Художественное своеобразие новеллы-сказки Л.Тика «Белокурый Экберт».
Признанным образцом романтической сказки является «Белокурый Эк- берт» (1797) - один из вставных текстов «Фантазуса». «Экберту» предшествует фрагмент книги, ключевой для понимания не только данной сказки Тика: «...даже самая красивая местность населена призраками, которые проходят сквозь наше сердце. Она может так странно преследовать нас и вызывать столь смутные тени в нашей фантазии, что мы бежим от нее, желая спастись в мирской суете. Именно так рождаются, вероятно, в нашей душе поэмы и сказки, когда мы чудовищную пустоту, ужасный хаос населяем образами, украшая безрадостное пространство с помощью искусства... В этих естественных сказках смешивается плени- тельное и страшное, причудливое и по-детски наивное, и это приводит нашу фантазию в смятение вплоть до поэтического безумия, чтобы только в глубине души дать последнему волю и освободить его». Приведенный отрывок, а также последующий диалог из рамочного об- рамления книги дают представление об особом характере романтической сказки Л. Тика. По мнению немецких исследователей, идеи, развиваемые в «Фантазусе» (в частности, в указанных фрагментах), легли в основу литера- турной фантастики и во многом перекликаются с последующими теориями «фантастического», а «Белокурый Экберт» является, «пожалуй, первой действительно фантастической историей в немецкой ли- тературе». В соответствии с концепцией Цв. Тодорова, неоднократно подвергав- шейся критике, но и теперь обладающей определенным влиянием (в осо- бенности в зарубежном литературоведении), собственно «фантастическое» (нем. das Phantastische) всегда связано с сомнением. Нерешительность чи- тателя перед лицом события, которому можно дать двоякое - «естествен- ное» и «сверхъестественное» - объяснение, отличает «фантастическое» от «чудесного» и «необычного». «Фантастическое», согласно Тодорову, располагается между «не- обычным», «жутким» и «чудесным», которые в «чистом виде» («литература ужасов» и волшебная сказка) исключаются из сферы фантастической лите- ратуры. Сложный характер «Белокурого Эк- берта», в котором реальный и ирреальный планы как раз настолько пере- плетены, что в восприятии героя окружающий мир выглядит «зачарован- ным» и допускается двоякое толкование событий, обусловил различные ин- терпретации и жанровые дефиниции текста. В от- ношении «Экберта» Тика помимо общепринятых «романтическая литера- турная сказка» и «сказочная новелла» можно встретить и иные жанровые определения (Natur-Marchen «естественная сказка», Anti-Marchen «анти- сказка», Wahnsinns-Marchen «безумная сказка»), которые тем не менее акцентируют «сказочный момент». При этом впервые текст был опубликован в сборнике «Народные сказки, изданном Петером Лебрех- том» («Volksmarchen. Hrsg. von Peter Lebrecht», 1797). Рассмотрение жан- ровой специфики сказки Л. Тика, на наш взгляд, требует исследования про- странственно-временной структуры текста (аспект пока еще малоизучен- ный, в том числе западными «тиковедами») в свете оригинальной автор- ской концепции сказочного и чудесного, повлиявшей на «западные» теории «фантастического». Пространственно-временная организация «Белокурого Экберта» уже на первый взгляд обнаруживает его существенное отличие от сказки в тради- ционном смысле этого слова. Вступительная часть текста имеет вполне реалистичный, объективный - повествование от 3-го лица - характер и на- сыщена различными деталями (точное, казалось бы, указание места дейст- вия, описание внешности, жизненного уклада персонажа). Вместе с тем при ближайшем рассмотрении вся детализация и про- странственно-временная определенность оказываются мнимыми. «Конкре- тика» в обозначении пространства (Гарц) снимается «уточнением» «в од- ном из уголков» («in einer Gegend des Harzes») и традиционным воспри- ятием Гарца как обиталища нечистой силы, что связано с фольклорными представлениями. Из последующих же фраз следует, что главным для по- вествователя было не указать на определенное место действия, а сооб- щить о его изолированном характере, об отчужденности персонажей от внешнего мира. Это подтверждает и значение слова «замок» - «das Schlo?» от «schlie?en» - «запирать, замыкать», свидетельствующее об ог- раниченности, замкнутости пространства. С самого начала повествования подчеркивается «уединение» («die Einsamkeit») персонажей, что далее ста- нет лейтмотивом всего произведения. Время действия в тексте - отдаленное прошлое, можно предположить, что это средневековье, однако какие-либо исторические реалии при этом отсутствуют. Экберт, рыцарь, владелец замка, не показан в системе взаи- моотношений ни с выше-, ни с нижестоящими. Отличительной чертой его характера является замкнутость, отстраненность от окружающей действи- тельности. При ближайшем рассмотрении даже сведения о его внешности: «едва ли среднего роста», «короткие светлые волосы», «бледное лицо с впалыми щеками» («kаит von mittler Gro?e», «kurze hellblonde Haare», «das blasse eingefallene Gesicht»), возрасте: «лет сорока» («ohngefahr vierzig Jahr alt») оказываются не достаточными для того, чтобы четко представить себе портрет персонажа: они слишком приблизительны и неопределенны. В на- чале произведения сама манера повествования кое-где приближена к эпи- ческому тону фольклорной сказки («жил один рыцарь, которого обыкно- венно звали», «только о том горевали»), что также выво- дит действие за рамки конкретного времени, сближает его с вневременно- стью традиционной сказки. Любопытно, что подобная форма повествования, в целом условная, возможно, содержит намек на историческое время автора. В рыцарском ук- ладе жизни, ограниченном, основанном на умеренности и упорядоченности (см. Tieck 1985, 126), пожалуй, можно увидеть образ жизни бюргерства XVIII в., точнее, филистерства, которое так осуждали романтики. Не слу- чайно спокойствие и умиротворенность, имеющие место в начале произве- дения, на самом деле оказываются только внешними и в дальнейшем от- ступают под натиском «чужих», иррациональных сил, что, вероятно, по мысли автора-романтика, указывает на невозможность укрыться от подлин- ной жизни во всех ее проявлениях. То, что за безмятежностью, уравновешенностью существования героев прячется тщательно скрываемое неблагополучие, какая-то тайна, подтвер- ждается странным образом жизни Экберта и Берты, их постоянной мелан- холией и погруженностью в себя. Возникает ощущение недосказанности, которое еще более укрепляется авторским отступлением «Бывают ми- нуты, когда нам мучительно иметь тайну от друга». Многое проясняется, когда Экберт предлагает своему единственному другу Вальтеру выслушать рассказ жены о приключениях, пережитых ею в юно- сти. Тик умело использует атрибутику «готического жанра», заостряя на- пряжение этого момента. Замок, отблеск пламени камина, туманная осен- няя ночь - свой рассказ Берта начинает ровно в полночь - так, с помощью нескольких штрихов, создается особая обстановка, подготавливающая изо- бражение загадочных событий прошлого. Последующее повествование, уже от имени персонажа, носит совершенно другой характер и в структурном отношении значительно усложняет произведение, переводит его в иной пространственно-временной план, вызывая этим сюжетную инверсию. Именно центральный фрагмент текста (история Берты) в соответствии с терминологией Цв. Тодорова заключает в себе «чудесное», «сказочное» (нем. das Marchenhafte). «Сказочное» присутствует в тексте благодаря ис- пользованию автором фольклорно-сказочных образов и мотивов, напраши- ваются аналогии со многими гриммовскими волшебными сказками («Ген- зель и Гретель» и др.). При этом начало истории Берты - ее блуждания в лесу и горах - не содержит явного сходства со сказкой, оно достаточно реалистично. Одиночество, страх Берты перед незнакомым, чужим про- странством вызваны вполне естественными причинами. Угроза, исходящая от этого чуждого героине мира, основана не на присутствии в нем фольк- лорно-сказочных существ, героев-антагонистов. Она исходит от самой при- роды, связана с внутренними ощущениями и восприятием Берты (уже само слово «горы» вызывает у нее страх), что не свойственно фольклорной сказ- ке. Как считает один из исследователей, при описании незнакомого пу- гающего ландшафта Тик отчасти прибегает к лексическим средствам готи- ческого романа. Однако при более детальном рас- смотрении этого эпизода в нем можно выделить и фольклорно-сказочную основу. Место действия («чистое поле», «лес», являющийся границей ме- жду «своим» и «чужим» пространством), а также неопределенно-длитель- ное время («когда стало заниматься утро», «целый день шла» и др.) на- поминают пространственно-временные отношения в фольклорной волшеб- ной сказке. Встреча (важнейший сказочный мотив) Берты и странной старухи в чер- ном вносит изменения в характер изображаемых событий. С этого момента героиня Тика оказывается в особой, сказочной, действительности. Старуха, лесная хижина, волшебная птица, собачка, исполняющая волю Берты, яв- ляются уже явными атрибутами фольклорной сказки. Тем не менее героиня настаивает на достоверности всей истории (в качестве ее «подтверждения» можно рассматривать украденные у старухи драгоценные камни, которыми так дорожат Экберт и Берта). Перед тем как начать свой странный рассказ, Берта предупреждает слушателей о том, чтобы они не принимали его за сказку. Такой «антиска- зочный» зачин указывает на необычайность, экстраординарность описы- ваемых событий и в то же время с самого начала подготавливает к их оцен- ке с позиции «реальной действительности» (точки зрения читателя и героя на «реальное» и «чудесное» совпадают). Однако увиденное и пережитое Бертой оказывает столь сильное воздействие на ее сознание, что она в оп- ределенный момент не знает, что происходит во сне, а что наяву. «Чудес- ное смешение» («ein wunderbares Gemisch») ирреального и обыденного в «Белокуром Экберте» непосредственно связано с публикацией Тика, по- священной шекспировской трактовке «чудесного», рассмотрению аналогии между сном и поэтическим творчеством. Во сне удивительное, чудесное кажется обычным и естественным. В «Экберте» Л. Тик моделирует ситуации, когда «самую обыденную жизнь можно рассматривать как сказку и точно так же воспри- нимать чудеснейшее как самое обыденное». При наличии внешней атрибутики традиционной волшебной сказки внут- ренняя позиция Берты в начале фрагмента остается позицией «извне» ска- зочного мира. В отличие от героя фольклорной сказки героиня Тика одно- временно очарована и «наполовину оглушена» происходя- щим. Однако постепенно Берта начинает относиться к «чудесному» как к чему-то само собой разумеющемуся. Ее восприятие окружающей действительности перестает диссонировать с общей волшебно-сказочной атмо- сферой. «Сказочный» характер имеют время: «вечное», запертое в череде повторяющихся событий, и пространство «лесного уединения»: намеренно условное, подчеркнуто отграниченное от «реального» мира. Вживаясь в сказочное время-пространство, в почти сказочную героиню превращается маленькая Берта, не желающая никаких перемен на протяжении символи- ческих шести лет (число 6 означает равновесие, гармонию). Дальнейшие ее действия довольно легко укладываются в привычную фольклорно-сказоч- ную схему: похищение волшебной птицы, побег из лесной хижины, возвра- щение в «реальное» пространство людей, удачный брак. Однако драмати- ческий подтекст внешне счастливой развязки (скрытый страх перед распла- той за содеянное, внутреннее одиночество героини) превращает весь «ска- зочный» фрагмент в антисказку, что в какой-то степени подтверждает «ре- альность» случившегося. После возвращения в «реальный» мир позиция Берты по отношению к «чудесному» вновь становится антисказочной, дистанцированной. Теперь это позиция «со знаком минус»: страх, неприятие «чужеродного-чудесного» (убийство Бертой волшебной птицы), тогда как следствием прежней реак- ции героини (любопытство, изумление/потрясение) было полное принятие «удивительного-чудесного». Поворотным в произведении является момент, когда друг Экберта Валь- тер, поблагодарив за занимательный рассказ, вдруг называет имя собачки, забытое Бертой. Этот эпизод вносит в повествование нечто зловещее и не- объяснимое. Поскольку само имя «Strohmian» служит отсылкой к прошлому (предполагается, что лишь Берта и старуха могли знать его), называние имени маркирует ту точку в тексте, когда прошлое врывается в настоящее, а реальная жизнь кажется «какой-то странной сказкой, а не чем-то досто- верно существующим». С этого переломного момента темп повествования уплотняется, течение событий ускоряется, а в конце становится и вовсе хаотичным и непричастным к внешней логике развития. Повествование ведется от третьего лица, но при этом носит субъективный характер. События даются сквозь призму восприятия Экберта, который не может разобраться в «загадке», то ли он грезит теперь, то ли его прошлое только привиделось ему во сне, настолько «чудесное» сливается в его со- знании с «обыденным». В иррациональном чудесном романтики видели тот «родной мир, кото- рый повсюду и нигде». В сказках Тика «сфера чудесного противопоставляется эмпирической реальности, где цар- ствует "истина рассудка"». С этой точки зрения «чудес- ное» тождественно понятию «сказочное» в том смысле, который вклады- вали в термин «сказка» романтики: «и подлинно сказочные мотивы, и инто- нации, и все таинственные и сверхъестественные явления и события, лишь бы все это было непохоже на обыденную жизнь, противоположно ей» (Чер- нышева 1985, 198). Заключительный эпизод- встреча Экберта со старухой, песня волшебной птицы, лай собаки - возвращает повествование к перво- начальному моменту встречи с чудесным. История Экберта вбирает в себя историю Берты, демонстрируя иллюзорность движения во времени и про- странстве. Однако соединение волшебного и обыденного, прежде почти ес- тественное (а для фольклорной сказки обычное), выглядит теперь сверхъ- естественным, дисгармоничным и пугающим. Мотив смерти и мотив инце- ста, возникающий в конце произведения, приближают романтическую сказку Тика к «готической новелле». Наряду с этим в связи с отсутствием четкого разграничения между «сказоч- ным» и «чудесным» в литературоведении термин «чудесное» может подразу- мевать и только традиционные сказочные мотивы и интонации. Указывая на эпизодичность в «Белокуром Экберте» «чудесного» (в этом узком смысле), не- которые немецкие исследователи противопоставляют его «фантастическому». Необходимым условием последнего, по их мнению, являются необычные, сверхъестественные события, которым сопутствуют «страх» и «ужас», «вырас- тающие из пренебрежения чудом» (Freund 1990, 24). Следуя этой терминоло- гии, несущее в себе угрозу «фантастическое» оказывается следствием измены «чудесному» центральной части текста («сказочный» фрагмент), символизи- рующему гармонию, единство человека и природы. Безумие Экберта в заключительной части текста воспринимается как ре- зультат столкновения с миром сверхъестественного, итог его разрушитель- ного, ужасающего влияния на человеческий разум. Однако безумие героя можно рассматривать и как объяснение, причину происходящего: искажен- ное восприятие «реальной» действительности вызвано больным сознанием Экберта (страшная сказка, рожденная безумием героя). Таким образом, двойственность объяснения событий (основной признак фантастической литературы согласно Цв. Тодорову), переход к «перспек- тиве» действующих лиц, наличие вставного рассказа, сюжетная инверсия, имеющие место в «Белокуром Экберте», свидетельствуют о сложности по- вествовательной структуры романтической сказки Л. Тика. «Чудесное сме- шение»: переплетение реального и ирреального (включающего в себя чер- ты фольклорной сказки и готического романа) начала является основой ав- торского метода и стиля, имеет определяющее значение для сюжето- строения, а также характеристики времени и пространства в произведении. Пространственно-временная структура сказки Тика включает в себя как ус- ловно-реальное «время-пространство», так и элементы фольклорно-ска- зочного хронотопа («сказочное» время-пространство, фольклорно-сказоч- ная схема движения героя), условная форма повествования при этом по- зволяет предполагать завуалированный «выход» в историческое время ав- тора. Слияние двух сфер - реального и ирреального - в заключительной части текста демонстрирует иллюзорность движения во времени и про- странстве, рождая особый «фантастический», «жуткий» эффект. Двуплано- вость, сопряжение реальности и авторской фантазии в «Белокуром Экберте» обусловливает жанровое своеобразие текста, метафорически выражает диа- лектическое единство мира так, как его понимали ранние романтики.
|