И вот этот тягучий, изморный ход армейской жизни встряхнули трибольших, можно сказать, невероятных события. Произошли они почти все подряд. Сперва в двадцать первый стрелковый полк приехал какой-то командующий,может, и Сибирского военного округа, -- кто до служивых снизойдет, скажет обэтом? Все, начиная от старослужащих солдат и кончая строевыми командирами,говорили: "Ну теперь наведут порядок! Дадут жару!" Жару-то генерал и в самом деле дал, хотя был немолодым он, но все ещеочень бодрым. Коренастенький, телом справный, как и полагается генералу,чуть кривоногий, на ходу скорый, в подпоясанном бушлате, в шапке-ушанке, онвлетел в столовую в сопровождении всего лишь единственного чинанеопределенных родов войск, вынул из-за голенища разрисованную бордовыми,золотистыми цветочками новую ложку, взятую, видать, по экстренному случаю сосклада или в магазине, и пошел от стола к столу, запуская ту нарядную ложкув тазы с похлебкой, ворочал ею, взбаламучивая, поднимая со дна гущину,главное содержимое солдатского хлебова. По тазу вместе с белыми семечкамижабами всплывали зеленые разопрелые помидоры, ошметки капусты, в слизьразварившиеся, мясные иль какие-то другие жилы и белесая муть картошки.Никому ничего проверяющий не говорил, поворошив в тазу, кивал головой, мол,действуйте, товарищи, и следовал дальше. На середине просторного помещения,на пересечении главных путей от раздаточных окон-бойниц к столам, онприостановился, заинтересовавшись, отчего это дежурные по столам мчатся стазом стремглав, закусив губу, поохивая, постанывая, и навстречу им так жестремительно бросаются два или три красноармейца с протянутыми мисками,подставляют их под таз, бережно, нога в ногу с разносчиками шагают к столу. Сметливый человек, приезжий генерал усек и разгадал-таки происходящее:у всех почти тазов, слепленных малолетними жестянщиками ремесленных училищ,снялись заклепки и отвалились ручки, вот дежурные и зажимали дырки по ту идругую сторону таза голыми руками, сохраняя до капельки продукт питания,взятый с бою у раздаточного окна. Живыми телами, можно сказать, закрывалибойцы амбразуры, похлебка сочилась по ладони, сквозь пальцы, отчего и бежалибойцы с чашками навстречу, чтоб ничего из них не вылилось, не пропалопонапрасну, Достигнув стола, плюхнув таз на доску столешницы, дежурные постолу трясли ошпаренными руками, дули на пальцы. Отметив эту стойкость и самоотверженность, генерал все стремительнейшел от стола к столу, накалялся лицом, сжимал ложку в кулаке так, чтонарядная та ложка вот-вот должна была треснуть и переломиться. Нос генералапо-звериному завалисто работал ноздрями, красно их вывертывал, ногиподогнулись в коленях, словно у хищника перед броском. Генерал рвался ккакой-то цели. Народ в столовой перестал хлебать, брякать железом, буркотить, молотитьязыками, видя, как генерал, раскаленный до последнего градуса, направился вкухню, где спросил старшого. Вперед выступил наряженный в чистую куртку и вбелый колпак мужик с толстой шеей, должно быть, старший по кухне, началчего-то докладывать. -- Солдат обворовывать? -- резко прервал докладчика генерал. Старшой продолжал что-то говорить, показывая на котлы, на дрова, налюдей, и ляпнул, видать, лишнее или чего-то невпопад, генерал схватил ведрои звонко зазвездил по башке собеседника. Он, пожалуй что, всю кухоннуючелядь перебил бы ведром, но сломалась дужка ведра, и улетела посудинакуда-то, генерал сжимал и разжимал руку в поисках какого-либо убойногопредмета. Персонал кухни, заметив, что генерал воззрился на железную клюку,на всякий случай сгруппировался возле двери, готовый драпануть в случаечего. В переполненный зал столовой набралось, набилось народу дивно, втораяочередь подперла первую -- отобедавший народ не уходил, ожидая дальнейшихсобытий. Но генерал, к великому сожалению, уже остыл, чего-то пеняя кухоннымделягам, расступающимся перед ним и рассеивающимся по недрам кухни, пошелвон. Говорили потом, что в подсобке столовой начальник принимал лекарство,запивая его из фляжки. -- Водкой лекарство запивает! Во лихой вояка! -- Ага, разбежался, будет тебе такой чин с горькой вонючкой знаться! -- Коньяк! -- оспорил простака Булдаков, большой знаток напитков ижизни, сразу все служивые заткнулись, они не знали, что такое коньяк, ноуважали незнакомое слово. Совсем недолго пробыл в подсобке генерал. Вернувшись в столовую, онвышел на середину зала, дождался затишья. -- Все!.. -- Генерал, сделав паузу, подышал. -- Все безобразияисправим. Питание постараемся улучшить насколько это возможно. Толькослужите ладом, ребятушки, на позиции ведь готовитесь, врага бить, так неслабейте духом и телом, слушайтесь командиров. Плохое обращение будет --жалуйтесь... -- Генерал еще подышал и добавил: -- В военный округ, поинстанциям, ребятушки, по инстанциям... Иначе нельзя! Иначе порядок совсемнарушится. Народ был разочарован и речью, и визитом генерала. Разве это нагоняй!Да эти мордовороты-тыловики отряхнутся и по новой жировать начнут. Служивые гадали потом, куда девалась знаменитая генеральская ложка. Скухонной челядью что они хотели теперь, то и делали, дразнили ее, обзываяведерком битыми, помоями мытыми, коли попадало совсем жидко в таз, грозилисьписать самому генералу. Дело кончилось тем, что дежурным и доходягамработники кухни перестали давать добавку. На виду у алчущих добавки масс,толпящихся у раздаточного окна, как у царских врат иль "жадною толпою утрона", выскребут остатки картох из баков, вычерпают самые жоркие одонкипохлебки и хлесь это добро в отходы для свиней. Не у раздаточных окон, напомойках, возле служебного входа толпились теперь из казарм ушедшие доходягис консервными баночками в руках, чтоб наброситься на свиньям предназначенныеотбросы. Битые генералом, развенчанные толпой, кухонные деятели глумилисьнад ними: "Благодарите товаришшев своих за услугу..." А уж в раздаточное окно сытые эти мордовороты бросали тазы с хлебовом,кашей, будто снаряды в казенник орудия, норовя хоть немножко да расплескатьбесценного продукта, не воспринимали никаких замечаний. "Талончик, талончик!-- кричали да еще добавляли хари бесстыжие; -- Пошевеливайся, служивые,пошевеливайся!.." Талончики введены были один на роту, на талончике означено время приемапищи, номера столов, слова на талончике напечатаны: "Просим посетитьпищеблок номер один" -- знай, курвы тыловики, наших, выучил вас товарищгенерал вежливости! Талончики поменьше размером, уже безо всякихприветственных слов, выдавались на десяток -- по ним-то и получали дежурныеварево-парево -- сунешь в окошко прожженному выжиге с наеденной ряшкойталончик, он тебе хрясь таз с едой. Забушует дежурный, покажется ему малосодержимого в тазу, пойдет вояка грудью на широкую амбразуру раздаточногоокна, а ему вежливо так, с улыбочкой -- извольте пожаловать к контрольнымвесам. Взвешивают таз с харчем, двигая скользкий балансир по стальной полосес цифрами, -- всегда чика в чику! Подделали, конечно, весы-то, кирпич либожелезяку споднизу подвесили, высказывается всеобщее сомнение, -- уязвленныйв самое свое честное сердце кухонный персонал предлагает обратитьсяпредставителям стола к контролеру, назначаемому ежедневно теперь на кухню изофицерского состава, либо писать жалобу самому командующему Сибирскимвоенным округом. Да разве правду найдешь, отстоишь в этакой крепко повязанной банде? Пока дежурный мытарится, таскаясь с тазом по столовой, по кухне, покадобьется этой самой злосчастной правды, о которой грамотей Васконян баял,что ее не только на земле нету, но и выше она не ночевала, каша или драченав тазу остынет, поубудет супу -- самый пользительный слой утечет в дыркиоторванных ручек, и выходит себе дороже сражение с кухней за эту самуюправду. Всем ясно, что ручки тазов специально оторваны кухонной ордой, чтобыжглось и лилось, чтобы не задерживались дежурные у раздаточного окна, незаглядывали в недра кухни, пытаясь узреть, чего там и как. Офицер же,дежуривший сегодня по пищеблоку номер один, конечно, подкупленный, с утранакормлен от пуза картошкой, кашей, в которую линули не лярду сраного, аскоромного масла без всякой нормы, чаю с сахарком ему в стаканчике поднесли,сухариков на тарелочке. И что? Будет он после такого ублажения стоять засолдатскую правду? Проверять закладку? Раскладку? Весы? Бабушке НиколаяЕвдокимовича Рындина, Секлетинье Христофоровне, это лучше расскажите, но нетертым воякам. Знают они здешние порядки! Через неделю никто уж никакого недоверия кухне не выражал, с тазами квесам не бегал, роптали вояки в своем кругу, терпя и стойко смирясь ссудьбой. Да и порядку в столовой все-таки стало заметно больше: мылись столыгорячей водой, сделалось снова видно, что они из свежего дерева, струганыдаже были, подметали с опилками пол, вделана в стенку кухни вентиляция,почти исчез серый туман, мешавшийся с дыханием солдат, отдут он былсамолетно гудящей трубой в углы и под потолок, оседал каплями на стенах,рубленных из непросушенного дерева, сделалось даже видно лозунги, одрябшую,полинялую от сырости красную материю с полусмытыми буквами, одни толькознаки восклицания стойко держались. Но самое главное изменение произошло в рационе питания строевогосостава полка -- отменена была чистка картошки. При этой самой чистке вотходы пускалась добрая четверть картофеля, основного, можно сказать,солдатского, да и крестьянского продукта в России. Наряд, попавший на кухню,шакалил, до кропотливости, до бережной ли работы ему. А попадут на чисткукартошки казахи или узбеки? Они-то как раз чаще всего и назначаются нагрязную, малоответственную работу. Что им картошка? Они барана жратьпривыкли, целиком, с головою, рис едят, лепешки и еще чего-то, картошку онипрезирают, "сайтан алгыр" говорят, дерут с картофелины кожу в палецтолщиной. Вот и прекратили чистку овощи. На каждого едока выходило теперь по две крупных картофелины,разрезанных пополам, мясо и рыба варились теперь кусочком, положено десятькусочков рыбы в таз, будь любезен, кухонный пират, чепляй черпаком и вали втаз десять кусков! Идем дальше -- четырежды десять сколько будет? Че,думаете, мы всякую грамоту позабыли? Про девок от такой жизни, может, ипозабыли, но про шамовку всегда помним. Кидай в таз сорок половинок картошинбезо всякого разговору, лук выдавай по головке на брата, как товарищемгенералом предписано! То-то, рыло хищное, кое с похмелья не обвалишь,кончилась комедия, закрылся клуб, капитан Дубельт какать пошел -- ныне мынаши права знаем и прижмем вас, кровопивцев, и будет с вами, как насатирическом листке талантливым советским поэтом написано: "Боец подниметавтомат -- из немца потечет томат!" Правда, там про фашистов написано, дачем вы-то, внутренние-то кухонные враги, лучше фашистов? Такие вот лихо-торжественные мысли будоражили головы дежурным черпалами всему остальному войску, способность критиковать, презирать всякую сволочьвселяла уверенность в победу справедливости, придавала красноармейцам силы,бодрее они себя чувствовали. Старый генерал, наверное, был добрым человеком и желал ребятушкамдобра, но сам нечищеного картофеля не ел, разве что в детстве, в давниеголодные годы. Подзабыл генерал, что эту самую спасительницу русскогонарода, картошку, как ни мой, сколько в воде ни болтай, ни гоняй по кругубачка, все равно в глазках ее, в извилинах, неровностях, на шершавой кожицеостаются земляные крохи -- по-научному частицы. Не учитывал еще товарищгенерал того, что ждать такой же добросовестности от дежурных, что и отдомашней хозяйки, царящей на своей домашней кухне, -- дело напрасное, всеравно служивые будут отлынивать от грязного труда, мокрой работы, картофельладом не вымоют. Словом, супчик в эмалированных мисках был мутным; поскольку мискипривезли в пищеблок номер один совсем новенькие, зелененькие, с еще неотбитой белой эмалью внутри, особенно заметно было, что суп грязный, тем неменее с холода, с улицы, бросались его, горяченький, наваристый, хлебать сходу, с лету. -- Товарищи! Братцы! Не ешьте картофель с очистками! Братцы! --заклинал бойцов старшина Шпатор. -- Хлопчики, выньте из супа картошку,облупите, растолките ложкой и хлебайте на здоровье. Шестаков! Шевелев!Хохлак! Бабенко! Фефелов! Булдаков! Вы люди бывалые, покажите, как надо.Покажите... Иначе понос, дизентерия... Хлопчики... Поняли даже казахи, не знающие русского языка, всю надвинувшуюсяопасность, бережно чистили картофель, толкли его в супе, крошили тудалуковку. Вот тебе и похлебка в три охлебка -- суп приглядней, белей,главное, вкусней. Но на опустившихся людей уже никакие уговоры недействовали, мало что сожрут всю картошку в супе неочищенной, так еще иподберут очистки по столам. Опустился бы до очисток и Коля Рындин, но тут,обратно от того заботливого генерала, не иначе, вышло решение: бойцам, чторостом под два метра и выше, давать дополнительно по супу и по каше. Коля Рындин стеснялся привилегий, пробовал делиться с товарищамиподпайком, да и Васконян с Булдаковым испытывали неловкость, тогда былопридумано чьей-то умной головой, скорей всего Шпатора, -- сбивать богатырейв отдельную команду и кормить ее после всей роты. Коля Рындин услужливыйчеловек, работяга с младых лет, после ужина передвигал на кухне бачки,поднимал, носил мешки, воду, соль, крупу, овощь на завалку в котлы, колол итаскал дрова, мыл в котлах. Видя, что он не шакалит, не рвет, нешаромыжничает, лишь шепчет молитвы да крестится украдкой, кухонный персоналпроникался к этому богобоязненному чудаку все большим доверием ирасположением, позволял ему выедать остатки варева из котлов, от себяподбрасывал кое-что, насмехаясь, конечно, награждая всяческими прозвищами, инаперед всего богоносцем, да смех на вороте, как известно, не виснет. "Помне хоть горшком назови, только в печку не суй..." -- посмеивался про себяКоля Рындин. Иногда ему так много перепадало на кухне, что он не съедалдополнительного харча, если оставался кусок хлеба, он, взобравшись наверхние нары, на спасенное для него место, разламывал хлеб в потемках, совалпо кусочку, по корочке в протянутые руки. "Сам бы ел", -- говорили ему, и,радуясь своей удачливости, себе и своему радушию радуясь, Коля Рындинвеликодушно гудел: "Че уж там! Вы завсегда мне помогали". Нежданно-негаданно выступил на вид Петька Мусиков, человек, прокоторого старшина Шпатор говорил: "Живет не тужит, никому не служит".Заморыш с шустрыми, злыми глазенками, линялый парнишка из архангельскоголесозаготовительного поселка с неприличным, считай что, названием Маньдама,был он в семье пятым ребенком -- заскребышем, слетком, как звала его мать.Нечаянно сотворенный и не по желанию рожденный после большого перерыва,когда предпоследнему парню в семье Мусиковых было уже лет пятнадцать, первыйуже тянул второй срок в тюрьме, Петька путался под ногами взрослого народане то в качестве внука, не то приблудного малого, никому не нужного, всемнадоевшего. Мать его, единственная, поди-ко, мать на всем русском Севере,молила у Бога смерти "малому паршивцу", не боясь никакого греха, говорилавслух, когда Петька подрос: "Хоть бы нибилизовали куда. В ремесленно аль нагодичны курсы пильшыков и вальшыков лесодревесины". Единственно куда годился Петька Мусиков, так это в магазинные очереди,которые никогда в Маньдаме не переводились. Тощий, наглый Петька был там вродной стихии, мог кого угодно переорать, переспорить, облапошить, пробить внароде дыру острыми локтями, пролезть меж ног, под прилавком проползти, поголовам ходить тоже умел, ну и тырил, конечно, что плохо лежит, первым деломсъестное. Без этого как в Маньдаме вырастешь, как проживешь? Отец у Петьки Мусикова пьяница и разбойник. Весь изрисованныйнаколками, блатной, буйный, он бывал дома гостем, пил, дрался, кидался налюдей с ножом. Во дни коротких каникул, будучи в "отпуску", изладил он иПетьку. Двое из пяти сыновей Мусиковых пошли по дорожке отца, старший, какуже сообщалось, отбывал срок за грабеж, другой неизвестно за что и почемусидел, на всякий случай, мать говорила -- "политической", сама она работалакочегаром на пекарне, привычно ждала мужа и детей из тюрьмы, привычно жесобирала и развозила передачи по тюрьмам. Петька мешал ей хлопотать,отлучаться. Отродьем звали в Маньдаме семейство Мусиковых, хотя, в общем-тои целом-то, поселок и состоял из этакого вот "отродья" и еще изспецпереселенцев, все прибиваемых и прибиваемых крутой волной на здешниеболотистые берега. Интересно, что Петька Мусиков не только управлялся в магазине, натолкучке, на базаришке, но еще и в школу ходил, и еще интереснее, что неоставался на второй год, хотя никогда не учил заданные уроки, да иучебников-то не имел, на тетради деньги сам где-то раздобывал. Как подросПетька, то дома уж почти не бывал, разве что зимой, когда спать в дровяникестановилось холодно. Как он рос, чем лечился, когда и где приобретал себеодежонку, обутки, где ел, где пил, с кем дружил, у кого бывал -- ни мать, нибратья не знали да и знать желания не испытывали. Украл однажды папиросы убрата, уже работавшего на лесозаводе, тот его отстегал ремнем, и Петькакурить бросил, но не потому, что больно было от порки, облевался он отпротивного табака. Попробовал Петька и водку, но тоже облевался, и от водкиего отворотило. Уже перед армией попробовал он и бабу в женском общежитии,пьяная баба была, растелешенная спала, на нее наслал Петьку братец, сказав:"Хватит в штаны дрочить. Пора и тебе, однако, причаститься". Хотя Петьканичего не понял, да и баба не проснулась, и пахло от нее дурно -- он чутьбыло тоже не облевался, но к бабе с тех пор его тянуло, и он сталподглядывать за ними в щели, прорезанные в барачном нужнике. Этим поганымгрешком занимались все поселковые парнишки. Так вот Петька, глядишь, нечаянно и семилетку добил бы, нечаянно ипить, и с бабами валандаться научился бы, нечаянно и курсы кончил бы,специальность приобрел, из дому ушел, в общежитии бы постоянную шмару завел-- все в жизни его неуклонно двигалось к самостоятельности. Но тут эта войнаначалась. Блатных его братьев сразу подмели, которого в трудармию, которогона фронт, пришлось Петьке багор брать и вместе с поселковой знакомой братвойстановиться на сортировочные сплавные ворота, толкать багром любимой Родинедревесину. И не много он ее потолкал, как пришла пора и ему сидор в дорогусобирать. Мать наладила на стол, пригласила знакомых и соседей, напилась первая,принялась зачем-то выть и целовать Петьку, заставляя и его пить. И он выпил,и на этот раз уже не облевался, и с девкой из пекарни, матерью приведенной,всю ночь проваландался и не убегал, как раньше, стыдясь чего-то. И вот турканый-перетурканый, битый-недобитый новобранец Мусиков с тремябулками хлеба, унесенными матерью из пекарни, с холщовым мешком из-под мукиза спиною сложными кружными путями, сперва водным, затем железнодорожным,затем автотранспортом, добрался до запасного двадцать первого полка --готовиться защищать Родину. К трем булкам хлеба мать, икавшая с похмелья,сунула в котомку Петьке еще бутылку постного масла, тоже из пекарнидобытого, -- там, на пекарне, давно уже смазывали железные формы автолом,масло же растительное, для этого предназначенное, работники пекарни делилимеж собой. Проявив сметку, Петька вылил из ружейной масленки смазку -- ружьевсе равно уже было братьями пропито, -- насыпал в ту емкость крупной серойсоли и, молча выслушав наставления матери: "Слушайся старших-то, на дорожкупапани свово да братцев не сворачивай", отправился на пристань и, как толькопопал на сплавщицкий катер, отвозивший призывников из леспромхоза до ближнейпристани, отворотил от булки горбушку, облил ее маслом, посолил, зачерпнулкружкой за бортом воды, засоренной корьем, пахнущей керосином, ел хлеб,глядел на пейзаж, на берег, размичканный тракторами, на реку, забитуюсплавным мусором, чувствуя, как щиплет солью объеденные девкой губы,вспомнил ее явственно и, сладко, плотоядно потягиваясь, зачерпнул ещеводички -- дальше вода пошла чище -- и, думая про девку, распахнул навстречуветру телогрейку. Грудь холодит, брюхо сытое щекочет, и все остальное, ночьюстоль горячее, что девка, обжигаясь, выла, остудилось. "Свобода! Прощай,бля, Маньдама! Прощайте все ханурики!.." Но с масла постного да сманьдамовской поганой воды Петьку прошибло. В карантин он прибыл, когда егонесло, по выражению Коли Рындина, на семь метров против ветра, не считаябрызгов. Снадобьями и молитвами Коли Рындина боец Мусиков был возвращен в строй,но снова чего-то нажрался, снова его пронесло, да на лесовытаскепростудился, да, переняв богатый опыт Булдакова, наловчился придуриваться,на занятия совсем перестал ходить. В жизни роты, в работе и деятельностиармии Петька Мусиков не участвовал, на почту за письмами и посылками неходил, потому как никто ему не писал, никаких посылок не присылал, сам себятакими пустяками, как письма, он не утруждал. Наряды вне очереди Петькедавать было бесполезно, он никого, в том числе и старшину Шпатора, за властьне признавал, никому не подчинялся. Его били, дневальные пробовалистаскивать за ноги с нар -- напрасный труд: к битью Петька приучен сдетства, климатом северным закален, скудостью жизни засушен до бессмертия,правил поведения и всяких там норм дисциплины он сроду не знал и знать нехотел. Он жил всегда по самому себе определенным правилам. ПробовалиМусикова сажать на гауптвахту. Ему там поглянулось -- на гауптвахте топили,еду туда приносили, дисциплиной и работой шибко не неволили. Едва выдворили Петьку с гауптвахты. Он пришел "домой" распоясанный,завалился на верхние нары, спускался вниз лишь для того, чтобы сходить доветру, да если баня иль выпадало дежурство на кухне, ну еще когда картошек вовощехранилище спереть, испечь их, пока рота не занятиях. Как и в прежней жизни, ни друзей, ни товарищей у Петьки Мусикова здесьне было, в первой роте он признавал лишь одного Леху Булдакова да почиталКолю Рындина за умение пользовать людей от поноса и за набожность, пугавшуюего. -- Какое сегодня число? -- спрашивал Петька Мусиков иной раз удневальных. -- Ага, шешнадцатое. Баня ковды будет? Ага, двадцатого, --Петька соображал, подсчитывал, загибая пальцы, -- значит, через три дня начетвертый. -- Разбудите, ковды в баню идти. -- С этими словами ПетькаМусиков глубже погружал голову в просторный шлем, натягивал на ухо воротшинели и лежал на полном просторе нар один, думал, дремал, может, и спал --никто этого знать не мог. Старшина Шпатор давно и окончательно отступился от этого пропащего,потерянного для Родины бойца, не воспитывал его, работой не угнетал,никакого внимания на него не обращал. И забыли бы в роте про ПетькуМусикова, но он ежедневно вечерами напоминал о себе. На завтрак и обед, какбы делая кому-то снисхождение, Петька с ротой ходил, но на ужин вставатьленился, может, и боялся, что займут его место на верхних нарах. Без артелис его силенками место не отбить. И вот рота сжита с нар, вышиблена из помещения -- идет подбор последнихсимулянтов, прикорнувших за печками, на нарах и под нарами. -- Товарищ Мусиков, вы в столовую, конечно, идти не изволите? --интересовался старшина Шпатор. -- Не изволю. -- Учтите, сегодня ужин будет принесен только дневальным и больным. -- Я тожа хворай. -- Вы -- отпетый симулянт, и никакого вам ужина принесено не будет! -- Поглядим. Если выпадало роте ужинать в последнюю очередь, это уж послеодиннадцати, после отбоя, старшина строгости строя не требовал, петь незаставлял, почти никаких правил не соблюдал. Ели неторопливо, сонно,старшина из своего котелка вываливал в таз бойцов свою порцию каши иликартошки, ломал на кусочки пайку хлеба и тоже раздавал, сам швыркал чай ссахаром, смотрел утомленно куда-то в ночь, за которой у него никого и ничегоне было, ни семьи, ни дома -- всю жизнь в армии. Его садили за что-то втюрьму, подержавши, выпустили живого, он снова прижился в армии, начинал сконюшни, с обоза, рядовым, с годами рос в званиях, но дальше старшины никакне тянул, прежде не хватало на офицера образования, ныне ж он и сам незахотел бы в командиры, в строевые, стар годами, почтения не больно много,да и привык хозяйничать и канителиться в хлопотной должности ротногостаршины, вдобавок на подозрении, как старый, дореволюционный кадр, к томуже подежуривший в арестантах на тюремных нарах, зря в Стране Советов несадят, тем паче в армии, -- раз старшиной был, сбондил небось казенноеимущество и прокутил, может, и в политике прокол вышел (царской же,старорежимной армии слуга), и хотя старшина Шпатор был совершенно непьющим,некурящим, бескорыстным человеком -- никто этому все равно не верил, кольвсе старшины плуты, выпивохи и бабники, значит, и этот таков. -- Товарищ старшина, мы дневальным и больным отделили кашу в котелки,как с пайкой Петьки Мусикова быть? -- прервали его неспешные раздумьядневальные по роте. -- Хлеб этому паразиту отнесите, пайка -- дело святое, кашу самисъешьте, -- следовал приказ. -- Нечего с ним церемониться. Я его вообщескоро из роты выкурю, памаш. -- Куда, товарищ старшина? -- Куда, куда? Куда-нибудь да вытурю. Может, на конюшню сплавлю, может,в артиллерию на лямке гаубицу таскать, может, вовсе под суд да в штрафнуюроту его, сукиного сына, чтоб не разлагал арьмию. Тихо-мирно вернулась рота с ужина, распределилась по местам, улегласьна нарах. Прижавшись друг к другу, служивые угрелись маленько, соннаваливается -- натоптались, намерзлись, еще один день позади. Мороз и ночьна дворе, звезды над казармами в кулак величиной, другой раз сразу и непоймешь, лампочка то или звезда, луна из ущербу выходит, блестит что банныйтаз, стало быть, еще морозу прибудет, но и этого уж лишка при аховой-тоодежонке да в едва натопленной казарме, скорей бы уж на фронт, к одномуконцу, что ли, надоело все до смерти. Дома сейчас тоже отужинали, спатьложатся, кто на полати, кто на кровать, кто и на печь на русскую. Бокапригревает, тело распускается, нежится, на душе покой, никуда идти не надо,раз не хочешь, не иди, пусть даже у клуба иль в избе какой гармошка звучитзазывно и девки поют иль хохочут. Самое интересное, что над казармой и наддеревней родной те же звезды, та же луна светит, но жизнь совершенно другаяи по-другому идет. -- А где мой ужин? Пайка моя солдатская, кровная где? -- врастяг,капризно начинал нудить Петька Мусиков, свесившись с верхних нар и на всякийслучай держась за столб. Дневальные молчат, хлебая из котелков кашу. На печке в дежурке греетсячай, подгорая, липнет коркой к горячей плите золотая паечка хлеба,распространяя ржаной, овинный дух. Старшина Шпатор затаился в каптерке, нигугу. -- Че сурлы воротите? Сожрали мою пайку? -- наседает на дневальныхПетька Мусиков. -- И не подавились? Товаришшы, называется, ишшо иконцамольцы небось, бляди! Пизделякнули пайку, и хоть бы что! -- Скажи спасибо -- хлеб принесли. -- Хлеб? Принесли? А кто корку всю с пайки обкусал? Кто? Я больной, ноне слепой... -- Ты поори, поори. С нар стащим, на улицу вышибем, долаешься! -- Меня-а? С на-ар? А этого не хотите? -- тряс Петька Мусиков штаны. --Эй ты, усатый таракан! -- уже на всю казарму орал озлобившийся, собачонкойскалящийся заморыш, вперившись сверкающим взором в дверь каптерки. -- ТебеПопцова мало? Угробили человека! Убили! Уморили! Отдай мою пайку! Притаился!Нажрался чужой каши, наперся чужого хлеба! Воняешь теперя на всю казарму!Так полагается в Советской Армии? Самой сознательной. Сталин че говорит?.. Что говорит Сталин и говорит ли вообще, в последнее время что-то неслыхать, но никто переспрашивать не решался, страшась и того уже, что имявождя, будто Божье имя, так вот запросто поминается всуе отпетымскандалистом. Петька же расходился все больше, брызгая слюной, визгливо кричал, что вголову взбредет, глядишь, из второй роты с противогазовой сумкой на бокудежурный мчится: -- Това-арищи! Первая рота! Отбой был. Люди ведь отдыхают. -- А ты че приперся? Те че тут надо, бздун? -- орал на него сверхуПетька, да еще и плевался, норовя попасть в лицо. -- Тут советскогокрасноармейца обокрали! -- Кого? Кто обокрал? -- Миня! Старшина обокрал! Пайку мою сбондил! -- Ка-ак? Какой старшина? -- Известно какой! Один он тут усатый таракан! Разбуженные злые бойцы уговаривали Петьку, кричали на него, начиналиспинывать его с нар, требуя от дневальных избавить их от бунтаря, иначе ониего измордуют, как Бог черепаху. Но унять и удалить Петьку Мусикова с нар нетак-то просто. Он обхватывает столб руками и ногами, будто паук лапами, ивопит пронзительно: -- Убива-а-ау-ю-ут! Карау-у-ул! Заканчивается это всегда тем, что старшина Шпатор выскакивает изкаптерки в полусъехавших, спузырившихся на коленках кальсонишках, в валенкахс кожаными заплатами на запятках, в шинели, брошенной на плечи, то и делоспадающей. Хватаясь за сердце, звякая своим старомодным котелком, сперерывами в голосе старшина взывает: -- Дневальные!.. Товарищи!.. Люди добрые!.. Кто-нибудь... Кто-нибудь...в счет моего завтрака... милостью прошу... прошу... Дневальный мчался на кухню, благо была она неподалеку от расположенияпервой роты, приносил котелок с кашей, совал его наверх. -- Подавись, сатана! -- Сам сатана! -- Приняв котелок, Петька Мусиков шарился в нем ложкой,хныкал: -- А жиров-то -- хер ночевал! Слизали! Еще и обзываются! Где вотсправедливость? Сталин че говорит? -- Ты хоть товарища Сталина не цепляй, гнида! Иначе мы тебя в самомделе вытащим и кишки выпустим на обоссаном снегу! -- Вам че? Дай над больным человеком поизгалятца! Попцова вонуханьдехали, закопали. Поевши, заскребя в котелке, Петька никогда не отдавал посудину простотак, он ее непременно запускал со звоном, норовя угодить дневальному вголову. -- Это армия? -- долго потом еще всхлипывал Петька. -- Товаришшество?Имя что больной, что не больной. Попить бы лишь бы кровь из человека.Попцова извели, скоро всех во гроб покладут. Сталину буду писать...
