Лешка Шестаков залег на нары с больными доходягами и постоянными, ужезлостными симулянтами вроде Петьки Мусикова и Булдакова. Кухня! Благодетельница и погубительница загнала Лешку на голые нары, впостылую казарму. Дежурства на кухне солдаты ждали как праздника законного,хотя в святцах и не написанного, но почти святого. Каждой роте выпадалодежурство примерно раз в месяц, тем дороже еще был праздник, что редок он.Но второй батальон, размещавшийся в соседних казармах, угнали куда-то наученья или работы, и выпало счастье первой роте дежурить на кухне внеочереди. Лешку назначили старшим на самый боевой и ответственный участок, вкартофелеочистительный цех. Для солдатской похлебки картошку по-прежнему нечистили, но для картофельного пюре овощь снова начали чистить, да не ножами,как прежде, -- машинкой с барабаном. Барабан этот состоял из огромной чурки,обитой железом, протыканным гвоздем или пробитым керником. И вот, значит,надо этот дыроватый барабан крутить за ручку, будто точило. Бедная картошка,вертящаяся в цинковом ящике, натыкаясь на заусенцы, должна была терять кожутоненько-тоненько, чтобы продукт без потерь попадал в котел. Картошкаполучалась исклеванная, в дырках вся, с одного бока чищенная, с другого нет,крахмал ведрами скапливался на дне корыта. Повращав сей хитрый прибор часа два, дежурные спросили у старшегосержанта Яшкина, ответственного за дежурство на кухне: -- Кто эту херню придумал? Яшкин не мог назвать имени изобретателя, не знал его. Полагая, чтопаршивцы придуриваются, волынят, понарошку неправильно обращаются со сложнымагрегатом, чтоб его повредить, сам повертел ручку -- результат был еще болееудручающим, потому что ребята вертели барабан вдвоем в две руки, резвеегоняли картофель по кругу, от вмешательства Яшкина механизм вовсе заклинило,помкомвзвода велел переходить на обработку картошки старинным способом,стало быть, ножом. Пока-то нашли ножи, пока-то их наточили; пока-то чистильщиков изловили,шарясь по столовой, назначили на грязную работу из разных команд, времяушло. Головной кухонный отряд из поваров, дежурных командиров дал первоепредупреждение: "Если к завалке в котлы картошка не будет вымыта и начищена-- Яшкину несдобровать, с него шкуру спустят". У Яшкина ничего, кроме шкуры, и нету, да и шкура-то никуда негодная, нафронте продырявленная, от болезни желтая. Полевая фронтовая сумка, хвороетело и слабая внутренность, едва прикрытая тлелой, должно быть, еще напозициях нажитой шинеленкой, -- вот и все имущество помкомвзвода. И чтобы неутратить последнее свое достояние, помкомвзвода сулился в свою очередьсодрать шкуру с работяг, если они, негодники такие, сорвут ответственноезадание. А работягам с кого шкуру снимать? Тем временем опытные, уже участвовавшие в кухонных битвах и боевомпромысле, бойцы шныряли по кухне, тащили кто чего, прятали, вели обменпродукции. Воровство начиналось с разгрузки и погрузки. Если разгружалимясо, старались на ходу отхватить складниками или зубами кусочек от свиной,бараньей, бычьей, конской туши -- все равно какой. Если несли в бакекомбижир, продев лом под железную дужку, сзади следующий грузчик хлебал избака ложкой, потом головной переходил на корму и хлебал тоже, чтобы необидно было. -- Да что же вы делаете? -- возмущались, увещевали, кричали на ловкихработников столовские. -- Обдрищетесь же! Вы уже каши поели, из котловостатки доели, ужин свой управили, маленько подюжьте, картошка сварится,всем по миске раздадим, по полной, с жирами... Никакие слова и уговоры не действовали на ребят, они балдели отохватившего их промыслового азарта. Ослепленные угаром старательского фарта,они рвали, тащили что и где могли, пытались наесться впрок, надолго. Ксередине ночи половина наряда бегала к столовскому нужнику, блевала, час отчасу становясь все более нетрудоспособной. Самое главное начиналось под утро, когда с пекарни привозили хлеб вокованной железом хлебовозке. Хлеборезы, работники столовой, дежурныекомандиры, помощники дежурных выстраивались коридором, пропуская по нему встоловую вниз по лестнице до самых дверей хлеборезки людей, разгружающиххлеб. В протянутые руки работника складывались свежие караваи с беловыступившей по бугру мучной пылью, с разорвавшейся на закруглениях хлебнойплотью, соблазнительно выпятившейся хрусткой корочкой. Пахучая хлебная лава,еще теплая, только-только усмиренная огнем -- великое чудо из всех земныхчудес, -- вот оно, близко, против глаз, выбивающее слюну, желанное, мутящееразум, самое сладкое, самое нежное, самое-самое. Но украсть никак нельзя, отломить корку нечем -- караваи накладывают навытянутые руки так, чтоб было под самое аж рыло. Откинув голову, тащит булкиоглушенный близостью счастья человек. У самого носа хлеб! Сытным духомвалит, всякой воли, всякого страха лишает. И никаких окриков не слыша,никаких угроз не страшась, рвет парняга по-собачьи каравай зубами, его взатылок кулаком лупят, пинкарей отвешивают, но он рвет и рвет -- вся пасть вкрови от острых твердых корок, иной возьмет да еще и упадет, раскатавкараваи по лестнице. Что тут сделается! Схватка и свалка, бой начинается.Спохватятся дежурные, соберут буханки, глядь-поглядь -- нету разгильдяя,сотворившего поруху, и вместе с ним утек каравай. И горько, конечно, обидно,конечно, бывает, когда начальник хлеборезки -- самое главное лицо в полку --надменно объявит: -- Кто шакалил, пасть кровавая у кого, тому в роту отправляться. Ктовел себя по-человечески -- добрая горбушка тому! -- И сам лично длиннющимножом-хлеборезником раскроит хлебушек, кушайте на здоровье. Лешка заработал на разгрузке добрую горбушку хлеба, отломил кусочекхудожнику Боярчику, согнанному после суда над Зеленцовым с теплоготворческого места и тяжело переживающему в одиночестве эту утрату. А тут ещелютая тоска по Софочке. Боярчик поблек и почемуто перед всеми ребятамииспытывал чувство вины, залепетал вот слова благодарности, глаза у негокак-то повлажнели -- воспитанный в забитой, навеки запуганной семьеспецпереселенцев Блажных, он ни ширмачить, ни украсть не умел. Лешка хлопнулФелю по спине: "Да лан те. Че ты? Все свои..." Казахи, четверо их на кухнебыло по главе с Талгатом, которого не то в насмешку, не то всерьезсоплеменники стали звать киназом, получив хлебца, оживились: -- Пасиб, Лошка, болшой пасиб, са-амый замечательный продухция килэп.-- Они упорно учились понимать и говорить по-русски, поднаторев, готовы былиболтать без конца, потому как "нашалник Яшкин" им внушал: все команды навойне подаются на русском языке, вдруг случится так, что им скомандуют"вперед", они побегут назад -- хана тогда им. Слово "хана" ребята-казахизапомнили сразу, Яшкина- нашалника звали они Хана. Чуть чего -- начнут себяхлопать по бедрам, будто птицы крыльями: "Ой-бай хана! Псыплет нам нашалникХа-на". Хлеба поели и усекли: жолдас Лошка Шестакоб, старший по наряду вовощном отсеке, варит картошку в топке "с-селое ведро!", -- и запелиребятишки-казахи, довольно выносливый и компанейский народ, искренне и бурнорадующийся дружеству, умеющий ценить внимание к себе и всегда готовыйотвечать тем же: "Ортамызда Толеген коп жил отти. Нелер колип бул баска,нелер кетти агугай..." Пели казахи в сыром, полутемном кухонном полуподвале,усердно при этом трудясь, нашалник Хана, разъяренно примчавшийся на звукпесни, готовый давать всем разгон за безделье, прислонясь к дверному косяку,измазанному, исцарапанному носилками с картошкой, усмиронно думал: "Вот тожелюди, поют о чем-то своем, работают исправно, послушными и толковыми бойцамина войне будут. Вон как они быстро вошли в армейскую жизнь, болетьперестали..." Тут жолдас Лошка Шестакоб жару поддал, приободряя, крикнул: -- Громче пойте! Скоро картошка сварится! Ребята-казахи рады стараться; Ай-ын тусын оныннан Жулдызын тусын солын-нан... На картошке той распроклятой, самим же сваренной, Лешка и погорел.Хорошо сварилась картошка, прямо в ведре истолкли ее круглым сосновымполешком; какой-то деляга- промысловик, завернувший на огонек, налилработягам полный котелок жиру под названием лярд, не за так, конечно, налил,в обмен на картофельную драчену. В толченую картошку всяк лил жиру сколькодуше угодно, песельники-казахи пожадничали было, но киназ Талгат рыкнул наних, и отвалили песельники от котелка с жиром, стоявшего на чурке. Лешка плеснул разок-друтой в картошку лярда -- ни запаху от него, нивкуса, главное, не видно, есть, нет жир в картошке, какое свойство этогопродукта, никто толком не знал. Лешка взял котелок за дужку и вылил остаткилярда, схожего с закисшим березовым соком, в свою миску с картошкой. -- 0-ох, Лошка! -- предостерег его киназ Талгат. -- Мал-мал жадничать,много-много в сартир бегать. -- Да ниче-о-о-о! У северян брюхо закаленное, строганину едим, рыбу ильмясо мороженое настрогаем и с солью, с перчиком. Мужики еще и под водочку --только крякают. И закрякало! Узнал северянин с закаленным брюхом свойства хитрогохимического продукта: которые сутки днем и ночью, штаны не успеваязастегнуть, соколом носится на опушку леса к редко вбитым кольям. Почти весь наряд, бывший на кухне, носится, и он не отстает. -- О, пале! -- всплескивал руками киназ Талгат. -- Шту я тибе,Лошка-жолдас, говорил? На вот, жуй трава, полын называется, от всякой болезнтрава, хоть шыловек, хоть баран лечит... Лярд этот самый клятый, объяснили Лешке знатоки, делается из каменногоугля, никакой от него пользы и прибыли в организме нету, обман один итолько, одна видимость питательного продукта. Раскорячась, сходил Лешка на речку Бердь, настрогал черемуховой коры,чагу отрубил; к разу в посылке Коле Рындину бабушка Секлетинья прислалакорней змеевика и листья зверобоя -- полк-то вселюдно несло с нечищенойкартошки, ребята укреп требовали с тыла. Целое ведро травяной горечи и корынапарил в дежурке Лешка. Полегче стало, но еще скулило в животе, на улкупотягивало -- хорошо подежурил на кухне, славно пошакалил!.. Чего это он?Тоже опустился, сжадничал? Дома мать бескишочным звала, есть-пить насильнопринуждала -- плохо растет. Да этот еще, нашалник Хана, помкомвзвода-то! Не разозли он Лешку, так,может, ничего бы и не было. Приперся в овощецех среди ночи. Там после сытнойеды все сморились, спят, согревшись картохой горяченькой, -- кто в углу накартошке, кто на скамейке, казахи так даже подобие юрты из ящиков соорудили,сопят себе, кочуя во сне по родным казахским степям, поспали бы -- такгорячее за дело взялись, справили бы работу ладом. Лешка, понимая, что всемпоголовно спать нельзя, как старший наряда крутил барабан, иль его барабаномкрутило -- шлеп-шлеп-шлеп, шлеп-шлеп-шлеп, так и ведет в сон эта музыка, такбы вот и лег на пол, но лучше на дрова возле печки, там тепло, сухо. -- Эт-то что такое? Мать-перемать! -- налетел Яшкин. Ну и голос учеловека! Пикулька и пикулька из медвежьей дудки -- дома такие вырезали, сдыркой у рта и с одним отверстием для пальца: дунешь -- она и запищит, водынальешь -- брызгается. -- Шестаков, почему у тебя люди спят? -- Хотят, вот и спят. -- А завалка? -- Какая? Куда завалка? -- В котлы. Я, что ли, обеспечивать буду завалку? -- Да успеем мы, успеем! Поспят ребята да как навалятся... Лешка при этих словах так сладко, так широко, да еще с подвывом зевнул,что психопат Яшкин принял это за насмешку, за издевательство над старшим позванию и толкнул Лешку. Полусонный от сытости, утомленный работой жолдасШестаков плохо держался на ногах, полетел по подсобке, ударился грудью обочку, угодил руками в грязь, намытую с картошки, в лицо ему плеснуло, глазаедкой жижей залило. Утерся Лешка рукавом, прозревая, видит: Яшкин казашатпинками будит, матерится, визжит. Те в углы спросонья ползут, в картошкуноровят закопаться. -- Зашым дырошса, нашалник? Зашым жолдаса обижашь? Советскым армиям такнелзя! Закон ни знать?! -- просыпаясь, вопили ребята-казахи, по-русскивопили, сразу в них знание русского языка пробудилось. -- Так вы еще и пререкаться, бляди! -- Сам ты билядь! -- почти по-казахскому тонко, сорванно завопилокончательно очнувшийся Лешка и, схватив черпак из бочки, ринулся на Яшкинада и огрел его по башке черпаком. Все бы ничего, да Лешка скользом по морде "нашалнику Хана" угодил,расцарапал его шибко, потому что черпак тоже с дырочками был, с заусенцамижелезными. Яшкин умылся холодной водой, остановил кровь и, уходя, пообещал: -- Ну погодите, шакалы, погодите! Я вас... Законы они знают... Работяги-казахи чистили картошку, виновато вздыхая, качали головами: -- Ой-бай! Ой-бай! Хана, сапсым хана. Мы виноваты, Лошка, сапсым спали,картошкам чистить прекратили. -- Сгноит он тебя, Лешка! -- сказал вовсе оробевший Феликс Боярчик. --В штрафную роту загонит, как Зеленцова. -- Лан, лан, не дрейфь, орлы! Живы будем -- не помрем! -- хорохорилсяЛешка. Ребята-казахи вместе с киназом Талгатом, с жалостно глядящим Боярчикомходили по кухне за Яшкиным, в угол его прижимали: -- Не пиши бумашка, нашалник Хана, на Лошку. Нас штрафной посылай.Куроп проливат. -- Да отвяжитесь вы от меня, ради Христа! -- взмолился Яшкин. -- Спатьнадо меньше в наряде. Снится вам всякая херятина. Я на дрова упал впотемках, мать ее, эту кухню!.. -- Прабылно, прабылно! Свыт подсобка сапсым плохой, дрова под ногами.Ха-ароший нашалн-иик Хана, са-апсым хароший. Как нам барашка присылают, мыполовина отдаем тебе. -- Да пошли вы со своим барашком знаете куда? -- Знаим, знаим, харашо-о знаим, са-амычательно русским языкобладиваим. Никогда у Лешки не было столько подходящего времени, чтобы жизнь своюнедолгую вспомнить, по косточкам ее перебрать. Случалось, возле чучел,карауля уток, часами сидел, вроде бы где и думать про жизнь, где ивспоминать, но то ли жизни еще не накопилось, то ли одна мысль была, проуток, да пальбы по птице ожидание, ничего в голове не шевелилось, ни о чемдумать не хотелось, скользило все над головой, кружилось, как те табуныкрякшей над заливными лугами -- жди, когда сядут. И вот дождался! Сели! Отец у Лешки был из ссыльных спецпереселенцев, большой, угрюмый мужик,из хлебороба переквалифицировав- шийся в рыбака. Как и многиеспецпереселенцы, потерявшие место свое на земле, детей, жен, борясь со своейгубительной отсталостью, неистребимой тягой к земле, ко крестьянскому двору,к труду, имеющему смысл, в конце концов он устремился к оседлой жизни здесь,на Оби, начав ее с приобретения хозяйки, высватав жену простым и древнимспособом: поставил в Казым-Мысе ведро вина и увез с собой совсем еще плоскуютелом девчонку полухантыйского-полурусского роду-племени. Сначала они жили вШурышкарах, в рыбкооповском бараке. Затем долго, в одиночку, отец рубил избуна отшибе от поселка, возле илистого Сора, потом баню рубил -- вобщественной бане не хотел мыться из-за креста, который он никогда неснимал, за что порицался передовой общественностью. Срубив избу, баню,стайку и загородив подворье жердями, отец на этом посчитал своихозяйственные обязанности исполненными. С рыболовецкой бригадой он месяцамипропадал на Оби. Возвращался еще более угрюмый, съеденный комарами, вкоросте на лице от гнуса; зимой на подледном промысле знобился, нос и щеки вчерных бляхах. Если зимой вернется, вывалит среди избы из мешка мерзлостучащих муксунов; если летом -- просунув пальцы в трубой вытянутый рыбийрот, прет через плечо матерого осетра и с хрястом бросает его тоже средиизбы. У осетра хлопаются жабры, шевелятся вьюнами обвислые щупы-усы, смотритон мутнеющим, пьяным взором укоризненно: что, дескать, с вами сделаешь?попался -- ешьте, на то я и рыба. Влезши за пазуху под олубенелуютелогрейку, отец нашаривал там грязную тряпицу с завязанным в ней комомбумажных денег и бросал узел на стол. И все это молчком, ни на кого неглядя, одно слово -- кулак, мироед, чуждый идеям пролетариата, как говорилив школе и на собраниях в сельсовете. В доме сразу становилось тяжело, опасливо. Лешка, чернявый волосом, сприродной смуглостью, с беззаботным характером -- от матери, --потихоньку-полегоньку смывался из дому и появлялся уж в тот момент, когданадо идти с отцом в баню. Матери, Антонине, достались от северного климатаслабые легкие, она не выдерживала жаркой бани. Хотя отец не жаловался на хвори и вообще ни на что не жаловался, ни очем ни с женой, ни с сыном не говорил, в бане, однако, не скрывал боли, лаялнеизвестно кого и за что, гнул его ноги, бугрил, уродовал кости вечныйспутник северных рыбаков -- ревматизм. Поначалу он растирал ноги горячимжидколистным веником, бросал на каменку пробный ковш воды, сидел, ждал,когда расшипится, будто боец, сосредоточивался перед атакой, готовился ксхватке, затем хлопал ковша три-четыре подряд на охающую, взрывамивскипающую каменку и, заорав: "А-а-а в кожу мать!" -- бросался ныром наполок и начинал истязать себя двумя вениками до того, что терял всякийконтроль над собой, улюлюкал, завывал, охал, крякал, выражался при этомстоль громко и виртуозно, что черный потолок бани вот-вот должен былобрушиться на осквернителя слова, веры, материнской чести. От чернословья,от робости, его охватившей, да чтоб совсем не задохнуться, Лешка приотворялдверь, высовывал наружу голову, ловил мокрыми губами сладкий воздух. Но сполка раздавался приказующий рык, и Лешка со всех ног бросался к кадушке сводой, слепо тыкая в нее, на ощупь попадал в воду, сдавал на каменку, думая,что, наверное, конца этому действу никогда не будет. Но постепенно могучая стихия сдавала, отец сникал на полке, два-трираза пускал храп, от которого в керосиновой лампе гнуло огонек, затем,по-детски всхлипнув, ощупью спускался с полка на нижнюю ступеньку, разводилв шайке воду. Костлявый, с клешнястыми руками, как бы в надетых на нихкожаных рукавицах, облепленный листом, пахнувший березой и дымом, отецнатирал Лешку вехтем, старался делать это полегче, но все равно больно дралкожу чугунными мозолями, словно царапал ногтями оголившиеся кости, проходяпо ребрам что по стиральной доске. -- Ты че такой худой-то? -- осоловело-отмякло гудел он. -- Ты ешь,парень! Ешь, крепче будешь. -- И обработав мальчишку, окатив его мягкойводой, спокойно, но грустным уже голосом добавлял: -- Расейскому мужику надобыть крепким. Ево такая сила гнет, што слабому не устоять. Однажды отец не вернулся домой в урочное время. Его ждали до зимы. Ссевера, с Обской губы, возвратились рыбацкие катера с лихтерами, принесливесть: была буря, утонула целая бригада рыбаков и вместе с нею бригадирПавел Шестаков. Отца в широкой воде так и не нашли -- замыло его исвязчиков-рыбаков вязким обским илом, иссосали его шустрые обские налимы ильвыбросило на один из бесчисленных островов и там расклевали его птицы. Чтоунес в своей скрытной душе отец -- вызов, бунт, непокорность или так никомуи не высказанную доброту? Но Лешка помнил редкую ласку отца и слова его отом, чтоб больше ел и крепче был, тоже помнил, ныне вот и осознавать ихглубокий смысл начал -- припекло. Да чтоб он хоть еще одну осечку сделал!.. Лешка подрастал, шастал по тайге за ягодой, кедровыми шишками, лежалдень-деньской на мосточках, ловя проволочной петелькой шургаев-вертешек,чтобы тут же их бросить собакам, ждущим подачек от своих мучителей исоюзников. Мать поступила работать в рыбкооп. Дом теперь стоял на Лешке --не до игрушек стало. Меж делами Лешка вдруг обнаружил, что мать помолодела,вроде бы даже и похорошела. Неужто радовалась гибели отца и тому, что гнеткончился? От такой мысли морочно на душе Лешки становилось -- это жпредательство, может, и того хуже... В дом зачастил приемщик рыбы, известный по всей Нижней Оби шалопай спрозвищем Герка-горный бедняк, получивший свое знатное прозвище за то, чтооднажды на спор будто бы выпил он десять бутылок настойки "Горный дубняк" --и не помер. "Из дому уйду!" -- пригрозил Лешка матери. Но на нее уже ничего не действовало. Она ошалела -- девчонкой отдали еезамуж, не погуляла она, не помиловалась, почти пропустила, извела понапраснумолодость и вот наверстывала упущенное, в двадцать семь лет брала от жизнией жизнью и природой положенное. Зимой Герка-горный бедняк работал экспедитором в рыбкоопе, назасольно-коптильной фабричонке, по совместительству преподавал военное делов школе. Кроме того, ухорез этот, погубитель женского рода, писал стихи начередующиеся праздничные темы, к патриотическим датам, про любовные дела ичувства тоже не забывал. Его стихи печатали в районной газете, и онипотрясали сердца шурышкарцев, школьники-старшеклассники, учительницы,которые помоложе, заучивали их наизусть. "Я у знамени стою и присягуохраняю" -- патриотическое стихотворение это было поставлено на сцене в видеспектакля-монтажа, с барабанным боем, с ревом горна и развевающимся надголовами пионеров красным знаменем. Стихотворение "Мне видишься ты темныминочами зарницей яркою на алом небосводе" шурышкарцы пели на мотив"Здравствуй, мать, прими привет от сына". Сверх всего этого Герка-горныйбедняк участвовал в художественной самодеятельности в качестве конферансье исолиста. Дивились шурышкарцы на разностороннее развитие человека -- по однойземле ходит, в одной столовке ест, даже деревянный туалет, накренившийся надОбью, один и тот же посещает, но вот поди ж ты! Угостить вином, пригреть визбе, да и просто пообщаться с Геркой-горным бедняком всяк шурышкарецпочитал за большую честь. По нынешним временам у такого молодца-вундеркиндапоклонниц было бы не меньше, чем у восточного богдыхана, так что и работатьбы он в конце концов вовсе бросил, только бы наслаждался жизнью. Однако довойны бестолковей люди, что ли, были, малоизворотливы, совестливы, всепытались жить не песнями, а своим полезным трудом, иные не без успеха. Чтокасаемо душевных дел и привязанностей, тут лишь сама душа имела решающеезначение. Сама она, страдалица, направляла чувства в надлежащую сторону. Конечно, у Герки-горного бедняка поклонницы водились, большей частьюдамочки из культурной среды либо приезжие на лето студентки, но на векивечные и полностью суждено было ему заполнить сердце Лешкиной материАнтонины. Стоило шурышкарской зимней ночью появиться Герке-горному беднякуна позарями освещенной, заснеженной улице с баяном на груди и почтипо-заграничному загадочно в нос выдать сценически отточенным тенорком: Х-хэх, у меня е-эсть сэ-эрдце, Ха-а у сэ-эрдца ие-эс-ня-а-а, Ха у пе-эс-ни та-ай-на-а-а... Х-хочешь, отгада-ай... -- как мать теряла всякий рассудок, бегала из угла в угол, ворошасодержимое кладовки и сундука, не зная, во что бы ей нарядиться, чтобывыглядеть всех красивей. В конце концов горный этот бедняк прочнообосновался в крепко рубленной избе за Шурышкарами, которые, впрочем, бурноразрастаясь, почти уже достигли окраинного дома, сделали загиб от берега Обиулицею вдоль сора и вместе с сором уходящей в клюквенное болото. Герка-горный бедняк принес с собою в ящике из-под консервов пару модныхштиблет, запутанные рыбацкие снасти, флакон с духами, несколько патефонныхпластинок, под мышкой мандолину. В доме сделалось шумно, музыкально.Антонина, почти не имеющая слуха, летала по избе, подпевая Герке,беспечно-удалая стала она, всем все прощала и в самом деле помолодела, снявс себя этот вечный хантыйский платок, ровно бы век копченный над огнем исделавшийся неопределенного цвета. А глаза с искрой, с бесом, пляшущим взрачках, скулы продолговатые обнажились, губы бруснично заалели, подситцевым платьишком, топыря его спереди и сзади, обозначилось небольшое, ноладное тело. Явившись домой, Лешка часто заставал такую картину -- сидятГерка-горный бедняк с матерью обнявшись, веселенькие, от людей отъединенные,всем на свете довольные и во всю-то головушку ревут: "И в двух сердцахоткрылась эта тайна, и мы влюбились крепко, не шутя..." В избе было три комнаты, разделенных дощатыми перегородками. Одна изних сама собой отошла Лешке. Перейдя из дневной в вечернюю школу,пристроившийся учеником в узел связи, с выпрыснувшими по щекам пупырышками икрылатыми усиками под носом, прыщавый, злой Лешка ворочался в смятойпостели, слыша, как, задушенная совершенно невероятными силами, мать грозиласвоему кавалеру, иль невенчаному мужу. -- Я тебя и себя запласну! Разделочным ножом. -- Эй, молодые, -- стучал грубо и громко в заборку Лешка, -- дайтепокой людям!.. Утром мать, строча по сторонам раскосыми хантыйскими глазами, изореховых перекрасившихся в задымленные, ладилась разговориться с Лешкой,подсовывала ему послаще еду, а Герка-горный бедняк, вертясь перед зеркалом сбритвой, как ни в чем не бывало кричал из передней: -- Эй, сынуля! Подкинь папироску. Я свои искурил. Весной молодые ушли по Оби на рыбоприемочном плашкоуте, Герка-горныйбедняк приемщиком, мать резальщицей, разделочницей рыбы. И стали они на весьсезон где-то на Оби, притулив свое суденышко к подмытому, комарами опетомуберегу, возле летнего стойбища хантов. С тех пор летами Лешка хозяйничал вдоме сам один, пристрастился читать книжки, полюбил связистское дело и началпотихоньку от родителей отвыкать. Родители же, предоставленные сами себе вмаленькой беленькой каюте с кирпичной печуркой и занавесочками на окнах,кушали хорошую рыбку, икру, песенки на всю Обь орали и под песни сотворилисестер, за один сезон одну -- Зойку, за второй сезон вторую -- Веру.Сотворили было и третью, но очень трудно было уже и с этими двумядевчонками, не считая Лешку, и та, третья сестра, не увидав света, уплыла вверхний мир, объяснили Лешке родители. Девочек, Зою и Веру, беспечные родители сбыли-таки в Казым-Мыс к деду ибабке, и они явились под крышу родного дома уже "поставленные на ноги".Белобрысые -- в папу, темноглазенькие -- в мать, чего-то лепечущие,игровитые, до удивления дружные существа эти вызывали в Лешке какие-тоневедомые, должно быть, родственные чувства. Девочки тоже любили Лешку, нобольше всего на свете любили они добродушных, лохматых северных псов. ОтецАнтонины держал в Казым-Мысе свору псов -- для охоты и для упряжки.Девчушки, привыкшие к своим собакам, лезли к любому псу с обниманиями.Овчарка начальника райотдела милиции чуть не загрызла до смерти Зою,попортила ей лицо. Лешка и сейчас помнит, да что помнит -- вживе ощущает,как, прижавши ко груди, носит он по избе существо с забинтованным лицом, изссохшихся бинтов с упреком и страданием спрашивают его, пронзают насквозьдетские опухшие глаза: "За что? Что это такое? Это такая жизнь?" С того вотнесчастья, от того взгляда пробудилась в Лешке жалость к сестрам, да и они,нуждающиеся в его помощи и защите, хоть и малые, тоже чего-то понимали,тянулись к нему и друг к другу. Изгрызенная собакой девочка вскочит ночью,закричит... другая девочка уж тут как тут, приложит ладошку ко лбу болезнойи сидит, сидит у кровати, безропотно ей прислуживая. Родители ж ничего,дрыхнут. Встанет заспанная мать, посмотрит на малышку и, зевая, скажет:"Ниче-о-о, отойдет". Махнул Лешка рукой на родителей -- худая на них надежда, собой заняты.Папаша сделал одно-единственное важное дело -- сразил озверелую овчарку извинтовки школьного военного кружка и посулился сделать то же с самимхозяином, если он сей момент не покинет Шурышкары. Начальник милиции непокинул Шурышкары, но и в суд, как сулился, не подал за незаконноеприменение огнестрельного оружия. Два боевых человека, два важных чинараспили где-то литруху-другую -- и дело завершилось миром. А в остальномГерка-горный бедняк не испытывал никаких тревог и неудобств, также исемейных оков на себе не ощущал. Антонина устала терзаться ревностями,бегать за мужем по поселку. Лицо ее снова погасло, сделалось похожим надеревянную маску, какие встречались в лесу на северных становищах, сновакурила, когда папиросы, когда и трубку, снова завесила лицо пологомдымно-коричневого платка, старалась быть ближе к дочкам, но те ее долгодичились, льнули к Лешке. На войну Герка-горный бедняк ушел не сразу, как военрука его задержалина время, на сборы, на фронт он угодил уже в зимнюю кампанию, под Москву,где получил орден Красного Знамени. Прислал карточку, на которой стоял он,облокотившись на деревянную тумбочку, в казацкой кубанке, с орденом,полученным на фронте, и со значком БГТО, завоеванным еще в Шурышкарах. Впетлице его прилепился ярким светлячком кубарик. Очень любил Герка-горныйбедняк разные железки, знаки, значки. Глаза героя глядели ясно, прямо иприветливо. Мать измусолила всю карточку, уверяя девочек, но больше всегосебя, что такой человек, отец, стало быть, ихний, такой красавец, никогда инигде не пропадет, а как вернется домой, так всех любить будет после окопныхстраданий и невзгод, что и сказать невозможно. "Папа наш! Папа наш!" -- вперебой с мамкой целуя карточку, умилялисьдевчушки и норовили утащить от матери ту карточку под свою подушку. Полагая,что война, как и сулили большие люди, скоро и победно кончится, мать бросилакурить, чтоб посвежеть к приезду знатного супруга. Ведь сам герой в редкихсвоих, зато стихами писанных письмах заверял коротко, но твердо: "Бьем врагабез всякой пощады!" Уразумев, что не все еще его уму доступно на этом путаном свете, Лешка,перешедший на пушной промысел в тайгу, написал первое письмо Герке-горномубедняку, шутливое, непринужденное письмо. Только в одном письме Герка-горныйбедняк перешел со стихов на прозу: "Мать не бросай и не обижай. Она и от меня обид много поимела. Она унас совершенно чудесный человек, но понял я это лишь в пучине жестокойогненной битвы... Надеюсь, что и Зою с Верой ты никогда не оставишь". И заныло у Лешки в груди, и только теперь, после этого письма, понялон, что война идет нешуточная, когда она кончится -- одному Богу известно, ивернется ли с войны Герка-горный бедняк, родитель их непутевый, никто незнает. Школьницы Зоя и Вера писали крупными тараканьими буквами на тетрадныхчетвертушках: "Дорогой наш братик! Мы живем хорошо. Учимся хорошо. Койраощенилась. Белянка отелилась. Кот-бродяга имает пташек. Мама на работе. Домавсе хорошо. В Шурышкарах стоит холодная зима. Мы возим на санках воду с Оби.А какая погода у вас? Целуем крепко-крепко, твои сестры -- Зоя и Вера, даеще мама велела целовать!" Господи, что бы он только не сделал, чтобы повидать сестренок и мать!Кажется, как прижал бы к груди и не отпускал бы, воды бы им полную бочкунавозил. Какие они еще работники? Совсем вроде бы по сроку, по дням-то имесяцам, недавно из дома, но кажется -- век прошел. Кажется все прожитое ипережитое в далеких милых Шурышкарах таким дивным, таким обворожительнымсном. Ему почудилось даже, что последнее письмо имело запах, ощутимо пахлодетским теплым дыханием, слабым молочным духом веяло, и Лешка, отвернувшись,тайно поцеловал письмо, два раза поцеловал там, где писано было -- "Зоя иВера", поцеловавши, почувствовал мокро на глазах и тайно же поругал себя:"Ну вот, раскис! Чего и особенного-то, в самом-то деле? Все служат. У всехсемьи дома остались, матери, сестры, может, и братья есть. Кабы нерасхвораться совсем, не ослабнуть. Отец, тот, настоящий, свой, чего говорил?Какой завет давал?" Мать прислала в наспех кем-то сколоченном ящике мороженых сигов, туесокс икрой, табачку и орехов мешочек. Письма же никакого, даже записки не было-- "что, если сестренки заболели? Корью? Кашлем? Не дай Бог, поносом?" --встревожился Лешка. Лежа на жестких нарах с ноющим животом, пытался представить он себеродные Шурышкары, широкую Обь, объятую белой тишиной, пересыпающейсяискрами. Больших морозов еще нет, неглубоки еще снега, еще бывает краснаязаря вечерами, проступает в небе тяжелой глыбой из жуткой, запредельнойотдаленности голокаменный Северный Урал. Но к середине декабря не станетзари, неба над головой, все займет собой морозная ночь, только сполохи нанебе будут напоминать, что есть верхотура над землею, не укатился шарик всумрачный, безгласный угол, который дышит недвижным холодом из мироздания.Огоньки в окнах шурышкарцев едва светят сквозь мерзлые окна, и на те огонькидвижутся на яр, тащат-везут две маленькие фигурки лагуху с водой,привязанную к салазкам. Видел как-то Лешка в хрестоматии на картинке детей, везущих кадушку сводой, лица бледные, испитые, сил нет, лишь собачонке, бегущей вослед возу,весело. Под картинкой подпись: "Так было в проклятом прошлом". Какую жеподпись ставить под картинкой, если нарисовать Зою и Веру, взбирающихся нагору, на голос динамика, надышавшегося холодом, обмерзшего изнутри, железнымртом шебаршащим о наших грядущих победах на войне и о героическом труде втылу. В разжиженной сполохами темноте только динамик да треск дерева ислышны, только они и подтверждают, что в студеном мороке есть дома, живуттам люди, говорит радио, -- корова Белянка ждет воды на пойло, кот-бандит --молока, собака Койра, прикрыв животом щенят, припавших к сосцам, больно ихперебирающих, ждет остатков еды со стола. Среди шурышкарских парней считалось хорошей затеей сходить на кладбище,посидеть на одной из могил, выкурить трубку табака, в завершение еще всадитьв бугорок нож. Если учесть, что на кладбище этом, притулившемся у истока сора, средьболотного сосняка, затянутого голубикой, багульником и морошкой, однажды всюночь ходил светящийся "шкелет" и каждый раз, как заляжет ночь в округе,среди крестов начинает что-то ухать, завывать, красный мрак мерещится,пронзая тьму, то станет ясно, что на шурышкарское кладбище сходить решалсяне всякий. Лешка сходил, нож воткнул. Правда, не с первой попытки сходил, затоспугнул средь могил шлявшуюся с железной плошкой, полной раскаленных углей,местную колдунью- хантыйку Соломенчиху. В зубах у нее трубка, седые волосывыпущены на оленью комлайку. "У-ух! -- стала она пугать Лешку, тыча в носему светящейся плошкой. -- У-у-ух! Комытай-топтай-болтай!" -- и закрутиласьна одном месте, трясла лохмотьями, соря искрами с плошки... Соломенчиха бесшумной тенью вползла в казарму первого батальона,взнялась на нары первой роты, села, ноги колесом. Лешка потянул руку ктрубке. Она шлепнула его по руке: "Неззя, -- заскрежетала зубами, --беркулезница я". Сплюнула, высмор- калась в подол юбки. Кости Соломенчихибрякнули, будто кибасья сетей. Лешка вспомнил -- Соломенчиха-то давнопомерла, сюда, в расположение первой роты, на нары, пробрался только"шкелет", но трубка у нее еще та, с медным ободком, которую положили сколдуньей вместе в могильный сруб. Еще ей туда положили три папухи листовоготабака, пачку денег, чтобы Соломенчиха могла сходить в сельпо, когда ейзахочется опохмелиться, в изголовье, где было прорублено окошечко, -- хантыв могильном срубе делают окошечки, чтоб видно было охотников, идущих сдобычей, слышался бы лай собак, -- поставили стакан водки. К березкам,невысоко, но густо поднявшимся над кладбищем хантов, прислонили старыенарты, повесили медный чайник, бутылку с дегтем, чтобы Соломенчиха могланамазаться, когда начнет подниматься мошка, от комаров же спасения нет и натом свете. Ребята пробрались на кладбище хантов. Водка в стакане была почтивыпита. Соломенчиха в коричневом платье, в истлелом платке, сквозь которыйпроткнулись седые космы, лежала спокойно, трубку крепко держала на груди впочерневших пальцах. "Ты зачем пришла сюда? -- спросил Лешка Соломенчиху. -- Здесь военнаяказарма. Нечего тебе здесь делать". Соломенчиха вынула трубку из беззубогорта, сплюнула, сиплым от табака голосом сказала: "Ха! Мне ничего не страшно.Я -- колдунья. Это тебе страшно. Ты -- живой!.." Она потянула из гаснущейтрубки -- одуряюще сладко запахло табаком. "Деляги впритырку курят на нижнихнарах", -- ответил Лешка, и ему тоже неистребимо захотелось курить. "Ну дайты мне, Соломенчиха, хоть разок потянуть. Никакого туберкулезу я не боюсь.Тут вон и похлеще болезнь пристала!" -- не дает старуха потянуть. Онпопытался вырвать трубку из зубов старухи, начал бороться со скелетом,оторвал с трубкой костлявую голову. Но тут Соломенчиха изловчилась, трубкувыдернула из зубов своей головы, спрятала руку за спину. "Че делаешь,сатана? Отдай час же башку мою! Мне говорить нечем..." Взяла Соломенчихаголову, приставила куда надо, смежила глаза, начала раскачиваться, петьзаунывно-тоскливым голосом северной пурги. Из воя, хлопанья и порывов ветраскладывались внятные звуки: "Ох, Олексей, Олексей! Зачем ты украл звезду смогилы Корнея-комиссара? Ты дразнил меня вместе с шурышкарскими парнишками,напущал собак, они меня драли. Я старая, хворая, червяк точит моюсередку..." "Я больше не буду, -- принялся каяться перед горькой старухойЛешка, поднялись у него слезы, закупорили горло, дышать нечем. -- Звезду яне сламывал. На меня свалили. Скажи, кто взял звезду дяди Корнея?" --"Сторож с причалу. Он враг народа был, долго звезду ломал. Искры летели,огонь сыпался. Припадки бить его начали. Корней-то все ходил за ним: "Отдаймою звезду! Отдай! Не тебе, а мне партия на могилу
