В совсем какое-то дохлое, промозглое утро командир первой ротылейтенант Пшенный приказал всем до единого красноармейца вверенного емуподразделения выйти из помещения и построиться. Подняли даже больных.Попцова стянули с нар за ноги, заправили его, дрожащего, мокрого, мятого,дико вытаращившего гноящиеся глаза, вытолкали на улицу. Думали, командирроты увидит, какие жалкие эти нижненарники, которых старшина Шпатор и дажепомкомвзвода Яшкин не трогали, боясь слез и стонов, пощадит их, вернетобратно в казарму. Но Пшенный скомандовал: -- Довольно придуриваться! С пес-сней шагом арш на занятия! Голос Бабенко откликнулся, зазвенел в зимней сутеми, в трескучем,морозом пронзенном пространстве военного городка. Довольно часто случалось, что и звенел-то теперь один Бабенко, роталишь открывала рты, клубила пар отверстиями и не издавала ни звука. СтаршинуШпатора не проведешь. -- Бабенко на месте! -- командовал он. -- Остальным песельникам на снеги по-пластунски вперед! Раз проползешь, взад-вперед два проползешь, поцарапаешь брюхо обмерзлый снег, мочой и разным дерьмом напичканный, -- запоешь как миленький. У Пшенного морда, на ведро величиной и формой похожая, гладко выбрита,новый подворотничок светится, сапоги блестят, глазки оцинковело сереют наемкости. "Где подлый враг не проползет, пройдет стальная наша рота!" --завели сначала, как водится вразброд, но постепенно разогрелись боевыестрелки, осилили песню. Васконяна и Колю Рындина, портивших порядок, снова отогнали взад строя.Булдакова же куда-то отрядили, в какую-то контору пол мыть -- будет он полмыть! -- у особняков этот пройдоха на крючке, брешет там, чего в его удалуюбашку взбредет, правду-то не скажет, правда сделалась страшнее лжи, да ипусть стучит, пусть сексотничает -- дальше фронта не пошлют, хуже, чемздесь, содержать не будут, некуда хуже-то, и жопа не по циркулю у ихзамордовать всех-то. Вон Колю Рындина как ломали! Всей политической исексотной кодлой, мракобесием его веру называли, сулились в бараний рогсогнуть старообрядца из далеких Кужебар, а он как молился, так и молится, незря, стало быть, учили в школе, да и везде и всюду, особо по переселенческимбаракам, арестантским поселениям, -- быть несгибаемым, не поддаватьсявраждебным веяньям, не пасовать перед трудностями, жить союзом и союзно скоммунистами. Вот и живут союзно, кто кого сомнет, кто у кого кусок упретиль изо рта выдернет, тот, стало быть, и сильный, тот и в голове союза. Астарообрядец Коля Рындин -- молодец, не пасует перед трудностями, херположил он на все увещевания и угрозы агитаторов-ублюдков. Он и есть несгибаемый человек. Гнется он только перед Богом в молитве-- вот это положительный пример для всех его собратьев по казарменномунесчастью. Так думали красноармейцы каждый по отдельности, каждый из тех,кто еще не совсем разучился думать, сопротивляться тому, что навалилось нанего тяжким недугом или злой несправедливо- стью жизни и судьбы. Строй между тем все время сбивался с шага. Пшенный останавливал роту,ровнял ряды, орал все громче, отдавая команды, чеканя шаг красноармейцев подсвой счет, который у него напоминал удар дровяной колотушки по пустой бочке:"Р-ра-аз -- два, р-раз -- два, р-раз -- два!" Клячам колхозным, не военномуподразделению шагать под такой счет. Вести строй и шагать в строю -- большое это, оказывается, искусство.Интересно было наблюдать, как ходят и ведут подразделения командиры. Внуков -- капитан, комбат, несколько бабистый, тяжелова- тый фигурой,он еще из кадровых, маялся в боях сорок первого года в тех же местах, где иЯшкин, получил осколочные ранения в таз, будто бы и в позвоночнике у негоминный осколок торчал, а кровь-то играет, зовет, охота себя прежнеговспомнить -- пойдет с батальоном сперва ладно, шаг держит, подошвами сапогземлю клеит, видно, что и себе, и людям удовольствие от такого марша, но вотначал с шагу сбиваться, ногу тянуть, каблуками песок вспахивать, отставать-- отваливал на сторону, роняя командирам рот: "Ведите батальон на занятия"-- и, махнув рукой возле шапки, возвращался в расположение. Щусь ходил как гусь, шутили служивые: грязь не взобьет, сучка непереломит, ни травинки, ни хвоинки не сомнет, одно слово -- балет! Молодойеще, необстрелянный командир второй роты лейтенант Шапошников обожал Щуся,подражал ему во всем, хоть тот и был младше его званием, и многого достиг вобиходе, в марше, но такого форса, такой выправки, такой строевойотточенности, как у Щуся, достичь, конечно, не мог. "Тут талант надо иметь иеще чего-то", -- утверждал старшина Шпатор. Он и сам, Аким АгафоновичШпатор, был когда-то не последний ходок в строю, но нынче маршировал, будтомазурку танцевал: идет-идет ладно, складно -- и подпрыгнет, пробежку сделает-- и ручками, ручками все больше марширует, не ножками, точь-в-точьустаревшая, скрывающая переутомленность балерина. Яшкин ходил как жил, непостоянен был его характер и шаг такой же: тоидет без всяких затей и напряжения, топает себе, делает строевую работу, товесь избегается, издергается и роту издергает, мечась вдоль строя, считаяневпопад, сбивая шаги и от этого злясь еще больше на себя и на всех. И воистину по шагу, по строю без осечки можно определить, каков естьчеловек. Тот же командир первой роты Пшенный не со строем, не с народом шел,ровно бы одинокий медведь по бурелому пер: сапоги бухают, терзают, мордуютматушку-землю, комья грязи летят, песок попадется под сапог -- вихремвзвивается, снег визжит под копытами, сук трещит, дорога воет.Булдаков-згальник, если его принуждали выйти на занятия, подпевал в шагротному: "Пшенный топает по грязи, а за ним начальник связи. Э-эх, Дуня,Дуня-я, Дуня -- ягодка моя!.." Упрятанные от посторонних глаз в середину строя, Попцов и его друзья понесчастью -- сонарники, как их называл старшина Шпатор, -- сбивали шаг, ичем дальше топала рота, тем хуже у нее получалось дело. В военном городке, взаветрии и в лесу рота еще более или менее правила шаг под звучную командупомкомроты Щуся: "Р-рыс -- два, р-ррыс -- два!" Пшенный, поняв, что его голос не совсеммузыкален, от счета отступился. Щусь чеканил шаг сбоку иль забегал вперед ипоказывал пример лихого строевика, способного ходить без музыки и барабанавроде как под музыку и барабан, ходить так, что поварихи в комсоставскойстоловой варить переставали, липли лицами к стеклам. "Есть же еще мушшыны насвете!" -- вздыхали, и официантка по имени Груня победно оглядывала товарок:мой! Конечно в расшлепанных ботинках, подобранных на размер-два больше, чтобнамотать тряпья, газет, да и в обмотках, мерзло сползающих на щиколотки, ведва зашитом рванье, в наглухо застегнутом шлеме, бело обдыханном,приноровиться к младшему лейтенанту трудно, да и шагать и выглядеть браво неочень-то получается. Но ребята старались изо всех сил, двоили шаг как можночетче, хорошо сделали пробежку из леса к плацу -- так тут назывались поля,на которых осенью росла капуста, свекла и брюква. После уборки урожая наполе установили чучела, набитые соломой, чтоб колоть их штыком, как лютоговрага, козлины разные, чтоб прыгать через них, лестницы, турники, деревянныхконей понаставили, сосен понавалили сучковатых -- препятствия, окопов ищелей в земле нарыли -- штурмовать их чтобы или прятаться от танков, метнувперед этим мерзлый чурбак, вроде как гранату иль бутылку с горючей смесью. Доходяги с мокрыми втоками испортили боевую работу. Попцов во времяпробежки упал. Яшкин, вернувшись, поднял хнычущего доходягу, тащил его заворот на плац, в боевые ряды. Попцов падал, скрючивался на снегу, убирая подсебя ноги, пытался засунуть руки в рукава, утянуть ухо в воротник. -- Встать, негодяй! -- рявкнул командир роты и с разгона раз-другойпнул доходягу, распаленный гневом, не мог уже остановиться, укротитьяростный свой припадок. -- Встать! Встать! Встать! -- со всего маху понужалон узким носком каменно блестевшего сапога корчащегося на снегу парнишку, накаждый удар отзывавшегося коротким взмыкиванием, слюнявым телячьимхлюпаньем. Побагровевшее лицо ротного, глаза его налились неистовой злобой,ему не хватало воздуху, ненависть душила его, ослепляла разум, и без того отприроды невеликий. -- Пораспустились! Симул-лянты! -- вылаивал он. -- Я вампокажу! Я вам покажу! Я вам... Попцов перестал мычать, с детской беззащитностью тонко вскрикнул:"Ай-ай!" -- и начал странно распрямляться, опрокидываясь на спину, руки егосами собой высунулись из рукавов шинели, раскинулись, стоптанные каблукискоблили снег, ноги, костляво обнажившиеся выше раструбов ботинок, мелкодрожали, пощелкивали щиколотками. Вся подростковая фигурка разом обнажилась,сделалось видно грязную шею, просторно торчащую из воротника, на ней совсемчерные толстые жилы, губы и лицо в коросте, округляющиеся глаза, в которыхзамерзали остановившиеся слезы, делались все прозрачней. С мученическимоблегчением Попцов сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшисьносом в носок со снегом. Опытный вояка Яшкин, всего насмотревшийся на смертельных поляхсражений, почувствовал неладное, нагнулся над Попцовым, схватил его закисть, сжал пальцами запястье. -- Готов... -- растерянно прошептал он. Рота молча обступила мертвоготоварища. С немой оторопью смотрели ребята на умершего -- к смерти они ещене привыкли, не были к ней готовы, не могли ее сразу постигнуть, значениепроисшедшего медленно доходило до них, коробило сознание ужасом. Попцов, ко всему уже безразличный, лежал на перемешанной серой каше вкуцей шинеленке, с как попало накрученными обмотками, меж витков обстеганныхобмоток светились голые, в кость иссохшие ноги, на груди разошелся крючокшинели, обнажив залоснившуюся нижнюю рубаху. Гимнастерки на Попцове не было,он ее променял на картошку, когда рота ходила после октябрьских праздниковна стрельбище. Зубы Попцова, давно, может и никогда не чищенные, неровные,наполовину сгнившие зубы обнажились. Из-под шлема серенькой пленкой началивыплывать вши.. Они суетились на остывающем лице, тыкались туда-сюда. Яшкинвспомнил, как его, тяжело раненного, в походном лазарете зараженногожелтухой, везли по холмистой Смоленщине, и, видимо, вши пошли уже с него, ноон чуял одну лишь, крупную, как лягуша, липкую, -- она никак не могласползти с лица, все опускала мягкую, бескостную лапу вниз, во что-токипящее, и, ожегшись, отдергивала лапу. -- Это он убил! -- послышался возглас Петьки Мусикова. (Яшкинвздрогнул, приходя в себя.) -- Он! Он, подлюка! -- Петька Мусиков тыкалпальцем в тяжело дышащего, растрепанного командира роты Пшенного. Молчаливая, не всегда покорная, но все же управляемая рота обступиларотного, смыкаясь вокруг, и совсем не так, как ее учили-наставляли, вскинулавинтовки, деревянные макеты с заостренными концами, в полной тишине началасдвигаться. Раз и навсегда усвоивший, что он, командир, начальник, можетповелевать людьми, но им повелевать никто не смеет, кроме старшего позванию, если нападать, то он вправе нападать, на него же нельзя, -- Пшенныйне осознавал надвигающейся беды, пытался что-то сказать, скомандовать, губыего шевелились резиново, смятенно выбрасывая; "Шо? Шо?" -- лицо сделалосьсерым и без свалившейся шапки казалось еще крупнее. -- Ребята! Ребятушки! -- оказавшись в кругу, хватался за стволывинтовок, за обломки макетов Яшкин, загораживая своей тщедушной фигуройнеповоротливое тело ротного. -- Нельзя, братцы! Погубите! Себя погубите! Яшкин осознавал: пробудившиеся в этих людях сила и неистовство, окоторых никто, даже сами они не подозревали, уже неподвластны никому, этасила волокла помкомвзвода на винтовках, сваливала на грузную тушу командирароты. Быть бы им обоим поднятыми на штыки, но кто-то выкинул руку,невероятно длинную, схватил Яшкина за ворот, бросил в сторону. -- Прр-ровались! -- С-споди Сусе! С-споди Сусе! Спаси и помилуй... -- крестился КоляРындин. -- Ребятушки... Братики!.. Смертоубий- ство... Смерто... -- Ипытался собою задержать товарищей. Но они обтекали его, сталкивали, роняли.-- Товарищ младший... Лексей Донатович! -- заблажил на весь лес Коля Рындин. Щусь терпеть не мог, тем более смотреть, как истязает ротныйподчиненных, орет на них, будто на безрогое стадо, он ушел от греха подальшена плац, толкался меж куривших командиров, поджидая свой первый взвод. Ночто-то его обеспокоило, и он еще до вопля Коли Рындина почуял неладное,помчался к сгрудившейся роте, крича издали: -- Отставить! Кому сказал -- стой! -- Ворвавшись в круг, схватился заштыки, повис на винтовках, крича в затверделые, безумные лица бойцов: --Сто-ой! Сто-ой!.. Ребята, вы что?! -- И вдруг рванул шинель на груди,обнажил красный орден: -- Колите! Коли-ите, вашу мать!.. Н-ну-у! Крик младшего лейтенанта достиг людей, достал, пронзил их слух. Один поодному бойцы замедлили, затормозили тупое движение на цель, роняли винтовки,макеты. Обхватив лицо руками так, что обнажились красные запястья, зашелся врыданиях Коля Рындин: -- С-споди, Мать Пресвятая Богородица! Милосердная... Пшенный все глядел набыченно на остывающую, в себя приходящую толпуподчиненных, было видно, намеревался что-то предпринять поперечное,противоборствующее. Надо было сбивать напряжение. Щусь деловито, почти спокойно скомандовал: -- Мусиков, Рындин, Васконян -- ко мне! -- И когда бойцы подошли,сказал: -- Отнесите своего товарища в санчасть. Вам, -- вперился он вПшенного, застегивая шинель пляшущими пальцами, -- вам... -- Нужна быларазрядка, нужно было произвести какое-то наказующее злодея действие, и,превышая власть, заместитель командира роты непреклонным тоном приказалротному: -- Вам -- отправляться в штаб полка и честно, честно -- повторилЩусь, -- дос-ко-наль-но, -- со значением добавил он, -- доложить командируполка о случившемся. Пшенному подали шапку, он ее нахлобучил, подтянул пояс, по всемувиделось, не хотел просто так отступать, но весь вид помощника молил его,подталкивал: да уходи ты, уходи, ради Бога... Рука у Щуся, поцарапанная штыком финской винтовки -- штык у нее пилой,-- кровоточила. Он достал обвязанный шелком батистовый платок, зажал его вгорсти, затягивая зубами концы платочка на запястье, не замечая большеПшенного, кивнул Яшкину: -- Веди роту в расположение. Сам свернул в лес и напрямую по снежному целику побрел к своейземлянке, в отдалении уже обернулся: разбито, разбродно брело войско первойроты в военный городок, почти все парни утираются рукавицами, кто и жесткимирукавами шинелей. Отпустило. "Пусть лучше здесь умоются слезами с горя, чемв штрафной роте кровью". Крепкий телом и нервами Щусь не страдал бессонницей, но в эту ночь немог уснуть почти до рассвета. Навалилось! Больше всего он не любил копаться в чужих жизнях, в своей иподавно -- она хоть и коротка еще, но уже перенасыщена. Но это у АлексеяДонатовича Щуся -- просто гражданина, просто человека, у командира жеСоветской Армии жизнь, как ей и положено, пряма, проста, без зизгагов, какон любил шутить, понятная, небесполезная, как он уверял себя, принимая ее накаждый день и час такой, какова она есть, тащил без особой натуги свой возпо земле, не заглядывая за тын, из-за которого тянул шею, выглядываллупоглазый белобрысый парнишка, молча взывая не забывать его. Парнишку тогозвали не Алексеем, а Платоном, и не Донатовичем, а Сергеевичем, и фамилия унего была Платонов. Не эта нынешняя фамилия, похожая на удар хлыста илипорыв ветра, поднявшего ворох остекленелого от мороза северного снега.Фамилию эту никто не передавал ему по наследству, по родственной линии. Онаобразовалась от фамилии Щусев, вписал ее в военные списки писарьЗабайкальского военного округа из хохлов-переселенцев, пропускавших похолодному, ветром продутому сараю парней, записанных в курсантскую роту.Плохо ли писарь слышал, курсант ли будущий околел до того, что губыодеревенели и все звуки произносились со стылым свистом. Раза три повторялон: "Щусев, Щусев, Щусев". Писарь клонил к нему голову, раздраженнопереспрашивал: "Як? Як?" -- и вписал как слышал: Щусь. Коротко и ясно. Вжизни русского народа, давно сбитого с кругу и хода, произошла еще однаошибочка, да и не ошибочка, всего лишь опечаточка. Эка невидаль! Кругомтакое творилось, что и вовсе могли из всяких списков вычеркнуть человека, незаметив того. Но еще раньше, когда он был не Щусевым и не Щусем, а просто ПлатошкойПлатоновым, понимал он так, что жизнь -- это беспрерывное движение, всеехали, все шли куда-то люди, кони, коровы, всякий мелкий скот, в памятьвонзилось и застряло Семиречье, казаки. Затем голая степь. Юрты, палатки,шалаши, кони, снова скот, много скота и неуклюжие животные с горбами подназванием верблюды. После -- глухая, черная, жутко гудящая тайга. Нет ужеконей, скота нет, одни собаки воют по ночам. Люди черные, молчаливые,живущие по-звериному -- в земляных норах, называемых землянками. Запахкедрового леса, масленая сладь ореха, горечь черемши, кислятина ягод,колючая, из овса слепленная лепешка, от нее горит во рту, першит, засаживаетгорло. Время идет. Крепнет память. Народу вокруг становится все меньше,меньше. Остается Платошка рядом с молодой женщиной, одетой в черное, -- этоего тетка, монашка, трудолю- бивая, многотерпеливая женщина необыкноменнойкрасоты. Красивей ее он никогда никого не встречал, не видел, разве что нанапечатанной в журнале копии с картины Сурикова "Меншиков в Березове" виделтакую же. Она там в отдалении написана, рукой подпершись, слушает чтение.Старшая дочь Меншикова, на отца похожая, самая умная из троицы, понимающаявсю трагедию свою и опальной семьи. Впоследствии он с удивлением узнал, чтопобывали они в ссылке тоже под Березовом -- там он и лишился родителей,остался с теткой-вековухой. Пока что казаков гоняли вдоль родных рек Иртышаи Оби, изводили и закапывали их, слава Богу, в родную землю. "Эх, казаки,казаки, ряженые мудаки! -- не раз и не два про себя говаривал в рифму Щусь.-- Что же вы так бесславно погинули-то? Гордое сословие, мужественное войско-- на такую тухлую наживку клюнули!.." Последнее переселение он помнит уже отчетливо. Плыли вниз по большойреке. Трубастый, крикливый пароходик тащил связанные гуськом баржи, набитыенародом, уже истощенным, больным. Тетушка тут и сестра милосердия, и Божийутешитель, помогала больным, молилась по умершим, которых ночью сами жессыльные под доглядом конвойных вытаскивали на палубу и сбрасывали за борт. К тетушке внимателен был конвойный начальник, человек при нагане, вкожанке, подбитой овечьей подкладкой, в галифе с малиновыми полосками, впапахе со звездой, из-под которой русым ворохом выбивался чуб. Он приносил вкармане кожанки пряники и конфетки, ночью лепился на деревянный мат,предназначенный под мешки с зерном, пробовал подлизаться к тетушке, она недавалась, обещала: "Потом, потом", выпрашивала под "потом" вместо конфетлекарства, мыло, горячей каши. Однажды, когда усталый пароходишко, едвахлопая побитыми плицами по воде, тянул уже баржи на таком просторе, что иберега-то виделись желтыми соломинками, тетушка сказала: "Ладно, хорошо",взявши слово с начальника, что он не оставит Платошку здесь, возьмет его ссобою, назовет сыном, коли женится иль что с ним случится, отвезет мальчишкув Тобольск, передаст в семью еще дореволюци- онных ссыльных по фамилииЩусевы -- их в Тобольске знают все. Начальник конвоя на все был согласен. Он припал к тетушке, она состоном раскинулась, обхватила мужика руками. Притиснув мальчишку к борту,они стали сильно толкаться, колотить малого о мокрые брусья, тыкать егоносом в занозистую клепку. Ему бы заорать, но было так жутко от яростносвершающейся тайности, что он не решился даже пикнуть. Переселенцев выгрузили аж за Обдорском, на пустынном пологом берегу.Вдали, упираясь в небо каменным иродом, горбатился горный хребет. "Вот здесьнаша последняя пристань, здесь мы все, Богом забытые, и погибнем", --прошептала тетушка, крестясь. Спецпереселенцы дней десять пожили в баржах и на пароходике,дожидавшемся подвозки дров. На берегу Оби вырыли землянки, потолки застелилидеревянными щитами, вынутыми из барж, стены утеплили тальником да стелющейсяпо тундре плесневело-белой ивой. Из склизкой, мертвенно- серой глины началилепить кирпич для печей, заготавливать топливо, ловить слопцами и петлямиптицу, добывать удами и колоть острогой рыбу -- ни ружья, ни сабельки к тойпоре у казаков не осталось, да и топоров, и пил по счету, один дырявыйбаркас на всех и гнилая, железом по дну исчиненная долбленка, выловленнаяеще в пути караванщиками. Когда пароход, боявшийся зазимовать на Севере, не у Притона, уводил изгиблого места баржи, то гудел, гудел прощально, тревожно. Все населениенового, пока еще безымянного поселка высыпало на берег, иные бедолаги в водузабредали, тянули руки, а на руках дети. Такой рев и плач людской огласилсеверный обской берег, что капитан давил и давил на ручку гудка парохода,чтобы заглушить тот рев. В отдалении на низком, подмытом берегу етоялаодинокая тонкая фигура в черном, размашисто крестила караван, все прощаялюдям, но, может, его, мальчишку, крестила. Узнай теперь! Ни слуху ни духу оСемиреченских семьях, высадившихся за Обдорском на обской берег. СколькоЩусь ни расспрашивал Лешку Шестакова, оказавшегося с низовьев Оби, бывавшегодаже в самой губе, ничего тот ему вразумительного сказать не мог: "Знаете,сколько их там было, спецпереселенческих-то поселков, и ничего-ничего неосталось. Говорят, которые в Салехард, бывший Обдорск, убегли спасаться. Унас в Шурышкарах тоже спецпереселенцы есть. А вам зачем, товарищ младшийлейтенант? Там родственники, да?" -- "Да нет, один мой сослуживецинтересуется, тетушка там у него жила". -- "А-а, может, у мамки спросить?Она тамошняя, она у меня наполовину русская, наполовину хантыйка". -- "Да ненадо. Чего уж там, разве найдешь человека на такой большой земле?" Чемдольше жил на свете Щусь, тем больше он тосковал по тетушке. Со временем этосделалось болезнью, ото всех скрываемой. Тетушка Елизавета -- тоска, мать,сестра, женщина женщин, прекрасней, добрей, лучше ее не было и нет никого насвете. Начальник слово сдержал и, как догадался Щусь, всю жизнь сох по своеймонашке, не женился, будто бы искал даже Елизавету -- для него, мол, дляПлатошки. Он был не только боевой командир, тот начальник, присушенныймонашкой, но и добрый, в общем-то, человек. Как смутно сделалось в Тюмени,как сами большевики начали садить и выбивать старые боевые кадры, тут жесбагрил подростка в Тобольск, и так хорошо, так ловко это сделал, что запарнишкой не осталось никаких хвостов. Щусевы, местный художник ДонатАркадьевич и преподавательница литературы одной из тобольских школ ТатьянаИлларионовна, были бездетны, мальчика приняли в своем доме родным, они зналитетушку его Елизавету, она даже и жила какое-то время у них, но события,происходившие в гражданскую войну и после нее, чем-то и где-то зацепиликрасавицу, пришлось ей искать монастырскую обитель для уединения. Вместе с Платоном в ученической сумке прибыл пакет для Щусевых. Вконверте том была фотография девушки такой красивой, что глаз не оторвать.Тетушка -- ученица губернской гимназии. Еще в конверте было письмо ибумажки-бланки какие-то с печатями. Платон без проволочек был не толькоусыновлен Щусевыми, но и переименован в Алексея, да и не простопереименован, но крещен в ночное время выгнанным из храма попом, тайносправлявшим требы и службы. Время начиналось страшное, тюменского начальника расстреляли, пробовалитаскать Доната Аркадьевича, но его, как ни странно, спасала дореволюционнаяссылка. Вон он когда еще боролся за землю, за волю, за лучшую долю!Борец-то, между прочим, вместе с братией из художественной академии побегалпо улицам столицы, потряс красным флагом в 1905 году и поехал бесплатно вСибирь на бесплатное житье, за ним, уж добровольно, ринулась и возлюбленнаяего, Татьяна Илларионовна, -- все как в лучших революционных романах! Людитогда старомодные были, в Бога веровали, не бросали друг дружку в беде, непредавали походя. И еще спасло Щусевых безупречное, скромное житье, всеобщее уважениетобольчан. Цеплялись насчет мальчишки большевистские непримиримые инеистовые борцы за чистоту рядов совграждан. Супруги Щусевы взяли грех надушу, по письменному наущению начальника соврали: дескать, это сын девушки,заброшенной ветром войны из казачьего Семиречья, но казак погиб, мать была,по слухам, в монастыре, но как монастырь разогнали, она где-то в вихререволюционных бурь затерялась. Простоватый с виду провинциальный интеллигентДонат Аркадьевич был уже крепко бит и трепан жизнью, голой рукой его нетак-то просто ухватить -- с фотографии тетушки Елизаветы он написал портретмаслом и придал ему черты сходства с Алешей. Отдаленно-то по породе они ибыли немножко схожи, художник это сходство где штришком, где мазкомусугубил. Он же, Донат Аркадьевич, видя кровавый разгул в стране, началправить Алексея на военную стезю, наверное, полагал мудрый старик, что ужвоенных-то, силу-то свою и мощь, большевики подрывать не будут, не совсем жеони остолопы, чтобы сук под собой рубить. Ах, Донат Аркадьевич, Донат Аркадьевич, папашка старенький, какой тывсе же наивный был, как ты все же мерил новый мир по старому аршину, каксветло заблуждался насчет новых людей, нового мира и в особенности насчеттекущего момента. Молодость, духовная недозрелость да смелость натуры иладность фигуры помогли и помогают спасаться приемышу и от бурной жизни, иот собственной дури. Все шло по заведенному плану: школа, экзамены, посылка документов вЗабайкальское военное училище -- к документам приложены аттестат с круглымиотметками "отлично" и справка военрука тобольской школы о безупречнойвоенной подготовке в пределах десятилетки, копии удостоверений"Ворошиловский стрелок", постоянного члена МОПРа, донорской станции ихарактеристики одна хвалебней другой. "Нам иначе нельзя, мы всегда вподозрении", -- лепетала Татьяна Илларионовна. И Алексей с туманного детствапонимал, что только отличной учебой, безупречным поведением, безукоризненнойбоевой выучкой, беззаветной храбростью он сможет снять с себя, со Щусевых,со своей святой тетушки вечную вину. Понять бы еще: в чем та вина? Не виделон бела света ни в детстве, ни в юности, ни в школе, ни в военном училище --все выправлял себя: показательный, передовой гражданин передового в миреобщества. А как уж радовались ему, его покладистости, радению ДонатАркадьевич и Татьяна Илларионовна, из кожи лезли они, чтобы получше егоодеть, послаще накормить. Что там говорить, благоговели они от счастья, чтоБог послал им в награду любимого всеми мальчика, ну и он старался платить имлюбовью -- уж на что писать ленив, а из училища слал им письма каждомесячно. Первый проблеск в слепом сознании, первый урок, первое отрезвление вбезупречно выстроенной жизни, в вышколенном, целенаправленном умишкеобразцового ученика, гражданина и курсанта произошел на озере Хасан, в бояхза сопки Безымянную и Заозерную. Курсантскую роту спешно пригнали к местам боев 1 августа, 2-го весьдень продержали под дождем. -- слишком много скопилось возле сопок умныхкомиссаров и наставников, сил не жалеющих на боевое слово, призывающихвдребезги разбить зарвавшихся самураев, неувядаемой славой покрыть славныезнамена. Ораторы стояли в затылок, добросовестно отрабатывая свой сдобныйхлеб. В результате не отдохнувших, голодных, с ног валившихся курсантов, кбою негодных, выдвинули под крутой склон сопки, придав роту выбитому с высотсто двадцатому стрелковому полку. На склонах сопок Безымянная и Заозерная копнами чернели застрявшие вгрязи танки, скособоченно стояли орудия, всюду там и сям на земле виднелисьзамытые дождем бугорки -- убитые, догадались курсанты, но духом не пали,просто решили они, да им и помогли это решить речистые комиссары: темпередовым красноармейцам не хватило храбрости и умения в бою. Вот они,курсанты, пойдут, уж они этим дохлым самураишкам дадут. И шли на крутойсклон в лобовую атаку, и расстреливали их японцы с высоты, так и не пустивнаверх, не доведя дело до штыковой схватки. Отброшенные в очередной раз назад, курсанты лежали в размешанной грязии отдыхивались, ничего не понимая. Как же так? Они ж орлы, герои, а ихкосят, как траву, какие-то зачуханные японцы в очках? Наконец пришлоозарение: надо думать, надо уметь, надо хитрить, надо тактику применять напрактике. Командир отделения Щусь подполз к командиру роты, попросил всумерках пошуметь, хорошо пошуметь, сделать полную видимость атаки, он состатками своего отделения попробует обойти пулеметчиков. Пригодилось все: ивыучка, и ловкость, и выдержка, -- он помнит, как, уже бросившись на хорошоокопанный расчет пулемета, судорожно всаживая нож в живое тело, почтиобезумев, стиснутым ртом вырыгивал чапаевское из кино: "Р-ррре-ошь, невозьмешь! Р-рре-ошь..." -- потом с фланга пластал из пулемета японцев, гасилогневые точки, и когда рота, остатки ее, наконец-то достигнув японскихокопов, зарычала, завизжала, увязнув в рукопашном бою, он ринулся вчеловеческую кашу, что-то тоже крича, вытирая слюняво раззявленный ротсоленым кулаком, не понимая, чья это кровь, его или того японца, которого онколол ножом. Во тьме окопной ямы, залитой грязной, вязкой жижей, он вроде бы кого-тоткнул штыком, отбросил, и откуда-то возник перед ним низенький солдат вкаске, он так и не успел уразуметь -- откуда. Забыв все правила штыковогобоя, бросился дуром на врага и был умело поддет штыком "под зебры". Молниейполоснула боль, оглушающий удар по голове -- и все... Очнулся утром на пути в госпиталь с забинтованной башкой и лицом так,что один только глаз из белого светился. Он был уверен, что сопку онивсе-таки взяли, японцев разбили, искромсали, да так оно и подтвердилось всводках: взяли, разгромили, неповадно будет самураям нарушать священные наширубежи. С горестным смущением узнал он потом: сопку-то они всю так и не взяли,только положили уйму народу, так как стреляли из орудий и из танков по своим-- связь была аховая, гранаты не взрывались, автоматические винтовкизаедало. На переговорах о возвращении сопок и восстановлении закрепленныхграниц на Хасане японцы куражились над самодурствующими советскимиправителями, требовали компенсации, получили все, что требовали, так чтовторую половину сопки брали уже "застольными" боями наши униженныедипломаты. В госпитале Щусю вручили орден Красной Звезды, после госпиталяподержали еще в училище и не столь уж гоняли, сколь показывали новобранцам-- герой. Выпустили наконец-то, присвоив звание младшего лейтенанта, послалив распоряжение Сибирского военного округа, оттуда в двадцать первый полк, впервую роту, куда прибыл из госпиталя Яшкин и рассказывал про фронт почтикак про Хасан: порядка нет, связь никудышняя, по своим как стреляли, так истреляют, комиссары как болтали, так и болтают, командиры как пили, так ипьют, танки как вязли, так и увязают. Одно утешение: немцы ввидустремительного продвижения и при своей-то образцовой дисциплине и связи тожепо своим лупят, бомбят своих за здоровую душу. А родители, Донат Аркадьевич и Татьяна Илларионовна, меж тем покинулисей неспокойный свет, один за другим отплыли к тихим берегам лучшего мира.Тетушка потерялась в миру -- нет ни дома, ни семьи, ни любимой женщины.Военный человек. Спец. Экая должность! Экая дурь! Какой смысл в такой жизни?Чтобы топтать других? Ломать судьбы? Готовить людей на убой? Но они и безподготовки погибнут на такой войне, с подготовкой такой вот, что в двадцатьпервом полку, которые погибнут и до фронта. Мальчишек растят, спасают отзла, добру учат, чтобы они творили еще большее зло в битве за добро? "ОГосподи! Что за жизнь! Что за дурацкая путаница в башке! И разламываетсябашка, и выпить нечего, да и не хочется". Хотелось бы, разбудил бы Груньку,помял, она деваха разбитная, добыла бы из-под земли... А мальчишек жалко. И этого доходягу Попцова... Может, и хорошо, что онотмучился? Добил его дубарь, помог ему. Да он бы все равно скоро умер. Исписали бы его, в тайные отчеты незаметно внесли. Он, слава Богу, уже непознает ужаса боя, никто не подденет его на штык, не всадит пулю ему вгрудь. "Царство тебе Небесное, парень. Лежишь вот сейчас в полковом морге, вямине глубокой на полу валяешься, и ничего-то тебе не больно, жрать уже нехочется, братья-солдаты не рычат, не бьют тебя, мокрого". Щусь почувствовална лице мокро, неторопливо, как милая тетушка Елизавета учила, перекрестилсяв темноте и утих, жалея себя, людей, весь свет жалея и радуясь тому, чтотакого вот раскисшего, жалостливого его никогда никто не видел, не знает ине узнает, -- забылся беспокойным сном, облегченный слезами и молитвой,которой его обучила опять же тетушка и которую он уже даже и не помнил доконца: "Упокой, Господи, души усопших раб Своих... и прости им всесогрешения, вольные и невольные..." Старшина Шпатор завел было нотацию насчет несвоевремен- ного явления вказарму подразделения, но Яшкин громко, чтобы всем было слышно, объявил: -- Первая рота сегодня отдыхает! -- Понизив голос, добавил: -- Негомони, старче, хотя бы в этот страшный день. Лейтенант Пшенный более в расположение роты не являлся. Кто-то увереннозаявлял, что его судили, отправили в штрафную роту, кто-то заверял, что оносел в штабе полка и принял роту в третьем батальоне. Щусь насчет Пшенногоничего не говорил, да его особо и не донимали расспросами, радуясь, чтодругого командира роты не присылают и правит в подразделении младший,привычный всем лейтенант, все последнее время отсутствующе глядящий куда-товыше их и дальше их. Происшествие в первой роте отозвалось где надо: красноармейцев изпервой роты одного за другим вызывали в особый отдел полка, где главным былстарший лейтенант Скорик. Но прежде своих подчиненных побывал у Скорика младший лейтенант Щусь. Они когда-то учились в одном военном училище в Забайкалье, из которогои была брошена курсантская рота на Хасан. Курсант Щусь, как написано было внаградном листе, в штыковой атаке заколол трех самураев, отбил вражескийпулемет, обернув его в сторону противника, приземлил наступающую цепь врага.Когда пулеметные ленты кончились, курсант снова ринулся на врага, получилштыковое ранение, но все же на сопку Заозерную взобрался, где и подобралиего санитары. В читинском госпитале ему вручили орден, после чего молодойгерой поистребил вина не меньше бочки и восхищенных девок больше, чемсамураев в бою. Лева Скорик в бою не бывал, но в званиях и по службе продвигалсяуспешней героя хасанских боев, аж вот куда додвинулся -- до начальникаособого отдела стрелкового полка, количеством штыков, точнее едоков, равногодивизии. Большинство командиров двадцать первого полка терпеть не моглибывшего сокурсника Левы Скорика, давно бы его схарчили, но Щусь был любимцемкомандира полка Азатьяна, тот, не иначе как стремясь поглумиться надожиревшими, самодовольными тыловиками- штабниками, поручилвыщелку-орденоносцу раз в неделю проводить с ними строевые занятия. Младший лейтенант Щусь, к общему удовольствию рядового и младшегосостава, гонял майоров, капитанов, старших лейтенантов и лейтенантов доседьмого пота, да еще в заключение заставлял пройти строевым шагом порасположению полка, чтобы все видели, что возмездие в Божьем миру ещесуществует. С насмешкой, не иначе, кричал нескладному капитану с древнейдворянской фамилией Дубельт, култыхающему вразнопляс со строем: -- А ну-ка, полковой меломан, пе-эссню-ууу! И-и-ы, рысс-два! Рысс-два! Капитан Дубельт не знал современных строевых песен, отказать, однако,строевому командиру, их истязающему, не решался и под шаг запыхавшихсятыловых чинов затягивал таким же тощим, как он сам, тенором: "Солдатушки,бравы ребятушки, где же ва-аши жо-о-оны?" "Наши жо-о-оны -- пушки заряжены,вот кто на-аши жо-оны!" -- чуть озоруя, однако и потрафляя лихому строевику,рявкали штабники. -- Ррыс-два! Рр-рыс-два! -- так ли ладно, так ли складно вторил младшийлейтенант Щусь. -- Выше ногу! Шире шаг! Подобрать животы! Р-рас-спрямитьспины! Рр-рысс-два! Рррыс-два! Не забыл Щусь и про своего соратника по училищу. На первом же занятиивъедливо поинтересовался: -- А что, старший лейтенант Скорик не служит в нашем доблестном полку? -- Служит, служит! -- мстительно откликались истязателю тыловики, давноуже никого, кроме себя, не уважающие. -- Поблажку сам себе выдает. В стройего! На цугундер! И оказался особняк Скорик в строю. Бывший его сокурсник уделил емуособое внимание: -- Старший лейтенант Скорик, подтянитесь! Не сбивайте шаг. Не тянитеножку, или я займусь с вами индивидуально строевой подготовкой.Вечерко-о-ом! После отбоя! -- Зараза! -- кипел Скорик. -- Достал, достал! Ну ты дождешься! Ну ятебя куда-нибудь упеку!.. Упечь было бы просто, поводы подавал сам младший л
