Революционной партии

 

 

С проблемами обоснования необходимости революционной партии, определения ее целей и задач тесно связан и другой вопрос – о методах ее деятельности. Целью революционной партии все идеологи и практики народничества 60–70-х гг. ХIХ в. считали построение социализма. Условием ее достижения выступала революция, призванная разрушить прежние общественные отношения.

Являясь фактом переустройства общества, она совершалась массами под руководством партии. В связи с этим деятельность последней можно подразделить на три этапа: до, во время и после революции, и каждому из них соответствовали свои методы партийной работы. Понимание же хода революции, характера ее подготовки, а также объекта и границ революционного насилия как основного метода партии во время революции у представителей «бунтарского», «пропагандистского» и «заговорщического» направлений народничества было различным.

М.А. Бакунин, П.Л. Лавров и их сторонники осторожно относились к революционному насилию и считали, что оно должно направляться против общественных институтов и применяться очень осмотрительно. В противном случае общество справедливости будет недостижимо. Говоря о методах работы партии при подготовке революции и после нее, они отдавали предпочтение пропаганде и агитации.

П.Н. Ткачев и его единомышленники, С.Г. Нечаев, «народовольцы» рассматривали насилие как неизбежный и необходимый элемент революции, направляя его против людей, препятствующих, по их мнению, утверждению социализма или не поддерживающих его, чему также способствовал террор как метод подготовки революции.

В концентрированном виде это впервые было выражено в прокламации «Молодая Россия» (1862 г.). Ее автор П. Заичневский не признавал никаких ограничений меры революционного насилия. В ходе восстания произойдет, по его мнению, расправа с народными «притеснителями», «прольется река крови», может быть, погибнут «невинные жертвы». В отношении господствующих слоев дело может ограничиться только истреблением императорской фамилии, либо встанет вопрос об уничтожении всех их представителей. В последнем случае революционная партия выдвинет призыв: «В топоры!», – и во имя «великого дела социализма» начнутся массовые репрессии, в ходе которых будет действовать принцип: «кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами» [1].

Теоретически обосновывая либо отвергая тот или иной смысл революционного насилия и метод подготовки революции, все теоретики переводили этот практический вопрос в плоскость вечной и особенно популярной в ХIХ в. этико-политической проблемы соотношения целей и средств.

О необходимости их согласования говорил П.Л. Лавров. Вслед за И. Кантом и под влиянием идущей от православия традиции он утверждал, что средством для распространения истины не может быть ложь. Если цель – справедливость, то она не может быть достигнута ни эксплуатацией, ни авторитарным господством личностей, ни экспроприацией собственности. Борьба должна быть только средством достижения принципов социализма, за которые она идет. Признавая возможность такой ситуации, когда в борьбе придется употребить и ложь, и принуждение, и захват орудий борьбы, Лавров в то же время предостерегал, что без «крайней и временной необходимости» эти средства искажают цель. Особенно они недопустимы в среде единомышленников, товарищей по партии. «Мы безусловно отвергаем, – провозглашал он, – употребление нецелесообразных средств, т.е. средств, возможность которых крайне гадательна, или таких, которые годны в данную минуту, но неизбежно принесут более вреда, чем пользы при их внесении в программу деятельности, или таких, наконец, употребление которых противоречит в принципе самой цели наших стремлений» [2]. В ходе же политической борьбы возникает угроза легкого превращения средств в ближайшие, заслоняющие собой главные, цели. Более того, «борцы за справедливость становятся способны употреблять оружие монополий даже против борцов другой фракции за справедливость». В результате почти исчезает разница между ближайшими целями защитников старого порядка и социалистов, и последние, по мнению П.Л. Лаврова, становятся неспособными к построению общества справедливости [3].

Противоположную точку зрения отстаивал П.Н. Ткачев. От имени «реалиста» теоретик «заговорщиков» провозглашал: «Что полезно для общества, что способствует осуществлению человеческого счастья, то и справедливо». Он отводил аргумент Лаврова, что создание аппарата насилия, подобно существовавшему в старом обществе, будет изменять сознание членов нового общества, соединяя понятие справедливости с явлениями «необходимости» без какого-либо «нравственного побуждения» [4]. В этих словах выражена традиция, представленная древнеиндийским политическим деятелем Каутильей, Н. Макиавелли, а среди народников – членами кружка Н.А. Ишутина, действовавшего в Москве в 1863–1866 гг., и С.Г. Нечаевым, для которых законом было «не обращать внимания... на средства для достижения цели» – употреблять и кинжал, и яд [5].

В то же время почти все рассматриваемые нами народнические партии и протопартии данного периода предусматривали при подготовке к революции использование трех методов: агитации, пропаганды и террора как единственно доступных нелегальной партии, изменяя лишь степень приоритетности того или иного направления, что определялось периодом функционирования (до конца 1870-х гг. преобладающими были пропаганда и агитация, а позднее – терроризм) и идейной ориентацией конкретной организации [6].

Одним из наиболее распространенных методов деятельности народнических организаций 1860 – середины 1870-х гг. являлась пропаганда в форме распространения социалистических идей и просвещения.

В целом народническая теория пропаганды восходила, как нам представляется, к философии просвещения ХVIII в., основным положением которой выступал тезис о том, что человек как разумное существо, способное учиться на ошибках, по природе своей добр. Люди совершают те или иные ошибки и преступления не потому, что они злы, а исключительно под влиянием страсти, аффекта или же от неразумения, непонимания своих истинных интересов. Задача, следовательно, состоит в том, чтобы объяснить людям их истинные интересы, что заставит их действовать более рационально, более нравственно.

Исходя из этого сформировались и концепции русского политического просвещения конца XVIII – начала XIX в. В этот период ряд общественных деятелей и мыслителей, таких как И.П. Пнин, В.В. Попугаев и др., стали рассматривать просвещение как важнейшее средство консолидации и преобразования общества, правда, на началах либерализма. По их мнению, только в просвещенном обществе возможно достижение цели общественного развития, понимаемой как «величайшее блаженство величайшего числа людей», т.е. просвещение – это тот путь, который неотвратимо ведет к справедливому обществу. Ведь просвещенный народ станет сам беспокоиться о своем благополучии, находить средства, ведущие к достижению, реально оценивать недостатки и преимущества своего правления [7].

При этом, раскрывая содержание процесса просвещения, видный представитель этой плеяды В.В. Попугаев выделял в нем семейный и общественный элементы, замечая, что даже самое хорошее семейное воспитание не способно сделать людей совершенными гражданами. Это задача общественного воспитания, которое, по нашему мнению, имело много общего с пропагандой и осуществлялось в трактовке Попугаева по двум направлениям: моральное и политическое. Первое призвано сформировать у человека понятие о двух семьях – родительской и общегосударственной, – разъяснить ему обязанности по отношению к согражданам и тем самым утвердить в нем чувство Отечества. Политическое же воспитание должно объяснить каждому причину его обязанностей по отношению к обществу, помочь соразмерить общее благо со своей собственной пользой, научить его средствам служения обществу с большей выгодой для граждан и для него самого, а также вызвать желание счастья и благоденствия государству [8].

Другой заслугой мыслителей рубежа XVIII–XIX вв. (А.С. Лубкина, П.И. Пнина и др.) стала формулировка принципов и методов ведения пропаганды. Так, любая идея, обращенная к обществу, должна быть естественной, легкой в восприятии, ясной и иметь определенные доказательства [9]. Лучшим же способом распространения идей были признаны школьное обучение и воспитание [10].

Таким образом, несмотря на то, что русские просветители, как уже говорилось выше, выступали за пропаганду либеральных идей и правовое воспитание, предложенные ими методы их проведения с успехом использовались для революционной пропаганды. Да и понимание ее сущности народниками было аналогичным, о чем свидетельствуют работы теоретика «пропагандистов» П.Л. Лаврова.

Первенство в осознании ее необходимости принадлежит Н.П. Огареву и Н.В. Шелгунову. Под пропагандой ими понимались народное образование [11], подготовка к крестьянскому восстанию путем распространения нелегальной литературы (печатная пропаганда) и бесед в народе и армии (устная пропаганда). Ее цель состоит в том, чтобы приучить народ к самой мысли о возможности свержения самодержавия, к тому, что мужик – такой же человек, как и барин. «Говорите чаще с народом и с солдатами, – писал Шелгунов, – объясняйте им все, что мы хотим, и как легко всего этого достигнуть: нас миллионы, а злодеев сотни. Стащите с пьедестала в мнении народа всех этих сильных земли, недостойных править нами; объясните народу всю незаконность и разврат власти; приучите солдат и народ принять ту простую вещь, – что из разбитого генеральского носа течет такая же кровь, как из носа мужицкого» [12].

Для этого Огарев предлагал использовать в первую очередь легальные возможности развертывания пропаганды, такие как устройство школ, библиотек и т.п. «Всегда, – подчеркивал он, – когда общество может, не подвергаясь опасности, то ли с дозволения правительства, учредить что-либо публично, оно должно пользоваться случаем так, чтобы таинственность действий была только крайнею необходимостью самосохранения, а где можно – действовать откровенно, но предпочитать пути откровенности и хвататься за них всегда, когда выпадает случай. Мистицизм конспиративный должен быть изгнан и сведен на предусмотрительную осторожность» [13].

Подобным же образом понимали пропаганду и участники «Земли и воли» 1860-х гг., для которых она была основным методом деятельности. «Писать, писать много и понятно народу; заводить тайные типографии, распространять печатное в народе и войске: обучать крестьян и солдат,... ввозить заграничные издания, – призывал своих единомышленников Н.А. Серно-Соловьевич [14].

С другой стороны, именно землевольцы впервые связали пропаганду и организацию, представив последнюю как результат воздействия на массы печатным и устным словом и в то же время как необходимое условие его осуществления: «Наша пропаганда должна быть направлена на формирование стойких и умелых проводников революционного промысла в народ, на образование потребной для народного дела сплоченной организации из всех находящихся под руками и в разброс революционных элементов» [15].

Таким образом, в первой половине 60-х гг. ХIХ в. в народнической литературе обозначились две функции пропаганды: просветительско-агитационная и организаторская. В дальнейшем они будут раскрыты, уже применительно к ситуации семидесятых годов, теоретиком «заговорщиков» П.Н. Ткачевым как деятельность по отношению к интеллигенции и народу (агитационная) и революционной молодежи (организационная) в целях убеждения последней в необходимости практической революционной работы в рамках прочной, дисциплинированной партии [16]. А также две формы пропаганды: устная, в виде народного просвещения и выступлений перед массами, и печатная в форме прокламаций.

О первоочередности пропаганды как средства образования революционных групп и партий говорил П.Л. Лавров. По его мнению, она выполняет функции формирования революционного сознания, рекрутирования членов партии и сплочения их в единую организацию [17].

Исходя из этого теоретик «пропагандистов» выделял несколько направлений революционной пропаганды. Во-первых, это «проповедь» социального переворота в народе опытными пропагандистами. Во-вторых, это самообразование и самовоспитание формирующихся пропагандистов, направленные на более полное и четкое усвоение ими начал рабочего социализма и понимание путей его достижения. В-третьих, пропаганда должна способствовать привлечению новых членов в социально-революционную партию, разъясняя ее программу, особенности российской политической системы и условия деятельности партии исходя из этих особенностей. И, наконец, часть пропаганды направлялась на общество, не относящееся к сторонникам партии, показывая им бесперспективность существующего режима, бессилие либеральных партий, а также цели и основы революционного движения. Тем самым, по мнению Лаврова, подготавливалась почва для организации революционной партии в России и облегчалась ее деятельность [18].

Базисом развертывания этой широкомасштабной программы мыслитель, так же, как и русские просветители начала XIX в., считал просвещение, рассматривая его как одну из форм пропаганды. Знание, под которым Лавров понимал фундаментальные теоретические представления из области различных наук, виделось ему самым могущественным средством революционной борьбы, а его отсутствие – помехой революционному движению, фактором его ослабления и вообще замедления общественного прогресса. Исходя из этого Лавров последовательно и настойчиво в течение всей своей жизни проповедовал большую роль знаний, необходимость для революционеров постоянного образования. Обращаясь к интеллигенции, он указывал, что народ, не имеющий знаний, должен приобрести их у нее. «Лишь строгою и усиленною личною подготовкою можно выработать в себе возможность полезной деятельности среди народа. Лишь внушив народу доверие к себе, как личности, можно создать необходимые условия подобной деятельности. Лишь уясняя народу его потребности и подготовляя его к самостоятельной и сознательной деятельности для достижения ясно понятных целей, можно считать себя действительно полезным участником в современной подготовке лучшей будущности России» [19].

В то же время именно это положение вызвало широкое противодействие в народнической среде, как среди теоретиков, так и среди молодежи – членов народнических организаций. М.А. Бакунин с сарказмом говорил, что полиция не допустит открытия профессорских кафедр в деревнях для пропаганды революции. П.Н. Ткачев же обвинил Лаврова в том, что он хочет не революции, а мирного прогресса. Знания, считал он, как раз и являются необходимым условием этого прогресса; они создают прогресс, но не создают революции. Он находил вредным для революции призыв Лаврова к пропагандистской деятельности, так как идя по нему, молодежь будет не приближаться, а удаляться от революции, будет работать не для торжества революции в настоящем, а во имя мирного прогресса в будущем, а также потому, что он подрывает веру молодежи в ее силы, в возможность непосредственной революционной деятельности, в возможность самой революции в ближайшем будущем [20].

На наш взгляд, в позиции Ткачева есть рациональное зерно. Задача всеобщего народного образования по полной программе, поставленная Лавровым, в условиях России второй половины ХIХ в. была либо вообще неосуществима, либо могла быть реализована в течение не одного десятилетия. С другой стороны, мы согласны с теоретиком «пропагандистов», что осуществление революции и построение нового общественного устройства возможно лишь при наличии грамотного народа, осознающего свои цели и пути их достижения, и руководящей группы, знающей законы общественного развития и принципы и методы управления общественными системами [21].

Следует заметить, что рассуждения П.Л. Лаврова о пропаганде не носили отвлеченного характера. В его работах четко выделены основные формы ее ведения: устная и печатная пропаганда, а также школы и поселения в народе. Отмечая невозможность в России открытых выступлений на митингах, издания и распространения книг и брошюр, он предлагал обратить эту невозможность в свою пользу. Ведь речь человека, рискующего собой для своей идеи, листок, против которого ведет войну целое государство, всегда вызывают эмоции. Для одних подобный оратор – сумасброд или преступник, для других – апостол или герой. Но в любом случае он вызывает возбуждение, привлекает внимание, что действует значительно сильнее, чем спокойное рассуждение [22].

Устная пропаганда, считал Лавров, была возможна в России лишь в небольших кружках или один на один. Однако она не должна ограничиваться спорами, речами и лекциями, а должна включать все формы художественного и ярмарочно-балаганного творчества. Песня, сказка, анекдотическая быль понятны народу, а потому становятся действенным средством обвинения старого порядка и разъяснения нового. В связи с этим члены революционной партии, обладающие хоть в некоторой доле литературным талантом, должны быть привлечены к разнообразным формам этой устной «беллетристической» пропаганды массам, не всегда понимающим прямые теоретические рассуждения [23].

Другой формой была печатная пропаганда посредством нелегальной литературы и прессы. Констатируя различие в положении революционной прессы в России и на Западе (невозможность издания на территории России, длительный период доставки, отсутствие постоянных подписчиков и т.д.), Лавров, вслед за Н.П. Огаревым, признавал ее огромное значение. Несмотря на все сложности, она, по его словам, выполняет две функции: функцию «постоянной адвокатуры» рабочего социализма и социальной революции и функцию интеграции их приверженцев, их опоры в своей деятельности [24].

В народной среде печатная пропаганда имела, конечно же, меньшее значение ввиду малограмотности народа. Поэтому нелегальная литература в основном ориентировалась на сторонников и членов революционных партий, а также молодежь и интеллигенцию как ее потенциальных кадров. Первых подобные статьи и брошюры должны были обеспечивать информацией для их деятельности, сведениями по специальным вопросам организации революционных сил, по спорным теоретическим и практическим вопросам. Для вторых же литература носила совершенно иной характер и включала в себя сжатые и общепонятные «руководства по всем элементарным вопросам рабочего социализма».

Большое значение Лавров придавал и полемической литературе, призванной оградить социалистов от нападок и клеветы со стороны противников [25].

В целом же, характеризуя состояние печатной пропаганды в России, Петр Лаврович находил его плачевным. Так как сотни экземпляров «гибнут, прочитанные двумя-тремя лицами, или же одним лицом, спешащим уничтожить опасное “запрещенное” издание, гибнут даже вовсе не прочитанные в руках сыщиков или трусов, и лишь небольшая доля экземпляров, переходя из рук в руки, из кармана в карман, оборванная... в лоскутках делает свое дело, читается не как обычное печатное изложение мысли, но как нечто совершенно особенное, “запрещенное”» [26].

И, наконец, еще одним методом ведения пропаганды Лавров считал поселения революционеров в общинах и рабочих артелях. Особого внимания он ему не уделял, отмечая лишь, что, находясь в самой гуще народной жизни, «революционеры приобретут солидарность и для своего союза» [27].

Что же должны были делать революционеры «в народе»? С одной стороны, на местные революционные организации, по мнению теоретика «пропагандистов», возлагалась задача осуществления пропаганды, разъясняющей начала «рабочего социализма» и агитации, «возбуждающей массы, не уверенные в своих силах, против порядка, который обрек их на страдания и гибель». А с другой – революционеры должны были сдерживать попытки «преждевременных местных бунтов» [28].

Здесь, как мы видим, проявилось влияние А.И. Герцена, который первым (в 1861 г.) бросил этот лозунг «В народ!», и М.А. Бакунина, повторившего его в 1868 г., но уже с иным содержанием [29]. «Но куда же вам деться, юноши, от которых заперли науку, – писал Герцен в статье по поводу университетских событий 1861 г. – Прислушайтесь – благо тьма не мешает слушать – со всех концов огромной родины нашей: с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет стон, поднимается ропот – это начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, страшно утомительного штиля. В народ! К народу! – вот ваше место, изгнанники науки» [30].

Для М.А. Бакунина же «идти в народ» означало идти будить в нем сознание его стихийной силы с целью вызвать то здесь, то там – где удастся – вспышки и волнения, приучать массы к бунту: «Итак, молодые друзья, бросайте скорее этот мир, обреченный на гибель, эти университеты, академии и школы, из которых вас гонят теперь и в которых стремились разъединить вас с народом. Ступайте в народ. Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука... Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выразитель. Наука же, новая и живая, несомненно народится потом, после народной победы, из освобожденной жизни народа» [31].

Как мы видим, в своей трактовке «хождения в народ» П.Л. Лавров ближе к А.И. Герцену, звавшему интеллигенцию в народ для пропаганды в нем социалистических идей, чем к М.А. Бакунину, ждавшему от данной акции непосредственного революционного действия и призывавшему интеллигенцию не учить народ, а учиться у него.

Со второй половины 70-х гг. XIX в. теоретик «пропагандистов» все настоятельнее стремился дополнить пропаганду агитацией, расширить сферу воздействия на личность и массы, активизировать само это воздействие. Однако следует отметить, что содержание агитации у Лаврова существенно отличалось от ее современного понимания как пропагандистской деятельности с целью побуждения отдельных групп или масс к политической активности. Именуемая «пропагандой действием», она являлась разновидностью революционного насилия и должна была помочь в уничтожении препятствий на пути «пропаганды словом» и «рабочей организации», что позволило З. Ивиански считать ее предтечей терроризма [32]. Помимо этого «пропаганда действием» в виде постоянных волнений, не переходящих в бунты, служила в некотором роде средством политической социализации народа. Не являясь целью революционной борьбы, она внушала бы народу мысль о враждебности к нему «эксплуататоров» и чиновников, приучала отвечать ударами на удары, непрерывно падающие на него. В то же время в случае угрозы перерастания волнения в бунт пропагандист делом (агитатор) превращался в пропагандиста словом, чтобы разъяснить бессилие частного бунта и его неэффективность [33]. «Ни один бунт, ни одно нападение на существующий порядок, – говорил Лавров о взаимосвязи пропаганды словом и делом, – не могут иметь серьезного значения даже в случае удачи, и самое блестящее дело не может быть действительным, если не существует надлежащим образом обработанной почвы, чтобы воспользоваться бунтом, нападением, блестящим делом в определенном направлении, если не подготовлены вольные или невольные пособники и сочувствующие. Но все это может быть лишь делом пропаганды словом живым, писанным или печатным. Пропаганда делом не могла и не может иметь никакого существенного, исторического или даже агитационного смысла, если она не опирается на пропаганду словом» [34].

Существенно новым в постановке вопроса о пропаганде было обоснование Лавровым еще одной ее формы – «пропаганды примером», понимаемой им как «обыденная жизнь, согласованная с социалистическими убеждениями» [35]. Он считал, что эта форма пропаганды не зависит ни от характера, ни от подготовки пропагандистов. Доступная всем, она, в то же время имеет исключительное значение, так как «правда жизненная» намного доступнее «правды мыслимой». Проповедь человека действует на немногих, а вот то, как он живет, менее заметно, но более прочно, действует на массы. В связи с этим пропагандист обязан не только сам быть образцом социалистической личности, но и знать соответствующие примеры и делать их достоянием масс. По мнению Лаврова, такая пропаганда примером из обыденной жизни является «самым могущественным агентом пропаганды словом и очень часто превосходит, по своему влиянию, самую энергическую агитацию против существующего зла» [36].

Примечательно, однако, что он отвергал идею создания всякого рода социалистических моделей и экспериментальных коммун и использования их для пропаганды, определяя ее как «бегство в пустыню», стремление отделиться от несовершенного общества.

Таким образом, в работах П.Л. Лаврова пропаганда рассматривалась как важнейший, ключевой метод подготовки социальной революции, от эффективности ведения которой в конечном итоге зависит и судьба самой революции. Осуществляемая в разных формах, разными средствами, она имела, по мнению идеолога «пропагандистов», одну цель – просветить народ, показать ему идеал социализма и пути его достижения, которые просвещенный народ сделает целями своего существования. Выделяя три формы пропаганды в арсенале революционной партии, П.Л. Лавров указывал, что ни одна из них не может быть исключительной. Все они требуют одинакового внимания и лишь в сочетании могут дать необходимый результат.

О важности пропаганды как средства организации и агитации революционных сил говорил и теоретик «заговорщического» направления П.Н. Ткачев. Ведущую роль в этом процессе он отводил печатному органу революционной партии, выполнявшему две функции: он должен, с одной стороны, призывать партию к деятельности, разъяснять ей пути этой деятельности, развивать и защищать ее программу, содействовать ее сплочению и ее организации, а с другой – служить в ее руках практическим средством борьбы с установленным порядком, средством революционной агитации [37]. Как мы видим, Ткачев не ставил перед ним задачи просвещения, за что он, как указывалось выше, подвергал жесткой критике П.Л. Лаврова. По его замыслу, партийный орган должен не столько заботиться о теоретическом разъяснении и философском понимании принципиальныхнесовершенств данного порядка вещей, сколько о возбуждении к нему ненависти и о накоплении и распространении во всех слоях общества чувств недовольства, озлобления, желания перемен [38]. Другим различием концепций пропаганды Ткачева и Лаврова стало определение ими времени ее развертывания. Признавая неосуществимость без пропаганды социальной революции, теоретик «заговорщиков» считал, в отличие от «пропагандистов», что пропаганда должна не предшествовать революции, а вестись после нее, когда политическая власть будет находиться в руках социально-революционной партии [39]. Это было обусловлено тем, что Лавров рассматривал политическую революцию составной частью социальной, осуществляющейся параллельно. Ткачев же разводил их во времени, определяя социальный переворот как результат деятельности уже революционного государства. Именно этот период между политической и социальной революциями и становился, по его мнению, периодом социалистической пропаганды. Развертывание же ее до политического переворота неминуемо привлечет внимание к партии как со стороны властей, вызвав репрессии, так и со стороны общества, вызвав нарушение конспирации. В любом случае, таким образом, пропаганда приведет к краху партии и дела революции в целом [40].

Попытка применить на практике вышеизложенные концепции пропаганды вылилась в «хождение в народ» членов революционных организаций 1870-х гг., в ходе которого ими использовалась пропаганда «словом, делом и примером» в летучей и оседлой форме.

Летучая пропаганда ставила своей целью внести брожение в широкие массы в духе П.Н. Ткачева. Она «возбуждала» чувства («аффекты»), но не просвещала. В разговорах с народом, распространяемой литературе «бродячие» пропагандисты, переходя от деревни к деревне (как предполагал еще Н.П. Огарев), делали упор на факты, единичные и повседневные явления народной жизни, описывая их безобразие и тем самым подводя народ к идее необходимости социалистической революции.

Оседлая пропаганда предполагала поселение пропагандистов в деревнях или провинциальных городах в качестве учителей, фельдшеров, писарей и т.п. Она велась более осторожно и медленно, сводясь в основном к распространению знаний и социалистической теории, т.е. просвещению, как его понимал П.Л. Лавров. Обе формы пропаганды чаще всего сосуществовали и дополняли друг друга, обеспечивая, хоть и кратковременное, но взаимодействие народнических партий и протопартий с народными массами [41].

Таким образом, пропаганда как метод просвещения, организации и агитации признавалась теоретиками и практиками народничества одним из основных средств подготовки и осуществления революции. Другим, не менее популярным методом, особенно у «бунтарей» 70-х гг. ХIХ в., выступала агитация.

Как уже отмечалось выше, об агитации, или «пропаганде делом», говорил П.Л. Лавров, понимая под ней возбуждение волнений в народе, не переходящих, однако, в бунты. П.Н. Ткачев также видел в данном методе средство возбуждения народных «аффектов», сводя его, по сути дела, к пропаганде. Только к пропаганде, направленной не на разъяснение основ социализма и теории будущего общества, а на обличение существующего порядка посредством привлечения внимания простых людей к мелким фактам проявления его антинародности [42].

Основным же разработчиком агитации как метода деятельности народнических революционных организаций можно считать М.А. Бакунина. Он исходил из убеждения, что русский мужик – социалист по инстинкту и бунтарь по природе. Исторически сложившимися в России формами протеста являются для личности – разбой, а для целого народа – всеобщий бунт. Ссылаясь на восстания под руководством Разина и Пугачева, он доказывал возможность крестьянского восстания в масштабах всей страны. Народ находится в таком состоянии, что «ничего не стоит поднять любую деревню». Осуществить это и должна агитация как средство, позволяющее уронить авторитет государства в глазах народа, призвать последний к самостоятельному «антигосударственному» действию, а главное, установить, говоря словами Бакунина, «живую бунтовскую связь между разъединенными общинами» [43].

Для ее введения бесполезно действовать в одиночку. Необходимо создавать группы революционеров, которые не будут ограничиваться словесной пропагандой, а покажут крестьянам наглядный пример насильственного завоевания власти. В то же время серьезнейшую помощь им в этом деле, по мнению мыслителя, может оказать какой-либо вариант «народной печатной, литографированной, писанной или даже устной газеты, которая бы немедленно извещала повсюду, во всех концах... о всяком частном народном, крестьянском или фабричном бунте,... а также и о крупных революционных движениях, производимых пролетариатом Западной Европы» [44].

Бакунинский тезис об агитации делом как насильственном методе подготовки революции нашел определенное число последователей в народнической среде. Одним из главных направлений своей деятельности считали создание «шаек», организацию бунтов, стачек и демонстраций «Всероссийская социально-революционная организация», «Земля и воля» 1870-х гг., «Народная воля» [45].

О важности бунта как средства возбуждения «страсти» народа писал и известный революционер семидесятых годов С.И. Кравчинский. В его представлении бунт, пусть даже подавленный, принесет больше пользы, чем десятилетия неутомимой и успешной пропаганды. Он сразу взволнует Россию и заставит весь народ задуматься над социальным вопросом, превратив его представителей в революционеров. «Мы хотим действия более решительного, – писал Кравчинский, полемизируя с П.Л. Лавровым, – более быстрого, мы хотим непосредственного восстания, бунта. Наша деятельность будет заключаться в организации бунта. “Бунт” – вот слово, которое стояло на знамени всех фракций более крайней партии...» [46].

Таким образом, обоснование агитации словом и делом как метода революционной партии обусловило окончательный переход последней не только к теоретической, но и к практической подготовке социальной революции. С другой стороны, агитация делом, предполагая вооруженные выступления, направляла партию на путь насильственной борьбы, выразившейся в рассматриваемый период в форме террора.

Ни одно другое направление деятельности революционной партии не вызывало и не вызывает до сих пор такую бурю эмоций и разногласий, как террор. Его обоснованием или отрицанием занимались почти все теоретики революционного народничества. Именно дискуссия вокруг вопроса о необходимости и оправданности террора и породила их выход на отмечавшуюся в начале проблему соотношения целей и средств революционной деятельности.

К наиболее активным и последовательным противникам данного метода можно отнести П.Л. Лаврова и М.А. Бакунина. Последний никогда не высказывался в пользу индивидуального террора, хотя и был сторонником бунтов и экспроприаций [47]. Еще в 1862 г. в заметке «Петербургская нескромность», указав на жесткие репрессии русского правительства в Польше, Бакунин писал: «И после этого вы смеете удивляться, что поляки, доведенные таким зверством до безумного отчаяния, прибегают к последнему средству отчаянных, к убийству! Мы не верим в это средство освобождения (выделено мной. – Я.Ш.), но перед совершившимися попытками молчим, у нас нет духа поднять голоса против трех несчастных, погибших, потому что мы знаем, что наши делают в Польше» [48].

И позднее, в конце 1860-х гг., разрабатывая планы «Альянса» по осуществлению революции, он также отмечал, что она будет направлена против положений и вещей, но не против людей. Так как путем разрушения государства и экспроприации их собственности враги революции будут лишены средств ей вредить, то не будет надобности применять к ним правовые меры, «имеющие то неприятное свойство, что рано или поздно они приводят к досадной реакции» [49].

В этих словах, на наш взгляд, Бакунин предстает не только противником террора, но и, возможно, романтиком революции. Следовательно, мы не можем полностью согласиться с точкой зрения утверждавшего обратное дореволюционного историка Б.Б. Глинского, несмотря на авторитетность его сочинения [50].

Другим противником террора выступал П.Л. Лавров. По его мнению, террористические приемы, наряду с анархическими началами, составляют едва ли не самые серьезные опасности для успеха революционной партии. Во-первых, они приводят к истощению сил партии в борьбе с более многочисленным врагом. Во-вторых, дают возможность появления в ряду доверенных лиц и даже руководителей энергичных, но слабо понимающих конечные цели террора людей, которые в ответственные моменты могли нанести партии существенный вред [51]. В-третьих, увлечение индивидуальным террором распыляет силы партии в момент революции и подрывает ее программу [52]. И, наконец, в-четвертых, он понимал, что терроризм – это тот путь, с которого трудно сойти, не признав открыто слабости партии, не признав себя в глазах посторонних наблюдателей побежденными и не подорвав своего влияния в борьбе [53].

Таким образом, делал вывод П.Л. Лавров, политический террор «есть оружие крайне опасное и остается опасным в России; тяжелую ответственность берут на себя те, которые к нему прибегают» [54]. Успехи же партии на этом пути случайны и нисколько не страхуют ее от больших неудач и большого вреда в близком или более отдаленном будущем.

Вместе с тем, несмотря на предостережения Бакунина и Лаврова, в практике революционеров середины – конца 1870-х гг. террор становился все более популярным.

В исследовательской литературе также распространено отрицательное отношение к террору как методу политической деятельности. Хотя считалось и с