Год служи да десять лет тужи -- говаривалось в старину. Сибирская зима,хозяйкой широко расположившись по большой этой земле, входила в середину. Вказарме становилось все холодней и разбродней. Сырые дрова горели плохо, даи не давали им разгореться. Парни, где-то промыслившие картошки, свеклы,моркови, пихали овощи в огонь, не дожидаясь, когда нагорит уголье. И,почадив, посопев, печка угасала от перегрузки сырьем. Налетал старшинаШпатор либо помкомвзвода Яшкин, выбрасывал чадящие головни, картошку,приказывал затоплять вновь. Сооружение, зовущееся печью, не светилось дажеугольком. Тогда старшина Шпатор плескал на дрова керосин, принеся лампу изкаптерки, либо выдавал масляную ветошь, оставшуюся после чистки оружия, -- ипечка оживлялась, к вечеру тянуло от нее чахоточным теплом, но четыре печкиказарму нагреть уже не могли. С той и с другой стороны ворота батальонной казармы обмерзали льдом --ночью обитатели ее не успевали или не хотели выбегать на улицу, мочились налестнице, в притвор. Их ловили, били, заставляли отдалбливать желтый лед впритворе, но все равно в дверь тянуло так, что до самых нижних нар первоговзвода лежала полоса изморози и накопыченный обувью снег здесь не таял. Давно уже отменено навязанное ротным командиром Пшенным закаливающееобтирание снегом, но все равно многие бойцы успели простудиться, казармуночами разваливал гулкий кашель. Умывались служивые теперь только в бане,потому что в корыто умывальника, поставленного в дежурке, и вокруг негомочились блудни, бак с водой, выставляемый по утрам возле входа в казармудля умывания, так и замерзал невостребованный. Лишь компанейские ребятаШестаков, Хохлак, Бабенко, Фефелов да привыкшие к работе на ветру бывшиемеханизаторы Шевелев да Уваров, ну иногда еще и Булдаков, поливая другдружке, умывались по утрам, иной раз с мылом. Дивились славяне тому, чтостарик Шпатор умывался до пояса в дежурке, даже зубы или остатки их чистил,сапоги тоже каждый день до блеску доводил. В каптерке, куда поселился иЯшкин, поддерживался, пусть и убогий, порядок, тощий, изможденныйпомкомвзвода тоже следил за собой, вставал раньше всех, вместе со старшиной,и не ради одного только положительного примера, но чтобы не опуститься, незаболеть, как Попцов. Тот уже не выходил из казармы, лежал серым, мокрымкомком на нижних нарах, под холщовым мешком, которым укрыл его жалостливыйКоля Рындин. Поднимался лишь затем, чтобы принять котелок от дежурных,похлебать варева да съесть пайку хлеба. В санчасть Попцова не брали, он тамвсем надоел, на верхние нары не пускали -- пообмочит всех, мокрому да назанятия кому охота? Все более стервенеющие сослуживцы били Попцова, всех доходяг били, адоходяг с каждым днем прибавлялось и прибавлялось. На нижних нарах, клейкослепившихся, лежало до десятка скорченных скулящих тел. Кто-то, не иначе какБулдаков, додумался выдернуть скобы из столбов, чтобы доходяги не моглилезть наверх, но если они все же со дня, когда рота была на занятиях,взбирались туда, занимали место, их беспощадно сталкивали вниз, на пол,больные люди не сопротивлялись, лишь беспомощно ныли, растирая по лицу слезыи сопли. Как водится, в бедствии, в запустении на служивых навалилась вша,повальная, беспощадная. И куриная слепота, по-ученому гемералопия, нашласлуживых. По казарме, шарясь руками по стенам, бродили пугающие всех тенилюдей, что-то все время ищущих. В бане красноармейцев насильно мазали дурнопахнущей желтой дрянью, похожей на солидол. Станут двое дежурных по обестороны входа в моечную с ведрами, подвешенными на шею, и кудельнымимазилками, реже грязной ватой, намотанной на палку, -- ляп-ляп-ляп поголове, по пугливо ужавшемуся члену, руки задрать велят, чтоб и подмышкинамазать. Отлынивать начнешь либо сопротивляться -- в рожу мазилкой; мази нежалко. С утра наряд, человек двадцать, уходил пилить дрова, нозить воду,готовить вехотки, тазы, но та же картина, что и в подразделениях, --половина делом занимается, половина харч промышляет. В тот год овощехранилища двадцать первого полка ломились от картошки ивсякой другой овощи. Там, в овощехранилищах, работали, перебирали плодыземные такие же орлы, что и баню топили, -- за сахар, за мыло, за табак, завсякий другой провиант они насыпали картошки, брюквы, моркови, дело было занебольшим -- сварить или испечь овощь. Кочегарка бани, землянки офицеров ивсякие другие сооружения с очагами осаждались и использовались на всю мощь.Вот, стало быть, намажут солдатикам башки, причинные и всякие другие места,на которых волос растет, будь они прокляты, где вошь гнездится иразмножается, а в бане горячей воды нет, чтобы смыть хотя бы мазут."Мать-перемать!" -- ругается помкомвзвода Яшкин, мечется, ищет виноватыхстаршина Шпатор. -- Когда я подохну? Когда я от вас избавлюсь!.. -- вопит он,схватившись за голову. В отличие от Яшкина, он никогда по-черному не ругался, тем более вмать, в бога. "Веровающий потому что", -- уважительно говорил Коля Рындинпро старшину и чтил его особо за то, что тот носил медный крестик назасаленной нитке, даже политрук Мельников ему не указ. Нажравшийся от пуза картошки, наряд едва шевелился, работал лениво,размеренно, топил печи с безнадежной унылостью -- все равно не нагреть водув таких обширных баках-котлах. До ночи канитель тянется. Сиди дрожи в баненагишом, намазанный, жди -- хоть чего-нибудь да нагреется, хоть немножкокаменка зашикает, пар пойдет. В парилку сбивалась вся голая публика, до тогопродрогшая, что даже на возмущение сил и энергии не хватало, постылаяказарма из той бани казалась милостивым приютом. Уж на что содомный старшинаШпатор, но и его гнев иссякал, сидел и он на полке, прикрывшись веником, скрестиком на груди, отрешенно смотрел вдаль, аж жалко его делалось. "Володя!-- наконец взывал он к своему помощнику Яшкину. -- Поди и поленом прикончистаршего в наряде. Я в тюрьму снова сяду, не замерзать же здесь всем,памаш..." С грехом пополам побанив роту, к полуночи сам он для себя, для нарядада для Яшкина добивался прибавки пара, без энтузиазма, но по привычкестеная, поохивая, шумел мокрым веничком, затем в шинеленке, наброшенной набелье, в подшитых валенках разбито волочился в казарму, так и не понеживпо-настоящему мягкой горячей листвой свое неизбалованное солдатское тело, ипоздно, уж совсем ночью спрашивал в казарме у дежурных, как тут дела.Получив доклад, незаметно ото всех бросал щепоть по груди: "Ну, слава Богу,еще сутки прожили. Может, и следующие проживем". Непостижимыми путями, невероятной изворотливостью ума добивалисьмолодые вояки способов избавиться от строевых занятий, добыть чего-нибудьпожевать, обуться и одеться потеплее, занять место поудобнее для спанья иотдыха. Ночью и днем на тактических и политических занятиях, при изученииоружия -- винтовки образца одна тысяча восемьсот затертого года -- мысльработала неутомимо. Кто-то придумывал вздевывать картошки на проволоку,загнув один конец крючком, всовывать эту снизку в трубы жарко попыхивающихпечей в офицерских землянках. Пластуны же залегали неподалеку за деревья иждали, когда картофель испечется. Изобретение мигом перенималось, бывало, втрубы спустят до четырех проволок с картофелинами, забьют тягу, нерастапливается печь, дым в землянку валит -- пока-то офицеры, большей частьювзводные, доперли, в чем дело, выбегая из землянок, ловили мешковатоутекающих лазутчиков, пинкарей им садили, когда и из пистолетов вверхпалили, грозясь в другой раз всадить пулю в блудню-промысловика. Но были офицеры, и среди них младший лейтенант Щусь, которые непреследовали солдат, позволяли пользоваться печкой, -- только где же однойпечке целое войско обслужить? Вот и крадется, вражина, к землянке, бережно,мягко ступает на кровлю, крытую бревешками, лапником, засыпанную песком,осторожней зверя малого ступает, чтоб на голову и в кружку хозяина несочился песок, которого тот и так наелся досыта: песок у него на зубаххрустит, в белье, в постели пересыпается. Добрался лазутчик до трубы, незвякнув о железо, спустил снизку в цылающий зев, зацепил проволоку за обрезтрубы. Унес Бос добытчика перышком, залег он в дебрях сибирских камешком,спертый воздух из груди испустил, можно бы и вздремнуть теперь, да ведь надооберегать "свою" землянку от другого лазутчика-промысловика. Истомится весьпареван, изнервничается, брюхо у него аж заскулит от истомы, пока онскомандует себе: "Пора!" -- и снова по-пластунски движется к землянке,по-кошачьи взойдет на сыпкую крышу -- и вот она, светящаяся нижними, в угольизожженными картофелинами, это уж неизбежная потеря, жертва несовершеннойтехники, зато в середине жигала овощь в самый раз, испеклась, умякла,родимая, рот горячит, по кишкам раскаленным ядром катится, и, пока в брюхоупадет, глаза выпучатся, слеза из них выдавится. Верхние ж картофелины лишьдымом опахнуло, закоптились они, и надо снова тонкую тактику применять,чтобы изойти на крышу, сунуть проволоку в трубу, беззвучно ее подвесить даснова в тревоге и томлении дожидаться удачи. На третьем-то или на четвертомброске и засекут тебя, изловят. Ну пусть и пнули бы, облаяли, бросили бтолько проволоку вслед -- люди мы негордые, подберем, битую задницу почешем,хитрое изделие припрячем и скорей в казарму. Но иные хозяева землянок нетолько пинкаря подвесят, еще и проволоку истопчут. Вместе с картохой. Э-эх,люди, будто не в одной стране родились, бедовали, будто не одну землюзащищать готовимся... Лупит добытчик обжигающую картошку, брюхо ликует от горячего духа, ноопять никакой сытости -- по кишкам картоха размазалась. Что за брюхо, что закишки такие у солдата?! Булдаков, пройдоха, говорит, что на полтора метрадлиньше кишки у русского человека против англичанина иль того же немца,потому как продукция у наго питательней, у нас же все картошка, хлеб,паренка, родька с квасом, отрубь. Выгрызает солдатик остатние крохи изугольков-картофелин и думает, чего же сегодня на ужин дадут, хорошо бы кашу-- она ляжет сверху картофеля, и вот уж полон ненасытный желудок, ну, может,и не совсем полон, да все же набит. Может, попробовать верхнюю картофелину?Она вон горяча, но тверда. Нет, нельзя, не дай Бог дезинтухой в этойчертовой яме заболеть -- пропадешь, лес-то вон из края в край обгажен, межказарм долбить и чистить не успевают. И спрятать картофель негде -- старшинасделает шмон, а видит он, змей подколодный, будто щука в пруду, любуюмалявку под любой корягой узрит -- и в наряд тебя внеочередной, на холод, наветер, за водой с баком, в нужнике долбить, оружие чистить, в каптерке и вказарме пол мести. А кому охота горбатиться, когда в казарме идутполитзанятия и полтора часа, пока капитан Мельников рассказывает о нашихпобедах на фронте и трудовых достижениях в тылу, можно преспокойноблаженствовать. Ничего другого не остается, как полусырую, недопеченную картофельдневальным отдать -- они ее в дежурке до ума доведут и, глядишь, половинуотделят, если, конечно, у них совесть есть, а то такие попадаются, что вседо кожурки слопают и делают вид, будто им ничего, никакой картошки допечь недавали... А тут еще невидаль: первую роту и первый взвод пополнили двумяновоявленными личностями -- Васконяном и Боярчиком. Оба они были смешаннойнациональности: один полуармянин-полуеврей, другой -- полуеврей-полурусский.Оба по месяцу пробыли в офицерском училище, оба за месяц дошли до ручки,лечились в медсанчасти и оттудова их, маленько оживших, но неполноценных, вучилище не вернули, свалили в чертову яму -- она все стерпит. Васконян был долговяз, тощ, ликом бледен, бровями черен. Боярчик таксебе, парнишка и парнишка, с сереньким лицом, "умным" лбом и маломощнымтелом. Но у обоих новобранцев были огромные карие глаза с давней печалью, нето по роду-племени они у них были такие, не то в армии успели в печальглубокую погрузиться. На первом же политзанятии Васконян сумел испортить работу и настроениекапитана Мельникова, также и отдых слушателям во благостном казарменномуюте. Капитан Мельников что-то показывал на политической карте мира ирассказывал, но что он рассказывал, вояки не слышали, что показывал -- невидели: они спали. Время от времени лектор командовал: "Встать!", "Сесть!","Встать!", "Сесть!" -- севши, слушатели тут же, не теряя времени попусту,привычно засыпали. Комиссар привычно молотил наклепанным языком, спешаохватить воспитательным словом и другие подразделения, как вдруг услышал: -- Буэнос-Айгес, между пгочим, не в Афгике находится. Капитан Мельников забуксовал в лекции, сбился с мысли. -- А где он находится? -- растерянно спросил капитан. -- Буэнос-Айгес -- столица Аггентины. Аггентина всегда находивась вЮжной Амегике. -- Ага, столица! Ар-ген-тины! Встать! -- рявкнул капитан. Первый взвод вскочил, уронив с доски на пол Колю Рындина. -- Вы слышали? -- сощурясь, спрашивал капитан Мельников очумевших отсна солдат. -- Вы слышали? -- Чего, товарищ капитан? -- Вы слышали, что Буэнос-Айрес находится не в Африке, а в ЮжнойАмерике? -- Да нам-то че? -- Ага-а! Вам-то че? Вам только спать на политзанятиях! А умнику вон неспится. Он бдит! -- Ну, этот умник, говорил весь вид капитана Мельникова,узнает у меня, где находится не только Буэнос-Айрес, но и Лиссабон, и Париж,и Амстердам, и Лондон, и все столицы мира!.. С первого дня пребывания в первой роте на Васконяна обрушилисьрепрессии: для начала его тут же на занятиях истыкали кулаками в спинусослуживцы, лишившиеся из-за него блаженного политчаса. Освирепевший капитанМельников без конца орал: "Встать -- сесть!" -- и вместо полутора часов гналтеперь всю свою важную просветительную работу за час, когда и за сорокминут. Было Васконяну в стрелковой роте еще хуже, чем в офицерском училище,где курсантов гоняли на занятиях по десять часов в сутки. Туда Васконянпопал по причине изменения военной ситуации. Отец его был главным редакторомобластной газеты в Калинине, мать -- замзавотделом культуры облисполкоматого же древнего города. Васконяна возили в школу на машине, по утрам он пилкофе со сливками, иногда капризничал и не хотел есть макароны по-флотски,приготовленные домработницей тетей Серафимой, которая была ему и нянькой имамкой, так как родители его, занятые ответственной работой, дома почти небывали, воспитанием Ашотика, по существу, не занимались. Однажды бывшийкурсант офицерской школы сообщил ошарашенной пехоте, что у них, Васконянов,в областном театре была отдельная "ожа". Парни-простофили долго не моглидопереть, что это такое. Быть бы Васконяну смятым, уничтоженным за одну неделю, от силы за две,загибаться бы ему рядом с Попцовым на нижних нарах в ожидании места всанчасти, но к нему, грамотею и разумнику, доверчивому чудаку, прониклисьпочтением имеющий тягу к просветительству Булдаков и, как и всякиедетдомовцы, сострадающие всякому сироте, тем более обиженному, Бабенко,Фефелов и вся их компания. Они не давали забивать Васконяна, да и парникрестьянского рода, от веку почитающие грамотеев, тоже не позволялиуворовывать от его пайки крохи, занимали для него место на нарах вверху,заставляли разуваться, расстилать портянки под себя, чтоб к утру онивысохли, непременно снимать шинель, расстегивать хлястик -- тогда шинельделается что одеяло, -- повязывать носовым платком голову, класть шлем подщеку, подшлемник же надевать на голову, дотянув его до рубахи, сцепитьбулавкой -- тепло дольше держится. Наказывали не лениться ходить до ветруподальше от казармы, иначе дневальные поймают и -- "ах вы, сени, моисени!.." -- сыграют на ребрах. Утром ни в коем разе не нежиться, валиться снар и борзым кобелем рвать в дежурку, чтоб захватить согретой в помещенииводы, иначе старшина или Яшкин выгонят к только что принесенному баку (тамвода со льдом), воды не хватит -- принудят тереть рыло снегом. Жизнью тертые, с детства закаленные в боях за свое существование,корешки по роте часто употребляли слова "захватить", "беречь", "стеречь","рот не разевать" -- они не позволяли Васконяну съедать хлеб раньше чембудет получена горячая похлебка; коли сахарку перепадет -- сохранять его дораздачи кипятка, но лучше всего копить сахар в жестяной банке да сменять накартошку. Ребята прятали грамотея Васконяна от старшины, командира ротыПшенного; но прежде всего от капитана Мельникова, Вид Васконяна раздражалвсех, кто его зрил, да и досаждал он старшим чинам своей умственностью,прямо-таки одергивал с неба на землю тех самоуверенных командиров, особополитработников, которые думали, что все про все знают, потому как никогданикаких возражений своим речам и умопросвещению не встречали. Крепче всегоих резал, с ног валил Васконян, когда речь заходила о свободе, равенстве,братстве, которое хвастается своим гуманизмом, грозился МеждународнымКрасным Крестом, который в конце концов доберется до сибирских лесов иузнает обо всех "безобгазиях, здесь твогящихся". "Молчи ты, молчи, -- шипелина Васконяна ребята, дергали его за рубаху, когда тот вступал в умственныепререкания со старшими по званию, -- опять воду таскать пошлют, обольешься-- где тебя сушить? На занятиях мокрому хана..." Умника из первой роты, дерзкого, непреклонного, прямого в суждениях,несгибаемого упрямца, вызывали в особый отдел, где он, видать, не особо-тодрейфил, и предписано было командиру батальона капитану Внукову провести состроптивым красноармейцем воспитательную беседу. Васконяна затребовали вкаптерку старшины роты, где на топчане кособоко сидел, морщась от боли,капитан. -- По вашему пгиказанию пгибыл! -- махнув рукой возле застегнутогошлема, буркнул Васконян и стоял, согнувшись под низким потолком каптерки,утирал мокрой рукавицей немыслимой величины мокрый нос. Капитан Внуков, поглядев на нелепо согнутого, нелепо одетого, худозапоясанного и застегнутого солдата, со вздохом молвил: -- Ну, чего воюешь-то? Перед кем бисер мечешь? На кого умные словатратишь? Ты чего, не понимашь, где находишься? -- И отвернулся, погрел рукинад печкой. -- Умный, а дурак. Иди. На фронте, на передовой душу отведешь. Вокопах полная свобода слова и ум не перегружен, одна мысль постоянно томитсердце и голову: как сегодня выжить? Может, и завтра повезет... Иди! Не мутибашку ребятам, не лезь им в душу -- не то время и не то место. Ступай! Капитан Внуков был болен, и не его словам, а виду его страдальческомубольше внял Васконян и в конце концов согласился, что жизнь сложна, жестока,несправедлива к малым мира сего, и не то чтобы смирился со своей участью, ноне так уж рьяно лез на рожон, перестал досаждать капитану Мельникову, чемтот остался очень доволен, думая, что перевоспитал еще одного красноармейца. В особенно мглистый длинный вечер, когда ребята отделили Васконянувареных картошек, луковицу и маленький кубик сала -- где-то они украли этибогатства, может, выменяли, -- Васконян уже не подвергал товарищейморальному осуждению. Изжевав пищу, он облизался, утерся рукавом и выдалпризнание: -- Нет, я не пгав. Жизнь не бывает неспгаведливой. Жестокой, подвой,свинской бывает, неспгаведливой -- нет. Откуда бы я узнав вашу жизнь,гебята, если б не попав сюда, в эту чегтову яму? Как бы я оценив эту воткартофелину, кусочек дгагоценного сава, все, что вы отогвали от себя? Изсвоей квагтигы? Где я не ев макагоны по-фвотски, где в гостиной в вазепостоянно засыхали фгукты? Кого бы и что бы я увидев из пегсональной машиныи театгальной ожи. Все пгавильно. Если мне и суждено погибнуть, то с любовьюв сегдце к людям. -- Пшенный и Яшкин -- тоже люди? -- Люди. Люди. Они не ведают, что твогят, они -- габы обстоятельств.Они -- бваженные. А бваженным -- Господь Судья. -- Да ну тя, Ашот. Суки они. Рассказывай лучше. Отчетливо сознавая, что с этими ловкими, пощады и ласки не знавшими вжизни ребятами расплатиться ему нечем, кроме рассказов о сказочной иувлекательной жизни героев разных книг, Васконян, угревшись меж собратьямипо службе, затертый телами в нарном пространстве, повествовал о графеМонте-Кристо, о кавалере де Грие, о королях и царях, о принцах и принцессах,о жутких пиратах и благородных дамах, покоряющих и разбивающих сердцавозлюбленных. Дети рабочих, дети крестьян, спецпереселенцев, пролетариев,проходимцев, воров, убийц, пьяниц, не видевшие ничего человеческого, темпаче красивого в жизни, с благоговением внимали сказочкам о роскошном мире,твердо веря, что так оно, как в книгах писано, и было, да все еще где-то иесть, но им-то, детям своего времени и, как Коля Рындин утверждает, Богомпроклятой страны, все это недоступно, для них жизнь по Божьему велению иправилу заказана. Строгими властями и науками завещана им вечная борьба,смертельная борьба за победу над темными силами, за светлое будущее, закусок хлеба, за место на нарах, за... за все борьба, денно и нощно. Старшина Шпатор обожал сказку "Конек-горбунок", которую Ашот, кудивлению всей казармы, лупил наизусть. Когда чтец, войдя в раж, брызгаяслюною, размахавшись руками, даже почти и не картавя, заканчивал сказку:"Пушки с крепости палят, в трубы кованы трубят, все подвалы отворяют, бочкис фряжским выставляют!.." -- все какое-то время лежали не шевелясь, астаршина Шпатор тихо ронял: -- Вот голова-то у тебя, Ашот, какая золотая! А ты все с начальствомспоришь, памаш. Лучше бы винтовкой овладевал. Писем домой не пишешь, матькомандованию звонит: "Жив ли мой Ашотик?" Ничего ты, памаш, не сознаешь... Шпатор задумчиво шевелил усами, махал рукой возле галифе, незаметнопризывая Васконяна следовать за ним в каптерку. Там он подкладывал солдатикуогрызок химического карандаша, книгу с накладными, заставлял на обратной,чистой стороне накладной писать письмо под диктовку: жив, мол, здоров,служба идет своим ходом, нормально, горю мечтой поскорее попасть на фронт,чтоб сразиться с врагом. В заключение старшина Шпатор совал Васконяну сухарьлибо горбушку хлеба. Утянув кусочек в рукав, Васконян упячивался изкаптерки, задом открывал дверь и по крошке делил меж своими товарищами тотсухарь, ту горбушку, радуясь тому, что и он может в чем-то отблагодаритьсвоих благодетелей, быть ровней в боевом добычливом коллективе.
