — это также второе дыхание духовных традиций и течений, отодвинутых в свое время в тень ценностями общества Модерна; взглядов и воззрений, иной раз прямо антагонистичных по отношению к культурным основам и устремлениям Нового времени. Они выходят на поверхность то в виде разнообразных неоязыческих концептов, плотно насытивших культурное пространство западного мира, то как феномен возрождения и прорыва фундаменталистских моделей (а равно и соответствующих политических инициатив) на обширных просторах мировой периферии.

Пока демодернизация не является магистральным направлением социального развития, но она, пожалуй, уже и не просто аморфная сумма разрозненных явлений маргинального характера. Скорее всего, это многозначительный дополнительный вектор формирующегося мира. В данной тенденции прослеживается нарастающая вероятность наступления некоего момента истины цивилизации, особенно в случае масштабных социальных, финансово-экономических или экологических потрясений. И, не исключено, — поворота истории — утверждения на планете неоархаичной культуры, которая уже сейчас, подобно метастазам, в полускрытых формах пронизывает плоть современного общества.

Столкновение всех этих могучих волн порождает в итоге единый синтетический коллаж Нового мира.

 

* * *

 

Эпилог модернизации — калейдоскоп событий ХХ века, как бы повторяет в сжатом виде структурные черты европейской истории последнего тысячелетия, но на сей раз уже в глобальном масштабе. Вспомним исторические вехи уходящего со сцены второго миллениума: в его начале — фактический распад государственной системы предшествовавшего периода и своеобразная “приватизация власти” (что нашло в то время выражение в феномене кастелянства); затем — аграрная революция, сопровождавшаяся устойчивым демографическим взрывом (в современном мире ее аналогом, кажется, служит знаменитая “зеленая революция”). Затем наступила эпоха географических открытий, зародились связанные с ней миграция, торговая и колониальная экспансия и т.п. Возникли все усложнявшиеся схемы денежно-финансового обращения, произошли промышленная и социальная революции… И, наконец, стало явью повсеместное, глобальное присутствие цивилизации, по-своему завершившее второй тысячелетний круг истории современного мира.

Крушение сословного социального порядка — наряду с невиданным развитием производительных сил — сформировали новый облик западноевропейского общества и теперь, казалось бы, могли инициировать удивительную трансмутацию всего международного сообщества, основываясь на достигнутом уровне процветания, универсальных принципах Нового времени: libertй, йgalitй, fraternitй. Однако этого не произошло, и история пошла другим путем.

Вместо наступления эры глобального инновационно-промышленного триумфа и социальной универсализации Ойкумены случился какой-то исторический сбой, и век ХХ — время мировых войн и революций — стал, возможно, самым неровным, трагичным веком двухтысячелетней истории современного мира, обозначив как пик человеческого могущества, так и некий глубокий изъян в самом механизме цивилизации.

Нынешний кризис исторического проекта Нового времени в значительной степени смешал карты, нарушил зарождавшуюся гармонию, и во чреве существующего миропорядка возник темный зародыш грядущей глобальной смуты...

Становление европейского Модерна происходило в контексте обширной периферии, принимавшей волна за волной его экспансию, его избыточное население (неизбежное следствие экономического развития) и одновременно поставлявшей материальные ресурсы для “котла прогресса”. Но модернизация предопределила также практическое исчерпание окружающего пространства, а демографическая экспансия обрушивается теперь из внешних зон на историческую родину цивилизации Модерна, трансформируя прежнюю общемировую картину в постмодернистскую мозаику.

Возможно, однако, что наряду с другими вескими причинами (зерно которых – искус привилегированного, “островного” статуса североатлантической Ойкумены) именно препоны, воздвигаемые на пути этого новейшего переселения народов, одностороннее открытие границ более для капиталов и товаров, чем для людей, – то есть утверждение национально-государственной, а заодно и новой, региональной сословности, — явились ключевыми факторами, затормозившими наступление последней прогнозируемой фазы внутреннего кода мира Модерна.

Искусственное пролонгирование неравенства в масштабе планеты позволило сохранить и даже упрочить североцентричную модель разделения труда, использовать проклюнувшуюся универсальность мира для глобального перераспределения ресурсов и доходов, выстраивая на морях и континентах изощренную геоэкономическую конструкцию. Иначе говоря, имеет место некоторый исторический парадокс — на гребне процесса универсальной модернизации произошло устойчивое социальное расслоение мира. Круг как бы замкнулся (а вектор истории — надломился). И под сенью нынешней глобализации на планете Земля утверждается очередной вариант весьма иерархичной топологии человеческого универсума.

Современные трактовки глобализации нередко являются своего рода fables convenues. Так, глобальная экономика не есть некое универсальное предприятие стран и народов планеты. В этой области существует много расхожих штампов и мифов, которые не вполне подтверждаются статистикой уходящего века, а иной раз прямо противоречат ей. Это касается, например, динамики внешнеторгового оборота по отношению к производству, доли вывоза капитала от ВВП или движения трудовых ресурсов в течение всего XX века. На самом деле эти показатели достигли максимума непосредственно перед первой мировой войной. Затем их динамика шла по синусоиде, дважды снижаясь после мировых войн, и снова достигла прежнего максимума лишь в середине 90-х годов уходящего века. На планете тем временем происходит не столько экономическая конвергенция (корелянтом которой могло бы служить политическое и социальное единение глобального сообщества), сколько унификация определенных правил игры, повсеместная информатизация, обеспечение прозрачности экономического пространства, установление мировой коммуникационной сети.

Глобализация же производственных и торговых трансакций в значительной мере связана с феноменом ТНК и операциями, осуществляемыми между их филиалами. А кроме того, имеет место сложный и многозначительный процесс, который можно было бы охарактеризовать как “новый регионализм”: формирование макрорегиональных пространств на фоне геоэкономического расслоения мира, умножение социально-экономических коалиций и союзов (как в свое время весь мир разделили границы военно-политических блоков). Но самое главное – это все-таки находящаяся в становлении система глобального управления, во-первых, ресурсами планеты, во-вторых, всей экономической деятельностью на ней.

Одновременно складывается впечатление, что в рамках современной модели глобальной экономики особое преимущество получают скорее оптимизационные схемы, способствующие извлечению дополнительных выгод из неравновесности мировой среды, а также родственные им по духу валютно-финансовые комбинации. Процессы же радикального преобразования производственных механизмов, в значительной мере игнорируются; ныне они как бы лишены своего, столь характерного для последних столетий, исключительного статуса.

Действительно, ведь основным источником исторически небывалого материального богатства, наполнявшего мир и общество Нового времени, были все-таки не столько культура накопления или умелое использование капитала и не эксплуатация, сопровождавшаяся присвоением прибавочной стоимости либо ограблением колоний, но, прежде всего, — инновационные скачки, творческое изобилие, постоянно преображавшее производственные схемы и механизмы. Между тем общество, судя по ряду признаков, постепенно возвращается к доминированию такого, казалось бы, отошедшего в прошлое, неофеодального алгоритма построения хозяйственной жизни, который позволяет устойчиво существовать, планомерно взимая своеобразную ренту (или сверхприбыль, или, если угодно, “дань”) с социально-экономической неоднородности мира.

В результате всех этих процессов перед человечеством открываются неведомые ранее социальные перспективы, и, по сути, закладывается фундамент иной исторической эпохи...

Одновременно ветшает и меняется на глазах национально-государственная структура международных отношений, трансформируется международное право, базировавшееся на принципе незыблемости национального суверенитета, отказе отдельных стран и группировок от произвольного применения силы. Переживает серьезную деформацию также индустриальная экономика, задвигаемая ныне в тень виртуальной неоэкономикой финансовых технологий. Кардинальные изменения претерпевает и сфера идеологии, вся современная мировая культура, отмеченная повторной встречей посттрадиционного Востока и современного Запада. Их предыдущее столкновение на путях экспансии европейской христианской цивилизации утвердило когда-то модель евроцентричного мира, запустило процесс модернизации мировой периферии. На сей раз, однако, встреча культур происходит под знаком социального Постмодерна и одновременно — вероятного пробуждения неоархаики. Знаменует же она, судя по всему, некую новую версию ориентализации глобального сообщества… Иные, старые цивилизации начинают говорить в этом мире на вполне современном языке центров экономического влияния, политических коалиций и международных систем управления.

И в то же время постепенно утверждается синкретичный и материалистичный Pax Economicana, своего рода прообраз муравьиного “царства Магога”, возвращая из исторического небытия призрак дурной, горизонтальной бесконечности Древнего Мира.[13] По-своему ориентализируется и проваливающийся в “азиатчину”, в худшем смысле слова, прозябающий в скудости и неурядицах постсоветский мир.

 

* * *

 

Значительная часть обитателей планеты оказалась, по-видимому, в плену стойкой иллюзии. В общественном сознании образ нового мира существует как образ западной, европейской, североатлантической цивилизации, достигшей планетарных пределов. Что и говорить, это мироустройство сейчас доминирует на планете. Возражать тут было бы бессмысленно. Но, тем не менее, возникает целый ряд вопросов: так ли уж все однозначно и просто в отсчитывающем последние часы ХХ века механизме современной цивилизации? Не скрыто ли под глобальным мороком продукции Голливуда и повсеместным присутствием Интернета формирование иной, могущественной, но молчащей до поры реальности? Будет ли наступающий исторический эон, “прекрасный Новый мир” действительно таковым, каким его изображают футурологические штампы, то есть глобальным вестернизированным сообществом? И является ли современная вестернизация законной наследницей двухтысячелетней экспансии христианской цивилизации? Не содержит ли в себе нынешняя эпоха некий противоречивый код, восстанавливающий в чем-то важном условия существования человека дохристианского мира? Или же грядущая эра — совершенно новый “век Водолея” — неведомый и нежданный на пиру гость, поведение которого способно вызвать то ли оторопь изумления, то ли подспудный, нарастающий ужас? Тут пристальный, внимательный взгляд на существующее положение вещей, методичное, беспристрастное изучение имеющихся фактов нередко помогают опознать достаточно неожиданные реалии и закономерности. Приведу лишь один пример. Общепризнанным фактом является ширящееся распространение в наши дни английского языка. В той или иной форме им владеют около полутора миллиардов людей. Однако же вот что говорят нам данные официальной статистики ООН. Если в 1958 году 9,6% населения Земли считали этот язык родным, то в середине 90-х — уже только 6,9%. Подобное положение вещей еще более характерно для других основных европейских языков: доля их носителей была полвека назад выше, чем сейчас, приблизительно на четверть… Иерархия же языковых систем на пороге XXI века выглядит достаточно экзотично: китайский, английский, испанский, хинди, бенгали, арабский, португальский, русский.

Однако дело не только в распространении восточных языков. Растущее влияние Востока на состояние и судьбы цивилизации весьма противоречиво и неоднородно, особенно в странах и территориях самого Третьего мира. Здесь тенденция распадается на два русла, очерчивая два полярных сценария развития событий. Во-первых, это феномен тихоокеанской революции: стремительное по историческим меркам формирование на просторах Большого тихоокеанского кольца другого, последующего пространства индустриального сообщества – Нового Востока. Во вторых, — нарастание признаков социальной и культурной инверсии в некоторых районах мировой периферии, в сумме образующих архипелаг проблемных территорий, в той или иной мере пораженных вирусом социального хаоса, – Глубокий Юг.

 

* * *

 

Возрождение Востока во второй половине ХХ века было ослепительной очевидностью. И одновременно значение этого феномена странным образом недооценивалось. Двусмысленную роль, как ни странно, сыграл, пожалуй, процесс деколонизации. Да, на мировой сцене появились десятки новых государств. Но в то же время очевидная уязвимость, нередко несамостоятельность, отчасти, хрупкость слишком многих из них, многочисленные проблемы, связанные с их слабостью и трудностями развития — все это последовательно снижало звучание темы Третьего мира в качестве оппонента господствующей формы цивилизации, отвлекая внимание даже от таких его гигантов и лидеров, как Китай или Индия. Устойчивое же присутствие Японии в смысловом поле Севера также психологически затуманивало вопрос об ее культурно-цивилизационной принадлежности. Искажали историческую перспективу и привычное для тех лет блоковое деление мира на оппозицию Запад-Восток, и само бурное, интенсивное развитие Запада в послевоенный период. Однако сегодня, после ухода с исторической сцены коммунистического антагониста и появления Нового Востока в связке ключевых геостратегических игроков, тема грядущей ориентализации планеты начинает приобретать новое звучание, вставая во весь свой исполинский рост.

Прежде всего, внимание специалистов, а затем политиков и общественности стали привлекать не столько схоластичные рассуждения интеллектуалов, сколько всякого рода нетипичные явления и процессы, множившиеся в социально-экономической сфере, нарушая при этом привычно выстроенные ранжиры. Так, например, практиковавшийся ранее способ определения валового внутреннего продукта (ВВП) данной группы стран Нового Третьего мира по официальным обменным курсам валют оказался в корне несостоятельным, поскольку при нем значительно занижались объемы хозяйственной деятельности в странах со слабой валютой. (Не говоря уже о том, что ряд видов экономической практики, особенно в сфере услуг, в традиционных обществах полностью или частично выведен за рамки рыночных отношений и потому длительное время вообще оставался вне поля зрения статистики.) В 70-80-е годы в рамках Программы международных сопоставлений ВВП начался, наконец, фундаментальный пересчет этого важнейшего показателя на основе паритета покупательной способности валют, в результате чего выявилось резкое расхождение итоговых данных с привычной оценкой, — как правило, почти вдвое, но иногда и в несколько раз.

Переоценка потенциала развивающегося мира совпала с периодом интенсивного роста его экономики, прежде всего в Китае, странах Юго-Восточной, а также, отчасти, Южной и Западной Азии. Несмотря на серьезные проблемы, срывы и экономические бури (вплоть до финансовых потрясений, охвативших Восточную Азию с лета 1997 года, и спада 1998 года) средние темпы роста ВВП практически всех государств этой части Третьего мира до недавнего времени устойчиво превышали его положительную динамику в странах Севера. В результате ко второй половине 90-х годов сформировалась достаточно новая и во многом еще не осознанная конфигурация глобальной экономики. В ней на долю индустриально развитого Севера приходилось, по-видимому, не 76-77% (как следовало из прежней методики расчетов), а примерно 53-54% мирового ВВП.[14]

Если дела действительно обстоят таким образом (а существуют еще более радикальные оценки их экономики), то годовой объем производства двух групп мог бы сравняться уже через несколько лет. А к 2020 году, по предварительным расчетам Мирового банка (правда, корректируемым сейчас последствиями “азиатского кризиса”), в десятку государств с максимальным объемом ВВП, попадали бы преимущественно страны, по сей день традиционно связываемые с Третьим миром: Китай, Индия, Индонезия, Южная Корея, Таиланд, Бразилия. Из других стран в ней предположительно могли бы остаться США, Япония, Германия, Франция. Иными словами, если эти прогнозы все-таки обладают определенной устойчивостью, то первая десятка XXI века будет состоять из государств, относящихся в основном к ареалу Большого тихоокеанского кольца.

Серьезную трансформацию претерпевает также североатлантический мир, вплотную столкнувшийся с кризисом своих исторических целей. Наряду с впечатляющими изменениями социального и культурного климата в конце 60-х годов, которые проявились в широком диапазоне событий и явлений, сопровождавших наступление постиндустриального общества, — от генезиса масштабной контркультуры, а затем и влиятельного нового класса в США до майской революции в Париже — кардинальные перемены происходят также в “скучной” хозяйственно-экономической сфере. Приблизительно к этим же годам относится окончание периода бурного, поступательного развития послевоенной экономики, снижение темпов ее роста, и что, пожалуй, еще серьезнее — наметившаяся тенденция падения нормы прибыли в сфере промышленного производства.

Однако первой ласточкой, привлекшей общественное внимание и заставившей серьезно задуматься о внезапно открывшихся горизонтах (или следует сказать — тупиках?) индустриального мира, явился, пожалуй, алармистский доклад Римскому клубу супругов Медоузов (1972).[15] В нем был прямо поставлен вопрос о пределах роста современной техногенной цивилизации, хотя последующие десятилетия и показали, что ее границы реально проявились все-таки не столько в связи с истощением сырьевых ресурсов, сколько в области экологических констант, то есть ограниченных хозяйственных возможностей биосферы.

Резко повысилась в те годы и актуальность проблемы демографического взрыва. Интенсивное обсуждение темы допустимых пределов численности населения планеты привело к проведению в 1974 году в Бухаресте первой конференции ООН по народонаселению (созываемой впоследствии каждое десятилетие). Конференция в целом прошла достаточно драматично и сформулировала настоятельные рекомендации о необходимости осуществления политики планирования семьи в глобальном масштабе.

Определенную угрозу себе индустриально развитые государства почувствовали также в становлении нового коллективного субъекта международного сообщества — Третьего мира, получившего, кстати, свое название по аналогии с историческим третьим сословием, некогда сокрушившим господствовавшее мироустройство.[16] Тем более, что жизненно важные для развития индустриального мира природные ресурсы находятся во многом именно на территориях данной группы стран (месторождения, расположенные в индустриально развитых странах, в значительной мере уже выработаны), что наглядно проявилось в событиях, связанных с драматичным повышением цен на нефть (1973).

Складывалась интересная коллизия: как раз в момент актуализации проблем, связанных с кризисом индустриального развития, возникла перспектива еще большего ухудшения условий производства из-за неизбежного (как казалось в тот момент) общего скачка цен на невосполнимые сырьевые ресурсы, а также растущей вероятности введения в той или иной форме экологического налога. В дополнение ко всему начала давать серьезные сбои сложившаяся система мировых валютно-финансовых связей. Непростая ситуация существовала также в области противостояния Востока и Запада, хотя временно она была смягчена хрупким механизмом детанта.

Видимо, не случайно в эти годы в ходе интенсивных консультаций по поводу происходивших и назревавших перемен (Рамбуйе, 1975) рождается такой влиятельный институт современного мир