После праздников, в декабре, двадцать первый полк доукомплектовывался-- прибыло пополнение из Казахстана. Первой роте поручили встретитьпополнение и определить его в карантин. То, что увидели успевшие ужехлебнуть всякой всячины красноармейцы, ужаснуло даже их. Ребята-казахи былипризваны по теплу, содержались на пересылке или в каком-то распределителе вродном краю в летнем обмундировании, в нем и прибыли в Сибирь. Толкались онина пересылке или в распределителе, должно быть, долго, приели домашниезапасы, успели оголодать. Дорогой молодые степняки промышляли топливо икакую-никакую еду. Где-то в Казахстане или за его пределами надыбали поезд совощами и вскрыли вагон со свеклой. Пекли свеклу в печурках, поставленныхсреди телячьего вагона, грызли полусырую овощь. И без того смуглые, волосомтемные, казахские жолдасы сделались черны что головешки. Глаза слезятся, откашля, стона и хрипа содрогались вагоны. Выглядывая из приоткрытых дверей,сплошь осопливевшие молодые казахи завывали, роняя какие-то слова илизаклинания: -- Астарпала! -- Бызды кайдаэкелди? (Куда нас привезли?) -- Буч не, манау не? (Что это такое?) -- Сибирь, -- откликнулся кто-то из встречающих, разумевшихпо-казахски. -- Сибир! Тайга! Ой-бай! Бул жэрде быз биржола куримыз! (Мы тут совсемпропадем!) Апа! Эке! Кайдасы-низдар? (Мама! Папа! Где вы?) -- О алла! -- Молчать! Надо терпеть! Привыкать. Вон солдаты такие же, как вы, датерпят. На станцию Бердск был вызван полковник Азатьян. Увидев, в какомсостоянии прибыло пополнение из Казахстана, командир полка схватился заголову и долго бегал вдоль состава, скрипя бурками. Рукою, обтянутой чернойкожаной перчаткой, он открывал вагоны, заглядывал в них, надеясь хотьгде-либо увидеть ребят в лучшем состоянии, но всюду вокруг полуостывшихпечек на корточках пеньками торчали грязно-серые фигурки в неумелонамотанных обмотках, в натянутых на уши пилотках. Молча вперивались онипростудно слезящимися глазами в форсистого полковника. Под нарами скомканновалялись серенькие фигурки, полковник сперва подумал -- шинели, по тут жесообразил: откуда шинелям быть -- все натянуто на себя. "Мертвые! Чтобудет?" Дойдя до конца состава вместе с начальником эшелона, полковник Азатьянрастерянно потоптался, утер лицо платком и угасшим голосом приказал своимкомандирам добыть дров, топить печи в вагонах, сам сел в кошевку,запряженную гнедым рысаком, забросил ноги седой медвежьей полостью и умчалсяв расположение полка. Кузов хромой полуторки, прибывшей к эшелону, был дополна нагруженстарыми манатками. Ребятишек-казахов выгнали из вагонов на холод, ониторопливо выдергивали из пороха тряпья одежонку, тащили ее на себя.Призывники, прибывшие в полк по осени, особенным изяществом в одежде ноблистали, надевали дома что подряхлей да похуже, самую уж рухлядь послеобмундирования сожгли в полковой кочегарке. Но среди призывников немало былои тех, у кого дом заменяли общежитие, училище, исправительно-трудовыеколонии, ну и всякие другие воспитательно-трудовые организации, где меныодежды не существовало, как и разнообразия труда. В чем работали, жили,пребывали па гражданке, в том и в армию отправились. Вот эту-то разномастнуюодежонку прожарили от вшей и сохранили на складах. Ребята-казахи радовались, как дети, и этакой одежке, да они и были ещедетьми, стайными, полудикими, лопотали что-то по-своему признательное,пробовали знакомиться с русскими жолдасами, помогавшими им поскорее одеться,чтобы новоприезжие не поморозились, их бегом гнали в карантин. Когда казахивваливались в карантинные землянки, натопленные по приказу командира полка,они, словно моряки, потерпевшие кораблекрушение и попавшие па берег, бурноликовали, радуясь своему спасению. В день прибытия пополнения из Казахстана на градуснике, приколоченном кстолбу возле штаба полка, было минус тридцать семь. Парнишек-казахов этим неудивишь, они терпели морозы и посильнее, да еще и с ураганными ветрами, повсе-таки переполненная медсанчасть работала с перенапряжением, так какмногие казахские жолдасы по смогли подняться с карантинных пар. Воспалениелегких, тяжелые бронхиты, застуженные почки... Больных разбрасывали поближним больницам и новосибирским перегруженным госпиталям, остальных женемедля разбили по батальонам и ротам -- боевая подготовка стрелковых частейшла ускоренным ходом. В первую роту было определено человек пятнадцать призывников изКазахстана, трое из них тут же присоединились к "попцовцам". Верховодил надказахами здоровенный парень с крупным мясистым лицом монгольского типа,которого товарищи называли Талгатом. Талгат был немногословен, суров вотличие от глазастых, подвижных товарищей своих, ходил неторопливо, говорилмедленно, в лицо не смотрел, да и нечем ему было смотреть: там, где бытьглазам, у него щелки, по которым раскосо катались черные картечины, надглазами перышком взлетали бровки, уголком восходя к неожиданно высокому лбумыслителя. Нос у Талгата был по-ребячьи вздернутым, кругленьким, но сширокими, чуткими, словно у степной зверушки, ноздрями, рот узкогубый, злой.Древней лютостью, могуществом, может, и мудростью веяло от этого жолдаса снепримиримо всегда сжатым, широко разрезанным ртом. Талгат немножко зналрусский язык, потому его назначили командиром отделения. Трудно обживались казашата в роте и казарме. Им сочувствовали, помогаличем могли, выводили "в люди". Первый батальон тем временем бросили на выкатку леса из Оби. В устьеречки Бердь в лед вмерзли плоты, предназначен- ные двадцать первому полкудля строительных и хозяйст- венных нужд. Но прежние роты, заготовив исплавив лес, не успели его выкатить на берег, потому как спешно былиотправлены на фронт. Молодцы из первой и второй рот, знакомые с леснойработой, отдалбливали пешнями и ломами плоты, разрубали деревянные скрепы,цепляли удавкой троса или цепи конец бревна, к цепи привязывали длиннуюверевку, тягловая команда, крича: "Взяли! Взяли! Взяли!" -- волоклаобледенелое бревно на берег, к яру, скатывала бревна в штабеля, откуда налошадях они увозились в военный городок. Выгрузкой из реки и погрузкой леса на сани-передки руководил Щусь, емупомогал Яшкин. В песчаном яру под оголенно свисающими кореньями сосенпостроена землянка с окном и печью. Осенью здесь была пристань, на неепринимали грузы и новобранцев, прибывавших по реке в полк, тогда в землянкедневалил военный наряд. Ныне на дощаных нарах по ту и другую сторону резвогудящей печки валялись взводный и помкомвзвода. Землянка не пустовала. Первым в ней оказался Леха Булдаков. Он врезиновых броднях работал черпалом, так он себя именовал, -- цеплял бревнацепью и привязывал к цепи веревку. Выполнив эту ответственную работу,Булдаков блажил на всю реку: "Взяли! Взяли! Взяли! Хоп, симбирбумбия!"Действо это скоро его утомило, он нечаянно оступился в полынью, черпанул вбродни ледяной воды, сказал: "Закуривай, курачи, кто не курит, тот дрочи!"-- пришлепал в землянку, разулся, выбросил бродни на улицу. Их на летуподхватил Бабенко. Скосоротив лицо, черпало сушил штаны, портянки икальсоны, повествуя о том, как он ишачил на "Марии Ульяновой", сколько дровперетаскал, вина выпил и пассажирок поудовольствовал. Булдаков против многихсвоих юных сослуживцев, будучи им ровесником, когда-то успел прожитьбольшую, насыщенную жизнь, тогда как те прыщи, как их обзывал Булдаков,жизнь еще и не распочали. Рассказ Булдакова, трепотня его шли как бы поверху, слов своих он самне слушал, скорее, не придавал им значения, поскольку мысль его работала всовсем другом направлении: где бы чего бы раздобыть пожрать, может, ивыпить, тем более что печка полыхает, расходуя впустую полезную тепловуюэнергию. Придумал Булдаков собрать деньжонок у командиров и "прыщей", да иподался на бердский базар, откуда вскоре приволок в солдатском мешке картох."Но что такое, памаш, ведро картох на работящую арьмию? -- вопросил ЛехаБулдаков и почесал затылок с двумя макушками, что считается средь русскихлюдей признаком башковитости. -- У бар бороды не бывает", -- бубнил Булдаковв глубочайшем раздумье или изгальном розыгрыше. На первый случай предложилтоварищам командирам оставить его и Бабенко с Фефеловым на пристанидежурить, иначе штабеля леса да и землянку бердские граждане за ночьрастащут на дрова. Утром под топчанами в землянке обнаружились два мешка картошек, мерзлыйгусь, брус сала, сетка с луком, туес с солью. На печке в эмалированном ведреклокотало запашистое варево, добытчики же, братски обнявшись, чтобы неупасть с топчана, спали на узеньких лежанках. Щусь почесал затылок, хмыкнули, замотав проволокой дверь, навалил себе и помкомвзвода котелок тушенойкартошки с луком и свининой. Ведро отослали трудящимся на берег. Вставши наколени вокруг ведра, трудяги леса и сплава поочередно черпали ложкамигорячее варево, восхищались находчивостью товарищей по службе и сами себяобнадеживали: с такими ловкими героями и на фронте не пропадешь. Все, что хорошо начинается, непременно и очень скоро худо кончается --такая вот древняя хилая истина существует средь народа. Бердские жители, атакже обитатели окрестных деревень, обнаружив утечку овощей из погребов,продуктов из кладовок, объединенно поднялись на оборону дворов и хозяйств сдробовиками, топорами, кольями. Выстрел произвели в ночное время поздоровенному увертливому налетчику; прячась в кустах малины, крыжовника,ушел лесом в сторону Оби вражина, не иначе как дезертир или беглый арестант.Крови на следах не обнаружилось. Кто из жителей Приобья радовался этомуобстоятельству, кто сожалел, что не порешили злоумышленника. Приток харчейна берег иссяк, зато симулянтов и сачков прибавлялось с каждым днем, подвозлеса в полк затормозился. Взявшись за веревку, работяги во всю глотку орали:"Взяли! Взяли! Взяли! Ой да поехали!.." -- но бревно ни с места. Яшкинсмотрел-смотрел на эту картину в окошко землянки, изругался, выскочил,схватился за веревку и попер бревно так, что часть тружеников от быстроготемпа и неожиданности маневра попадала в песок, весь перепаханный обувью ибревнами. -- В казарму захотели? -- звенел Яшкин -- К старшине Шпатору подкрылышко? Я вам покажу и крылышко, и перышко! На берегу Оби щадящий режим. Никакой муштры, шагистики, горели кострывдоль берега, у кого деньги велись, тот мог сбегать на бердский базар засемечками, картофель- ными оладьями, табаком и за всяким другим провиантомиль на утаенный сахар чего-то выменять, главное дело; здесь можно былотопить печь, варить картошку, чай с малинником и мерзлой брусникой,свесившейся из-под снега вдоль осыпанного яра, -- конечно, из такого рая врасположение роты да на строевые занятия кому захочется. Работали, понукаядруг дружку, где и пинком подсобляли, потому как везде есть такой народ, укоторого никакой сознательности нет и никакая ругань не действует, --развольничались молодцы, добра не понимали. Яшкина выслали на берег спалкой: контуженному, нутром поврежденному только доверь лихое дело -- ужпостарается, заставит волохать так, что даже и на морозе жарко сделается. Выгрузка леса в первой роте пошла быстрее. Вторая рота тут же перенялапередовой опыт -- там тоже по связке кто-то бегал с палкой, лупил волокущихбревно братьев по классу, будто колхозных кляч, люто матерясь. Эта вотособенность нашего любимого крещеного народа: получив хоть на время хотькакую-то, пусть самую ничтожную, власть (дневального по казарме, дежурногопо бане, старшего команды на работе, бригадира, десятника и, не дай Бог,тюремного надзирателя или охранника), остервенело глумиться над своим жебратом, истязать его, -- достигшая широкого размаха во времяколлективизации, переселения и преследования крестьян, обретала все большуюсилу, набирала все большую практику, и ой каким потоком она еще разольетсяпо стране, и ой что она с русским народом сделает, как исказит его нрав,остервенит его, прославленного за добродушие характера. Под вечер первая рота шлепала ордою, отдаленно напоминающей строй, врасположение полка. Умотанные тяжелой работой, едва волоклись красноармейцывдоль крутого песчаного берега великой сибирской реки. Перед ними праздничносверкала искрами, солнечно переливалась недавно вставшая, белая, утомленноотдыхающая река. По стрежи Оби громоздились, золотом вспыхивали под закатнымсолнцем глыбы торосов, меж которых беспокойно кружило темную воду. Дальнийзаречный лес бархатистой каймою тянулся по-над яром, песчаные берега и косыразукрашенным оранжевым кушаком опоясывали заречный мыс, далеко-далековпахав- шийся в реку. Пляшущим солнцесветом приподнимало темную тучкупойменных лесов к голубеющему небосклону. Чистая, святочная тишинапростиралась по земле, молитвенно усмирись, мир поднебесный ждал рожденияСына Божия -- впереди были рождественские праздники, а с ними приходилапривычная, но всегда новая пора, сулящая долгую морозную зиму, неторопливое,сытое житье под крышами, толсто придавленными снегом. Многие из ребят,бредущих в казарму, не успели изведать той обстоятельной крестьянской жизни,не знали, что близится великий праздник, потому как приступила, притиснула кхолодной стене их безбожная сила и порча, были они еще в младенчестве вместес родителями согнаны со двора в какую-то бессмысленную, злую круговерть, вбараки, в эшелоны, в тюрьмы, в казармы, но все-таки близкой памятью что-тоих тревожило, чего-то в сосущем сердце трепетало и вздрагивало, из-за тойвон белоснежной дали ждалось пришествие чуда, могущего переменить всю этупостылую жизнь, избавить людей от мук и страданий. Не может же такойпресветлый, так приветно сияющий мир, который еще недавно звался Божьим,быть ко всему и ко всем недобрым, безразличным, пустым, почему в нем должнобыть все время напряженно, тревожно, зло, ведь он не для этого же замышлялсяи создавался... "...Страшно и грозно место имам пройти, тела разлучився, и множество мямрачное и бесцеловечное демонов срящет, и никто же в помощь сопутствуяй иизбавляяй", -- жутко было слушать Колю Рындина даже и вполуха, но хотелосьслушать, хотелось мучиться Божьими муками, да не казармой, казарма -- она ужточно от дьявола, хотелось Бога почитать, а не Яшкина бояться. "И да будетблагодать Твоя на мне, Господи, яко огонь попаляй нечистые во мне силы... Ида будет благодать Твоя на мне..." -- утешил себя и товаришшев старообрядец. -- Где это ты так навострился-то? -- спросили его тоже шепотом. -- Навострисся, брат, ковды усердие проявишь -- баушка Секлетинья наколени попереди себя поставит, чуть посеред молитвы отвлекся -- по затылкувмажет... Кроме тово, баушка Секлетинья сказывала, что Бох для молитвыголовы очищат, память укреплят, оттого даже совсем неграмотные хресьянезавсегда молитвы помнят... -- Молитвы составляли лучшие умы и поэты земли, -- втесался в разговорВасконян, -- поэтому они достигают сердца... -- Скоро ведь, ребята, Рождество... -- Вот комиссар Мельников узнает про эти разговорчики... -- Да што Мельников? Што комиссар? Тожа человек. Белая тишина, еще не опетая ветрами, свистящим песком, гулом лесов, нестиснутая трескучими морозами, не скрюченная заречным волчьим воем, обещаладолгий покой, сказку, праздники с сытой едой, гулянкой во всю ширь, сворожбой, с молитвами, с желанием всех прощать и самому быть прощенным. Лишьтонкий звон оторвавшейся от тороса льдинки, падающей и на ходу разбивающейсяв хрустальные осколки, да треск и скрежет остроуглой глыбы, оторванной отнагромож- дений торосов, несомой нижним течением под броней реки, внезапновыкинутой в полынью, слепо кружащейся по кругу, бурлящей воду, бьющейся охрупкий припай, сминающей его, нарушали эту беспредельную и все же отчего-тоопечаливаю- щую сердце тишину. Птицы не кружились и не кричали над рекой,боялись ее черных полыней, внезапных подвижек и падений не укрепившегосяльда, вороны лепились по прибрежному сосняку, сомлело дремали, подобрав подсебя лапы; чем-то или кем-то вспугнутые голуби выпрыснули искрящейся стайкойна свет и тут же, сделав полукружье, вернулись в лес, расселись в глуби его. -- Что за команда? -- раздалось откуда-то сверху. Забывшиеся при видеземной красоты, заслушавшиеся умиротворительного молитвенного шепота, сплошьдумающие о доме, о родных местах, о родителях, намаявшиеся за день парнивздрогнули всей толпою, подняли свои головы. Доставая папахой нижние ветви сосен, на красивом гнедом жеребце,имеющем светлую проточину на морде, надменно и ладно сидел в новенькомкожаном седле моложавый генерал, похожий на франтоватого жениха. Передниеряды в растерянности остановились, задние ряды их подперли, войскосмешалось, сбилось в табунок, шедшие в отдалении Щусь и Яшкин, почуявнеладное, заспешили к месту происшествия. Вторая рота, с большим интерваломбредшая за первой, заметив смятение в боевых рядах, мигом сделалатактический маневр и углубилась в лес. Форсисто, как это мог делать только он, младший лейтенант Щусь вскинулк виску руку, сжатую в горсть, музыкально, можно сказать, по-дирижерскикачнув ею возле головы, выбросил из горсти пальцы. Держа пальцы у виска встрогом единении, в то же время выстроив их как бы в вежливом, почтительном,но и лихом полупоклоне, командир взвода доложил, что первая ротавозвращается в расположение двадцать первого стрелкового полка послевыполнения трудового задания. Генерал, не ответив на приветствие, тронул лошадь из-под сосны, объехалстолпившихся красноармейцев. Чуть в отдалении за генералом двигалсящеголеватый, тоже на жениха смахивающий сержант с карабином за спиной, вновой шапке с алеющей на ней звездою, в бушлатике, стянутом комсоставскимремнем. -- А ну, товарищ младший лейтенант, скомандуйте своим бойцам умыться.-- Генерал повелительно показал коротким, перчаткой сжатым ременным хлыстомвниз, под Яр, на реку. Никогда нигде не видавшие генерала парни так перепугались его, что,давя друг дружку, сыпанули вниз с песчаного яра кто на заднице, кто кубарем,кто как. Под сыпучим песчаным яром из земных глубин, нежно воркуя, струилсячистый ключик. Летом он был студенее обской воды, сейчас вода в нем теплееобской. Прорыв узенькую полоску в забереге, ключик желтой ленточкойпокачивался среди ледяного пространства, желтым он был оттого, что струилсяпо песчаной косе, за долгие годы своего уединенного существования им же инамытой. Красноармейцы сняли шлемы, рукавицы, встали на колени вдоль промоинки иувидели свое отражение в воде отчетливо, как в зеркале. Никто из парней самсебя не узнал. Из воды глядели на них осунувшиеся, чумазые лица, сплошьподернутые пушком, у всех слезились глаза, сочилось из носа, появилисьранние, немощные морщины у губ и на лбу. Если к этому добавить, что налесодобытчиках были порваны и прожжены шинеленки, размотались, съехали внизнеумело намотанные мокрые обмотки, ботинки от воды и сушки были скороблены,шлемы от соплей на застежках белые, то сделается понятно, в какое удручениевпал форсистый генерал на коне, когда, умывшись, солдатики предстали передним, выпростав из тряпья шлемов сросшиеся с ними бледные, испитые мордахи.Один вояка выдрал из снега мерзлый капустный лист и, не успевши изжеватьовощь, сжимал зеленый лоскуток в горсти, утянув его в рукав. Генералспешился, попросил служивого показать, что это там у него. Парнишка покорноразжал ладонь с огрызком капустного листа. Генерал, разом потерявший всюсвою бравую осанку, удрученно спросил: -- Зачем вы это едите? Разве вам не хватает военного пайка? -- Хватает, -- потунясь, тускло прошелестел губами паренек. -- Так зачем же вы кушаете отбросы? Лист мерзлый. Вы ж простудитежелудок. -- Не знаю зачем. Так. -- Бросьте. Пожалуйста, бросьте. Служивый с сожалением разжал ладонь, уронил к ногам огрызок листа.Генерал заметил, что в тот листок уперлось сразу множество голодных глаз,еще раз оглядел неровный и неладный строй, состоящий из дрожащих от умыванияхолодной водой, ободранных солдат, напоминающих скорее несчастных арестантовиз дореволюционного времени, так обличительно изображаемых на живописныхполотнах и в кинокартинах передового советского искусства. -- Ведите, пожалуйста, людей в расположение, товарищ младший лейтенант,-- негромко приказал генерал и, легко взнявшись в седло, опустивши голову,поехал вдоль берега Оби, так ни разу и не оглянувшись. Щусь и Яшкин, как только рота вошла в лес, погнали ее бегом. Парнироссыпью рванули по сосняку, запинались за корни и валежины, падали. Яшкинвизгливо матерился, беспощадно пинал по-козлиному блеющего красноармейца,того самого, что выцарапал из-под снега капустный лист и не сумел имраспорядиться. Еще не познали солдаты наяву, что такое отступление и паника, но велисебя в лесу точно так же, как на войне во время массового драпа. Кто был он, тот форсистый генерал на коне? Зачем он приезжал на Обь? --солдатам пока не дано было знать, но встреча с ним не прошла бесследно. В полковой столовой появился еще один генерал, но совсем не похожий натого красавца, гарцевавшего на коне, пришельца из какого-то простым смертнымневедомого сословия. Этот генерал тоже был в каракулевой папаxe, в шинелистального цвета, с яркими петлицами, с желто-красны- ми угольниками нарукавах, звезда на папахе была вделана в золотого жука. Словом, все как унастоящего генерала, но бросалось в глаза -- человек ровно бы перешибленстягом в пояснице. Лицо у него вытянутое, обескровленное, с глубокимискладками и морщинами, руки худые, с синюшно светящимися ногтями. Постоловой он не шел, а плыл, судорожно гребя руками. Ноги в начищенныхботинках, выше которых краснели нарядные лампасы, впрочем, едва пламенемзанявшиеся, они тут же гасли под стальной твердью длиннополой шинели, --ноги далеко отставали от согнутого туловища, которое от согбенности да ещеоттого, что отсутствовали выразительный генеральский зад и брюхо, походилона доску, скорее даже на узкую крышку гроба. Там, где быть генеральскомутелу, полному вельможного достоинства, вообще ничего не было, никакого тела-- скелет, обтянутый шинелью, двигался по столовой. Едоки замирали по меретого, как от стола к столу, качаясь, переплывал генерал. Он останавливалсявозле торца каждого стола, за которым питалось два десятка бойцов,протягивал руку, если ему не догадывались подать ложку, сам брал ближнюю кнему, набалтывал ею в тазу суп, приподнимал с железного дна посудины кашу,будто нерастеребленную овчину, взвешивал на руке пайки хлеба и, молвивголосом, совсем не похожим на начальственный: "Продолжайте обед, товарищи",следовал дальше, в прелый туман, в полутьму столовой. Так вот, словно бы неся гроб на спине, обитый серебристой серойматерией, пронзил живую плоть столовой генерал и исчез в противоположныхдверях -- такая уж впускательно- вышибательная архитектурная система о двухвходах-выходах была у этого всегда полутемного, всегда волглого, под модныйбарак строенного помещения. Потолки в этом сооружении подпирались шеренгойполуокоренных стволов; вверху наподобие опавшего доисторического цветка,упершегося н потолок тычинками брусьев, издали стояки напоминалинепроходимый, бурей ободранный лес. Уныло, бездушно, зато удобно -- кушатьнарод входил в одни ворота, отстоловавшись, вываливал в другие -- никакойтолпы, никакой толкотни, во всем армейский порядок. Покатился слух: общепит двадцать первого полка проверял сам начальникздравоохранения Сибирского военного округа. Начальство ждало нагоняя, народ-- улучшения питания. Но ничего этого не последовало да и не моглопоследовать -- командование и хозяйственники двадцать первого полка,исправляя многие ошибки и сбои военной машины, предпринимали сверхусилия,чтобы накормить, напоить, одеть, обуть и хоть как-то сохранить, подготовитьк сдаче на фронт десять тысяч молодых парней двадцать четвертого годарождения и наскребенных после госпиталей, по пересылкам, по углам огромногогосударства да по пригревным хитрушкам резервистов других призывов и годов. Бедственное время страшно еще тем, что оно не только угнетает -- онодеморализует людей. Полк, успешно занимаю- щийся подготовкойразновозрастного состава, людей, уже хвативших в жизни всего и всякого,готовых к любым испытаниям, неожиданно столкнулся с проблемой, которуюрешать надо было всем миром и собором еще во время призыва в армию, может, идо этого. Встретившие войну подростками, многие ребята двадцать четвертогогода попали в армию, уже подорванные недоедом, эвакуацией, сверхурочнойтяжелой работой, домашними бедами, полной неразберихой в периодколлективизации и первых месяцев войны. Страна не была готова к затяжной войне не только в смысле техники,оружия, самолетов, танков -- она не настроила людей на долгую, тяжкую битвуи делала это на ходу, в судорогах, в спешке, содрогаясь от поражений нафронтах, полной бесхозяйственности, расстройства быта и экономики в тылу.Сталин привычно обманывал народ, врал напропалую в праздничной ноябрьскойречи о том, что в тылу уже полный порядок, значит, и на фронте тоже скоровсе изменится. Все налаживалось, строилось и чинилось на ходу. К исходу сорок второгогода кое-что и кое-где и было налажено, залатано, подшито и подбрито,перенесено на новое место и даже построено, однако всевечное российскоеразгильдяйство, надежда на авось, воровство, попустительство, помноженное наармейскую жестокость и хамство, делали свое дело -- молодяжки восемнадцатигодов от роду не выдерживали натиска тяжкого времени и требований армейскойжизни. Испугавшись, что начмед военного округа, пронзивший узким туловищемнасквозь столовую и уплывший в морозную густую наволочь, наведается вказармы, в помещениях подняли панику, шла уборка, и не уборка -- прямосказать, штурм казарменного черного быта: скоблились нары, намачивалисьполы, подбеливались стены дежурок и каптерок, всюду произведена быладезинфекция, толсто насыпан порошок, с испугу начищено было оружие, упрятаныдеревянные макеты с обломанными лучинными штыками. Вонь хлорки и карболки смешивалась с давно устоявшимся в казармезапахом мочи, нечистого, потного тела, смоченной грязи на полу, запахконюшни был так густ и сногсшибателен, что старшина Шпатор, крепко подумав,отрядил в дальний лес на речку Бердь за лапником целое отделение солдат --пихтовые, еловые и сосновые лапы, набросанные на пол, подвешенные в видегирлянд на нары, в выбитые окна, свежо веяли по глинисто воняющему, отсумерек глухому подвальному пространству казармы дуком древней, вечнозеленой тайги и скрытой под снегами пашенной земли. Кормежка в столовой скудела, нормы закладок в котлы убывали, животныежиры и мясо все чаще заменялись комбижиром, какой-то химической смесью,именуемой нездешним словом "лярд". Каша становилась по виду все ближе квареву, именуемому на Руси размазней. В жидком супе уже не рыбий кусокплавал, какое-то бурое крошево то ли из рыбы и серой разварившейся крупы иликартошки. Нарастал ропот, увеличивалось количество доходяг в ротах, теперь ужечаще и чаще в казарме первого батальона зычный, остервенелый раздавался мат,обещания навести в первой роте такой порядок, что все кругом ахнут от тогопорядка, -- то командир роты Пшенный вплотную приступил к исполнению своихобязанностей.
