IV. Стабилизация или модернизация? Блеск и ловушки глобализации

 

1991 — 92 гг. изменили некоторые из главных тенденций кризисного развития на “полупериферии”. Пути Латинской Америки и Центральной Европы, приблизившись к азиатскому, резко разошлись с траекторией СССР-СНГ. Происходит новое, скачкообразное расширение притока финансового капитала из центров системы. Изменяется и характер инвестиций (в пользу краткосрочных, “летучих”, портфельных), и их география: Латинская Америка вновь попадает в “зону орошения”; с 26.3 млрд. долларов в 1983 — 86 гг. и 48.2 млрд. долларов в 1987 — 90 гг. общая сумма капиталовложений в следующее четырехлетие возрастает почти до 222 млрд. и достигла 80.4 млрд. в 1997 г.[49]; от негативного, “донорского” баланса 1983 — 86 гг. (-113.1 млрд.) и 1987 — 1990 (-88.4 млрд.) — к позитивному (+90.5 млрд.) в 1991 — 1994 гг.[50]

Соответствующие сдвиги этих лет оказались связанными — прямой и обратной связью — с одновременными неолиберальными реформами, трансформировавшими весь внешний сектор региональной экономики (либерализация торговли и финансовой сферы, приватизация, реструктурирование внешнего долга и др.)[51] и по многим направлениям (но не по всем) еще более обострившим негативные социальные последствия кризиса.

При этом достаточно скоро выяснилось, что новые политические институты региона не только не препятствуют неолиберальным реформам, но, напротив, способствуют им — амортизируя и раздробляя массовые движения протеста, а главное — предотвращая их, направляя реакцию масс в русло индивидуальной борьбы за выживание и(или) приспособление (“информализация труда”, покупки в кредит, рост коррупции и преступности и т. п.)...

Компенсировав за счет “горячих”, а затем и “привати-зационных” денег отток “долговых” долларов и резко увеличив свой экспорт, Латинская Америка добилась значительного ускорения темпов экономического роста. Ежегодный прирост ВВП увеличился с +1.3% в 80-е годы — до +3.5% в 1991 — 94 гг. и после заминки 1995 г. (“эффект текилы”) достиг рекордной отметки +5.7% в 1997 г. Годом раньше был восстановлен докризисный душевой показатель.

С другой стороны, резкое сокращение бюджетного дефицита (в нарастающей мере — за счет приватизаций) позволило справиться с одним из эндемических — и главных — бедствий региона: инфляцией. Региональный показатель ежегодного роста цен (исключая Бразилию) сократился с 49% в 1991 до 22% — в 1992, 19% — в 1993, 16% — в 1994. В 1994 г. инфляция была обуздана в ее эпицентре — Бразилии, и в 1997 общерегиональный индекс инфляции упал до +10.3%.

Укрощение инфляции стало успехом не только экономического, но и социального развития: в Латинской Америке, как нигде, инфляция прописана по конкретному социальному адресу — тех, “чей банк — в кармане”. Именно победа над инфляцией уравновесила (в общественном мнении и избирательных результатах) остальные, негативные результаты неолиберального курса, стала решающим фактором, обеспечившим в 1993-1997 гг. правым поддержку значительной части городских низов (против этатистской, левой и левоцентристской оппозиции).

К достижениям десятилетия можно отнести и ускорение экономической интеграции в регионе...

Вместе с тем, даже на гребне успехов неолиберального реформирования, до вступления (1998 г.) региона в новую полосу трудностей были очевидны, во-первых, противоречивость его результатов, во-вторых, — обратимость многих достижений и, в-третьих, — их ограниченность.

Противоречивость — поскольку речь идет о решении текущих проблем, о конкретике социальной ситуации.

Лишь назовем те негативные явления и процессы, которые накопились за десятилетие.

- Неравномерность в распределении доходов (в Латинской Америке — наибольшая в мире) не уменьшилась; резко возросшая в 80-е годы, она, несмотря на сокращение инфляции, осталась в 90-е на прежнем уровне[52]. В метрополисах региона четко проступила тенденция социальной сегрегации, распада — в том числе пространственного — единого общественного организма.

- В 90-е годы выросла (и больше всего там, где произошли наиболее радикальные реформы) безработица: открытость рынков требует жертв — и от деревни, и, особенно, от города.

- Ухудшилась (сокращение госрасходов!) ситуация со всеми социальными службами — прежде всего в здравоохранении, образовании, пенсионном обеспечении, культуре.

- Продолжалась “ информализация (к информации отношения не имеет) труда” — 84% новых рабочих мест в регионе (1990 — 95 гг.) создано в неформальном секторе.

- Продолжала расти уличная и организованная преступность, наркобизнес; коррупция заменила инфляцию в качестве “национальной проблемы №2”.

- При облегчении условий обслуживания внешнего долга общая сумма его продолжает расти, достигнув в 1998 г. 700 млрд. долларов[53].

- Новым символом бедности, неравенства, общественной дезинтеграции в регионе стало положение детей — детская беспризорность и преступность стремительно растут почти во всех странах Латинской Америки.

Список можно продолжить — без особого напряжения.

“Неравенство и внутренний раскол в латиноамериканских обществах сегодня больше (глубже?), чем когда-либо в прошлом. В меньшинстве стран региона при отступлении бедности продолжает царить несправедливость, в большинстве — число граждан, обреченных на неприемлемые, жалкие (ingratas), вызывающие негодование условия существования, растет; и одновременно расширяется та и прежде глубочайшая пропасть, которая отделяет бедных от богатых, деревню от города, черных и смуглых — от белых, женщин — от мужчин, детей — от остального общества. Не растет занятость, сокращаются доходы, а расходы на образование, здравоохранение, строительство жилья и защиту детей все еще ниже уровня, существовавшего до потерянных десятилетий. Нашим неокрепшим демократиям постоянно грозят попытки переворотов, скудость экономических достижений, вполне естественная апатия населения, обессиленного (agotado) каждодневной борьбой за выживание. Не успевшие консолидироваться нации региона испытывают удары не знающей жалости глобализации — подчас фиктивной и раздутой усилиями масс медиа, но всегда ограничивающей хрупкие суверенитеты, с таким трудом выстроенные за последние полтора века...”[54]

 

В этом отрывке из наиболее известного в регионе политического документа последних лет[55] бросается в глаза не только очевидность параллелей с Россией. И не только констатация изъянов неолиберального процесса. В нем сквозит ощущение обратимости и, главное, сугубой ограниченности позитивных результатов процесса. Суть дела в том, что результатом “десятилетки восстановления” стала не “ модернизация — пусть даже с тяжелыми социальными издержками”, а стабилизация; не выход из системного кризиса, а преодоление очередной его “ямы”; “кризиса в кризисе, вызванного кризисом” (глобальным).

Ибо ни одной из тех глубинных проблем, которые лежали в основе начавшегося 70 лет назад регионального кризиса структур, это десятилетие не решило. А та единственная, которая была частично решена в прошлые десятилетия (индустриализация), оказалась вновь в подвешенном и даже инволюционирующем состоянии.

Не решены (по сути — и практически не поставлены) проблемы:

· внутренних источников накопления, финансирования развития;

· преодоления (смягчения) сверхполяризации доходов (нищеты);

· преодоления структурной неоднородности (социальной, культурной, пространственной и т. д.) обществ региона;

· достижения устойчивых темпов развития, необходимых для сокращения безработицы — и “дистанции до Севера”;

· догоняющего развития образования;

· использования “окон возможностей”, открытых процессами перехода в центрах системы, для создания предпосылок автономного научно-технологического развития, для интеграции “на равных” в процессы глобального перехода^[56];

· выравнивания уровней развития (с Севером) или хотя бы прогресса на пути к нему, сужения “дистанции разрыва” — и, соответственно

· проблема “субъектности” обществ региона;

и т. д., и т. п.

Иначе говоря, удельный вес элементов, “ позитивной модернизации”” — в отличие от ставших уже традиционными методов разрушения отживающих свой, “импортозамещающий” век структур — оказался невелик. Или даже (образование) предваряется знаком “-”. Зависимое позднеиндустриальное развитие почти нигде в регионе (в зоне дискуссии — Чили и северное пограничье Мексики) не переходит в органическое постиндустриальное — пусть даже имитирующее — развитие. Историческая дистанция, “разрыв” между Латинской Америкой — и регионами Севера (да и “тиграми первого поколения”), зависимость ее развития возросли — и пока продолжают нарастать. Надежды на догоняющее использование фазы перехода (в центре) не сбылись и уже не сбудутся в ближайшие десятилетия.

Через средостения и бреши между различными кризисными и трансформационными процессами, между стабилизацией и постиндустриальной модернизацией, между новой силой рынка и неизжитой слабостью гражданского общества быстро проникают лишь издержки начинающегося перехода. Идущие от глобализации (изобилия спекулятивных краткосрочных вложений, привлеченных высотой учетных ставок, нацеленных на “выкачку” финансовых и иных ресурсов принимающих стран — и действующих по незабвенному принципу кторовского героя). От неолиберальной “ дезэтатизации ” (сокращение социальных гарантий, инволюционные тенденции на рынке труда; ослабление институтов и сфер действия гражданского общества, пока что отступающих вместе с государством, а не заступающих на его место). От неолиберальных, правых тенденций “микроэлектронной модели” — к тенденциям дезинтеграции национального общества и социального апартеида, инволюции демократических институтов (и культуры).

Первой жертвой совокупного воздействия смены ТЭП, глобализации, “безальтернативности” стал, как уже говорилось, “средний класс” (третьей четверти века, этатизированной экономики). Но угроза этому классу — и интеграции общества в целом — связана не только с издержками глобализации и переходов (стабилизационного и — эвентуально — модернизационного). Она идет и от перспективы успешного утверждения новой модели, если нынешние (неолиберальные) тенденции перехода останутся доминирующими и, особенно,“ монополизи-рующими ” и на последующих фазах развития.

Дело в том, что при прежней ТЭП и в центре, и на периферии в эпохи массового производства и импортозамещающей индустриализации “хозяева жизни” были в конечном счете кровно заинтересованы в массовости, расширении, а в центре системы — и в сравнительной однородности рынка большинства. При новой — гибкой, сегментированной, глобализованной — это не является императивом. “Можно так, но можно и иначе ” (Р. Дарендорф). Что и порождает тенденцию, воплощающуюся в новом экономическом пространстве — с “карманами” (и “мешками”) производства и рынков позавчерашнего дня (особенно на глубокой периферии); с преобладающими зонами дня вчерашнего (индустриального, slow track капитализма) и с зонами (или анклавами) “ сегодняшнего ” (завтрашнего?) производства и общества, объединенными в глобальном масштабе. Происходит выделение “новых верхов”, проживающих в особых кварталах и зонах — с полным жизнеобеспечением, с сегрегированными школами и больницами, с десятками и сотнями тысяч частных охранников и т. д. Рассекая эту границу, отделяющую сугубое меньшинство населения (больше — в центре, меньше — на периферии) от остального общества, вниз, диагонально уходит другая линия, разделяющая все общество на две неравные части, о которых уже говорилось — “fast track” (отсек глобализирующихся услуг и производства) — и “slow track” капитализма (“все остальные”, “национальный трюм”)...

Процессы “неомодернизации в нищете” (она же — “модерниза-ция прилавков”) порождают еще одну пронизывающую все общество тенденцию, в чем-то противоположную той, о которой шла речь, в чем-то переплетенную и даже совпадающую с ней. Это — нарастание коррупции — наверху и сверху; неорганизованной, уличной преступности — “снизу”, организованной (с наркобизнесом в качестве ядра) — на обоих уровнях. Тенденция эта, ставшая системообразовавшей в нефте - и нарко обществах, представляет собой и инерцию этатизма, и продукт его разложения.

Очевидно, что подобное развитие усиливает тенденцию к выхолащиванию представительной демократии и парализует (в рамках пока еще интегрированного национального общества) развитие “демократии участия”. Демократические институты и тенденции оказываются “демобилизованными”, зажатыми между нищетой (унаследованной от прошлого), атомизацией общества (порождаемой неолиберальным настоящим) и сегментацией, дезынтеграцией общественных структур (проецируемых из “безальтернативного будущего”).

Усиливается и “ асимметричность взаимозависимости ” региона. Связано это не только с глобализационной фазой мироинтеграционного развития (пришедшей на смену транснационализации 50 — 70-х годов). Но и с новой информационно-интенсивной парадигмой развития, с наибольшей (по сравнению с промышленностью и даже финансовым капиталом) концентрацией именно знаний, научного и информационного потенциала в странах Севера. С исчезновением большинства факторов, воздействовавших на систему “ извне ” (начиная с биполярности мира недавнего прошлого — военной, идейно-политической и в известной мере экономической). И со спецификой едва ли не главного инструмента стабилизации — “горячих”, спекулятивных инвестиций Севера.

Все это — противоречивость и ограниченность результатов стабилизации, полярность ее долгосрочных тенденций, ее зависимый характер — неразрывно связано еще с одним ее изъяном: неустойчивостью процесса, обратимостью его результатов. “Путь, полный ловушек”; “уязвимый рост” — так характеризовалась (в документах ООН) экономическая ситуация в регионе еще до финансовых потрясений середины и конца десятилетия, подтвердивших правильность этих характеристик.

В целом уже сейчас можно сказать, что в Латинской Америке “вторая модернизация” оказалась процессом гораздо более противоречивым, дезинтегрирующим, исключающим (во “внутрь” и во вне), чем “индустриальная модернизация” середины века.

Возможно, что последние два года века, учет уроков финансовых кризисов обозначат какие-то новые тенденции процесса, частичную его государственническую (и социальную) коррекцию. Но не меньше вероятность того, что накопившийся потенциал противоречий образует с проекцией этих кризисов такую смесь, в которой даже стабилизационные процессы увязнут на годы.

А тем временем тот же финансовый кризис (верный спутник всех кризисных фаз системного цикла) поразил все три основных ареала “восходящих рынков” (полупериферии). И показал, что структурная неустойчивость не является монополией Латинской Америки.

...В 70 странах “третьего мира” жизненный уровень населения остается более низким, чем 30 лет назад. А 1998 г. уже объявлен худшим годом для развивающихся и “постсоциалистических” стран после 1982 г. Хотя и лучшим, — во всяком случае для Латинской Америки — чем нынешний 1999. Не намного радужнее перспективы на “сам” 2000 год.

До “upswing’а” еще не близко. Периферия все еще блуждает в джунглях “перехода” или барахтается в топи его кризисной фазы. Нерешенной остается и ключевая проблема: чего хочет Север? Поскольку неясно, куда идет он сам. Неясность, подчеркнутая, а быть может, и усиленная войной на Балканах (появление аналога нацистского варианта 1930—40-х годов?).