Землянку Щуся снова посетил Скорик. Поздоровался, разделся, подошел кстолу, выставил из портфеля две бутылки водки, булку хлеба, достал селедки,завернутые в пергамент, и половину вареной рыбины. -- Вот, -- сказал он, оглядывая стол. -- Не люблю оставаться должником.Нож, газету, вилки давай. -- Газеты и вилок нету. Нож на. -- откликнулся Щусь, наблюдая за гостемотстраненно и встревоженно. -- Садись, Алексей, садись. Я на весь вечер затесался. И прогнать тыменя не посмеешь, ибо имею новости. Важнецкие. Терпи и жди. -- Скорик налилв кружку водки, посидел и спросил вдруг: -- Ты креститься умеешь? Неразучился? -- Если поднатужиться... У меня тетка была... -- Из монашек, -- подхватил гость, -- давай креститься вместе. --Скорик сложил в щепоть пальцы и медленно, ученически аккуратно приложилпальцы ко лбу, к животу, плечам. Щусь, смущаясь и кривя недоуменно губы,сделал то же самое. -- Царство Небесное невинным душам братьям Снегиревым,не успевшим пожить на этом свете, твоей тетушке, отцу и матери. ЦарствоНебесное. Как бы не обращая более внимания на озадаченного хозяина землянки,Скорик трудно выпил водку, всю, до капли, сделал громкий выдох, посидел сзакрытыми глазами, подняв лицо к потолку. -- Ах ты, разахты! -- встряхнулся он и отщипнул вареной рыбы. Пожевалбез всякой охоты. -- А помогли нам несчастные Снегири, помогли! И тебе, имне. -- Как?.. Чего городишь? -- Все, Алексей Донатович, все! Мой рапорт удовлетворен, в округвызывают, замена движется, более качественная. Особняк как особняк, а что я?Сын гнилого интеллигента, пауков любившего... Н-на фронт, на фронт. В любомкачестве. А ты, дважды однополчанин мой, судя по всему, со своей ротой... -- Быть не может! А Геворк? Азатьян? -- Про него не знаю. Но командир первого батальона, первой и второйрот, как не оправдавший доверия... -- Какого доверия? Ты че? -- Родной партии, родного народа. -- А, оправдаем еще, оправдаем. -- Знаю я, знаю все, даже про тетку твою. -- Этого хотя бы не трогай. Но раз все знаешь, жива она или нет? -- Вот этого как раз не знаю, но думаю, не жива. Из тех краев невозвращаются. -- Но она -- святая. -- Места-то окаянные. Ну, если тебе так хочется думать, думай, чтожива. Я ж думаю про маму... -- Скорик потер обеими руками лоб, словно омылего. -- Ладно, на минор не сворачивай, не за тем я пришел. Налей-ка винахмельного. Разговор будет долгий... Поздней ночью, обнявшись, шли они по расположению двадцать первогополка, на окрик часовых и патрулей в два горла откликались: -- Свои! Че те вылезло?! Они уже ничего не боялись. Прощаясь возле штабного дома, Щусь долго тряс руку Скорика, растроганнобормотал: -- Ну, спасибо, Лева! Вот спасибо! Вот ребята-то... Вот обрадуются. Аим нужно, нужно перед фронтом подкрепиться, в себя прийти. Вот спасибо,вот... Скорик сообщил "тайну": сразу после Нового года в советской армиивведут погоны и реабилитируют народных и царских времен полководцев. Первыйже батальон по распоряжению свыше будет брошен на хлебоуборку и останется всовхозах и колхозах до отправления на фронт. Там, на этих небывалых работах-- на зимнем обмолоте хлеба, -- уже находится вторая, проштрафившаяся рота.В управлении военного округа боятся, что представители действующих армий непримут истощенных, полубольных бойцов из резерва, а это трибунал, стенка --Верховный же сказал на торжественном собрании в Кремле: "У нас еще никогдане было такого надежного и крепкого тыла" -- и не потерпит, чтобы его словане оправдались, вот и нашелся выход из положения. Щусь благодарил Скорика, тряс его руку. Тот добродушно отталкивалмладшего лейтенанта: -- Да я-то при чем? Порадело руководство, самое мудрое, самоенаходчивое, самое любимое, самое, самое... Да ну тебя, Алексей! Не тудалезешь целоваться! Дуй-ка лучше в заветную землянку. Удачи тебе! И довстречи там где-нибудь, на войне... Дивное диво! Уборка хлеба среди зимы. Воистину все перевернулось в этоммире. Не зря, не зря переворот был, не зря Господь отвернулся и от этихземлю русскую населяющих людей, от земли этой, неизвестно почему и перед кемпровинившейся. А виновата-то она лишь в долготерпении. От стыда и гнева зачад, ее населяющих, от измывательства над нею, от раздоров, свар,братоубийства пора бы ей брыкнуться, как заезженной лошади, сбросить седокас трудовой, седлами потертой, надсаженной спины. Она и сейчас ровная, пространственно-тихая, в чем-то виноватая,девственно-чистая, после спертого, гнилого духа казармы сахарно-сладкимвоздухом наполненная, сияла из края в край белыми снегами, переливаласьискрами, и веяло от нее покоем, отстраненностью от мирской суеты, от всехбед, стенаний и горя. Губами чмокали казахи: "Степ! Наш степ!Шыстый-шыстый!" Ребята черпали снег грязными рукавицами, пробовали его наязык, когда подана была команда на остановку, вдруг наступилозамешательство, не могли они запакостить белый снег, возле казармы могли, ноздесь... Нашли наконец рытвину, выбитую трактором, отлили в нее, да изагребли валенками желтые пятна. В начале января 1943 года солдатам двадцать первого полка послеторжественного митинга на плацу выдали погоны и велели пришивать их к тлелымгимнастеркам, пропотелым, грязным шинелям, сукно которых не протыкалось,ломались об него иголки. Никто почему-то не удивлялся, никто не говорил, чтовот-де кляли царских белопогонников, внушали к ним отвращение, ненависть, аныне налепляли на плечи этакую проклятую пакость. Никакие слова, беседы, наставления комиссарского сословия на этих ребятуже не действовали. И реабилитация Суворова, Кутузова, Ушакова и Нахимова невдохновляла их. Ладно хоть не к голому телу, не к коже велено было пришиватьпогоны. Мрачно шутили: теплее, мол, с погонами-то, если на выкатку леса ильна заготовку дров пошлют -- не так сильно давить плечо будет, какая-никакаяподкладка. Иглой орудовали неумело, многие -- неохотно. Старый вояка старшинаШпатор всем сноровисто помогал, потом утомился, из себя вышел, оратьпринялся: -- Где вы росли, памаш? Чему вас учили, памаш? Ты у меня еще однуиголку сломай, так до скончания жизни будешь меня помнить, памаш! Все осталось позади: и казарма, и старшина вместе с нею, и доосатанения обрыдлый полк с его порядками, рожами и муштрой, визгуна Яшкина вокружной госпиталь лечиться направили. Все, все уже за холмами. Ехалипоездом до станции Искитим. Спали, угревшись, ничего и никого не видели.Куда едут, зачем едут, никто никому не объяснял, все та же военная тайна,все тот же секрет, люто охраняемый целой армией дармоедов, хитро, как имкажется, укрывающихся от окопов войны. Но вышли в поле, Щусь передал по "цепи": направляются на хлебозаготовкив совхоз имени товарища Ворошилова, можно не торопиться, курить, непридерживаться строя и вообще забыть про казарму, вечером во второмотделении совхоза ждет всех сюрприз... Щусь видел, Щусь чувствовал, как отходит на воле, млеет душой еговойско. Только Петька Мусиков, засунувший руки в рукава шинеленки, рукавицыу него куда-то делись, да равнодушный к природе Васконян волоклись вдали отнарода. Петька частил ногами, Васконян, втянув голову в ворот шинели,наклоняясь, будто в молитве, тащился, далеко отстав от товарищей,приободрившихся, оживленно переговаривающих- ся, отхаркивающихся, выбивающихиз себя казарменную грязь и сажу от жировых светильников, выветривающихстадную вонь. Внезапно впереди сверкнуло и разлилось без волн, без морщин, безкакого-либо даже самого малого движения и дыхания желтое беззвучное море.Скорбное молчание сковало это студеное затяжелевшее пространство. Сжалось увсех сердце, замедлился шаг -- Боже, Боже, что это такое? Неужто хлебноеполе, неужто со школы оплаканная несжатая полоса въяве? Смолкли, онемели,остановились. Шелестит немое поле, никаких звуков живых, никакого живогодуха, одно шелестение, один предсмертный немощный выдох сломавшихсясоломинок, по которым струится снежная пыль. От толпы отделилась долговязая, неуклюжая фигура, глубоко проваливаясьв снегу, наметенном меж смешанных сломанных стеблей, громко кашляя, забрелКоля Рындин в это мертвым сном наполненное море. -- Господи! Хлеб! -- Коля Рындин хватал пальцами, мял выветренныеколоски, сдавливал их ладонями, пытаясь найти в них хоть зернышко, но моребыло не только беззвучно, оно было пустое, без зерен, без жизни, оноотшумело, отволновалось, перезрело и осыпалось -- всему свой срок и времявсякому делу под небесами, время не только собирать и разбрасывать камни, нои время сеять и собирать зерна! Коля Рындин взлаивал, углубляясь и углубляясь в спутанную гущу пустыхжелтых хлебов, быть может, впервые ощутив до самого края, до самой глубинывсю гибельность того, что зовется войной. Перестоялые, перемерзлые стеблихлебов хрустели под его тяжелыми ботинками, крошились останки колосьев в егомогучих, грубых руках -- ни зернышка, ни следочка, все брошено, все усталоот ненужности, бездолья, покинутости своей. -- Да что же это делается? Хлеба не убраны! Господи! Да как же так?Зачем тогда все? Зачем? -- Война, -- раздалось с дороги. Роту, двигавшуюся в совхоз, догнал в кошевке пожилой человек, которыйтут же представился директором совхоза Тебеньковым Иваном Ивановичем. Из-заповорота, скрипя санями, подбегали, громко фыркая, еще две лошади,впряженные в дровни, набитые соломой. -- Этих двух ко мне в кошевку, -- показал на Петьку Мусикова иВасконяна директор. -- Кто подмерз в ботиночках, в лопотине этой аховой -- вдровни. Остальным -- шире шаг. В столовой суп и каша -- пища наша, в деревнебани топятся... Девки окна носами выдавили -- кавалеров выглядывают. Дакавалеры-то... Ох-хо-хо-о-о-о. А тот, -- махнул он в поле, по которому всебрел, все искал зерно Коля Рындин, -- крестьянин, видать? Э-эй! Товарищбоец! Идите суда! Иди! Поехали, милай! Поехали! Хлеб не воскресишь. Слезьминашу землю не омоешь. Больно широка. Иван Иванович увез Колю Рындина, Васконяна и Петьку Мусикова. С десятокослабевших и подмерзших бойцов расселись в дровни. Две молчаливые, ещемолодые бабы, укутанные в шерстяные шали с таким расчетом, чтоб из-под нихбыло видно нарядные платки и любопытные глаза, решили было поиграть спассажирами, одна наддала бойцу плечом, боец снопом свалился из саней вснег. Вздымая его, отряхивая, устраивая в сани, бабенка жалостно всхлипнула: -- Вот и моего Гришаньку эдак же ухайдакали где-нибудь. Хотя прошли ребята до второго отделения совхоза имени товарищаВорошилова двадцать три километра, надышались свежего морозного воздуху доголовокружения, все же хватило еще духу перед деревней Осипово стройизладить, песню хватануть, пусть и на пределе сил. Не надо было и командупять раз подавать, до надсады в горле призывать грянуть покрепче, лишьпоказались дома отделения совхоза, огрузшие в крутые, к вечеру посиневшиекурганы снега, над которыми ровно и тихо струились дымки, небо достающие,тоже синее, лишь крикнул младший лейтенант Щусь: "Бабенко!" -- как тут жезазвенело: "Чайка смело пролетела над седой волной" -- и хрястнула дорогапод ногами воспрянувших бойцов, и загромыхали стоптанные солдатские ботинки,взвизгнула придавленной зверушкой железно укатанная полозница, и в самомделе расплющили носы об окошки местные девчонки, за которыми бледногляделись сивые бороды дедов и белые платочки бабок. Ну-ка, чайка, отвечай-ка, Друг ты или нет? Ты возьми-ка, отнеси-ка Милому прив-ве-эт! Ошарашивал, сотрясал усопшую в снегах деревню Осипово армейский строй,обещая ей взбудораженные, развеселые дни и всяческое жизнепробуждение. Тебеньков Иван Иванович был, как в деревнях говорят, битыйруководитель. В соседнем районе работали солдаты второй роты, он наведалсятуда, посмотрел, понюхал и понял: в том виде и в той одежде, что прибыли кнему трудовые военные силы, ждать от них трудовых, тем более боевых побед неприходится; съездил в Новосибирск: прорвался в штаб военного округа, досамого главного генерала добрался -- и вот результат: ночью прибыла машина сподшитыми валенками, старыми шубенками, бушлатами, рукавицами, портянками. Весь день устраивались солдаты в Осипове, распределя- лись по домам,пододевались, парились в банях, ели, много ели, без устали ели и бегали заснеговые бугры да по стайкам. Питание солдатам было такое -- половина пайка из родной военнойкладовой, половина из совхоза. Крупы, горох, мясо, молоко -- всего вдостальвалилось из совхоза, соль и хлеб -- из полка: в Осипове ни пекарни, нимаслобойки не было. В совхозе осталось три саманных барака под сезонный люд. Какой жесоветский поселок и без бараков? Один барак уже пустовал из-за нехваткижильцов, два других населяли беженцы из западных земель. Девки, присланные"на прорыв" вместо ушедших на фронт парней и мужиков, да поовдовевшиемолодые бабенки из сезонниц. В первом бараке в двух комнатах, соединенных свежепрорубленной дверью,обитала с ребенком и нянькой начальница отделения Валерия МефодьевнаГалустева, дочь бухгалтера совхоза, работавшая после сельхозтехникума полинии налаживания производства ранних овощей. Но влиятельного отца имолодого мужа отправили на фронт, как и многих трудоспособных мужиков, тылысовхоза оголились, работать на ранних овощах сделалось некому, вот ИванИванович Тебеньков своей властью и назначил Валерию Мефодьевну начальникомвторого отделения. Женщина молодая, при хорошем, совсем еще не изношенном теле, характеромрешительная, она определила жить военную трудсилу по барачным комнатам и поизбам деревни Осипово, где просторно зимогорили вдовы и старики, ладного жеи складного командира, как и положено в руководящих верхах -- брать себесамое сладкое и красивое, поселила во второй своей комнате, называемойгорницей, сама же перебралась в переднюю, ближе к кухне, к кроватке ребенка.Тут и гадать, и сомневаться нечего -- порешили служивые -- не допуститнесправедливости командир, чтоб такая гордая и видная женщина маялась натопчане вместе с нянькой, полководец же спал бы на пуховиках, покличет он,непременно покличет хозяйку свет потушить иль сам в полуночь сделает боевойбросок куда надо. Лешка Шестаков с Гришей Хохлаком угодили жить в еще крепкую,светленькую избенку стариков Завьяловых -- к Корнею Измоденовичу и НастасьеЕфимовне. Солдатикам тоже, как важным персонам, была выделена под жилье"светлая половина", но они от горницы наотрез отказались, углядев в запечьележанку, широкую, что нары, да и полатики были крашеные под потолком -- тожезаманчиво. Участник далекой, империалистической войны с германцем, КорнейИзмоденович истосковался по "опчеству", по умственной беседе, велел НастасьеЕфимовне наладить стол, гостей же проводил в баньку, над которой попрыгивалаистомно дрожащая пластушинка жара, банная изгорелая трубенка нетерпеливодрожала в накаленном воздухе. И когда солдатики, исхлестав друг дружкувениками, явились из баньки неузнаваемо чистые, свежо дышащие, в хрустящембелье -- от Ванечки и Максимушки, бедующих на войне, оставшееся, всплакнулаНастасья Ефимовна. Старый солдат укротил ее строгим, упреждающим взглядом.Промокая лицо ушком платка, хозяйка распевно пригласила дорогих гостей застол. Стесняясь почестей, себя, таких легких телом, стесняясь, в чужоеисподнее переодетых -- Корней Измоденович настоял, чтоб "амуницию" своюгости оставили на деревянных вешалах над каменкой -- "потому как тварь этане разбирацца: царский ты гусар аль сталинский енерал -- ест всех". -- Старуха замочит амуницию в корыте да с мылом и золою санитариюпроведет. На столе в эмалированных мисках, керамических и фарфоровых тарелках,горой наваленная, ошеломляюще пахла горячая картошка со свининой и луком,огурцы тут были, калачи в муке, капуста, грузди и еще чего-то, и еще что-то,но картошка замечалась раньше всего. Лешка с Хохлаком и не заметили средьтарелок, в снедь эту богатую впаянную, зеленоватую бутылку под сургучом. Старый солдат, судя по его уверенной деловитости, был когда-то большойспециалист по части застолий, налил сразу по половине граненого стакана ибыстренько управился б со своей нормой, но одному ж пить-гулять непривычно,он приневоливал ребят. -- Ой! -- замахал руками Хохлак. -- Мы схмелеем сразу! Непривычные. -- Што за русские солдаты? Што за бойцы? Как оборону держать будете?.. -- Да какие они те бойцы! -- Робятишки и робятишки, -- потащила опятьплаток к глазам Ефимовна. -- Извиняйте, детушки, чем богаты... Ты постопорис вином. Дорвался! Ешьте! Ешьте! -- И сама накладывала в тарелки солдатикамкартошку, солонину. Они ели неторопливо, изо всех сил стараясь жадность не проявлять. Недождавшись никаких предложений насчет дальнейших действий, КорнейИзмоденович, вовсе истомившийся от многотерпения, поднял свой стакан, мотнулим над столом: -- Ну, дорогие гости! -- и не в силах дальше продолжать тост,чендарахнул водочку до дна, до капельки, дирижируя сам себе свободной рукой,зажмурясь посидел, вслушиваясь в себя, как там она, родимая, шляется посложному человеческому нутру, благостно грея чрево, тряхнул все еще кудлатойс боков головою: -- А-ах, хороша, блядина! -- Ты хоть при детях-то окоротись! -- При детя-ах! -- передразнил Настасью Ефимовну хозяин и повелпрочувствованную речь о том, что сии дети еще покажут курве Гитлеру, гдераки зимуют, еще пощупают русским штыком, где у немца слабко, у немкикрепко, помнут им брюхо и под жопу напинают: -- Помяни мое слово, Фимовна!Помяни! На исходе немец. Быть ему биту, быть ему к позорному столбуприставлену, потому как лесурс его совсем не тот, что наш. Взять хотя бы тотже лесурс человеческий... А ну-ко, братки-солдатики, подняли, подняли -- запогибель проклятущего врага, подняли!.. И подняли! Куда денешься-то? Напор хозяина был неотразим. И захмелелисразу, тоже руками замахали, заговорили про лесурс, сколько, мол, их, исколько нас, да взять просторы наши... -- Не наливай больше! -- прикрикнула Ефимовна на "самого". -- Они, каквакуированные с Ленинграду, истошшены. Ешьте, детушки, ешьте! Этого балабонане слушайте -- он любо собранье переговорит. Но как ни сторожилась, ни бдила Настасья Ефимовна, владеющий маневромстарый солдат, "уговорив" из бутылки остальное, стоило Настасье Ефимовнеотлучиться -- обиходить и закрыть на ночь скотину, не глядя, уверенно сунулруку под кровать, заправленную пышными подушками, вышитым покрывалом, ивыкатил из-под нее весело булькающую бутылку. Сноровисто раскрошив наполлитровке сургуч, подтянув на ладонь рукав рубахи -- для "мартизации",хлопнул по донышку так, что пробка чуть не выбила промерзлое окошко, водкапузырями взвихрилась в горлышке. Безвольные, расслабленные ребята выпили "по мере души", как сказалхозяин -- у него-то душа была куда как обширна! После чего Хохлак потребовалбаян. -- Ты че? Играешь?! -- удивился Лешка. -- Громко сказано, -- махнул рукой Хохлак, -- так, пилю. -- А гармошка? Гармошка не годится? -- поинтересовался КорнейИзмоденович. Хохлак строптиво стукнул кулаком по столу: -- Баян! Старик покачал головой, у-у, мол, какой настырный воин-то! Посоображалмаленько. -- Баян есть. У завклуба Мануйловой, но она его никому не доверяет,пятьсот рублев стоит вещь, играть на ем в Осипово никто не умеет, самаМануйлова -- тоже. Бабье! -- сокрушенно потряс головой старый солдат, но тутже сорвался с места, надернул подшитые валенки, держа шапку за ухо в зубах,натягивая телогрейку, прокричал уже на ходу -- Чичас, робятушки! -- Куда ты, оглашенный? Куда на ночь глядя?! -- всплеснула рукамивозвернувшаяся в избу Настасья Ефимовна, отстраняясь с пути шустряги мужа. Корней Измоденович по-мальшически боднул ее в грудь и был таков.Настасья Ефимовна покачала головой -- вот посмотрите, дескать, люди добрые,с каким золотом я век домаиваю. Минут через двадцать в избе Завьяловых оказались баян и сама Мануйлова,баба молодая, но крепко истертая сельской и всякой другой культурой. Покабаян "согревался" на печи, она недоверчиво оглядывала компанию, отстраняясьот стола, отпихивая граненую стопку. Потребовав полотенце, Хохлак постелилего на колени, начал бережно протирать кнопки, меха, все драгоценное телолакового инструмента. Дом Завьяловых благоговейно притихнул. Мануйловарасстегнулась. -- Этот может! -- хлопнув стопку водки, тыкая вилкой в тарелку, котораяпоближе, заключила она и зашарила в кармане шубы, отыскивая курево. -- В нашей избе табашников отродясь не велось, -- упредила культурнуюдаму хозяйка, -- я и робят, прежде чем пустить, опросила нашшот курева, -- Наливайте тогда еще стопку, -- приказала гостья. Корней Измоденовичмигом откликнулся, плеснул ей, и себя тоже не забыл. Настасья Ефимовна в этовремя наступила ногой на пустую бутылку-поллитру под столом, вынула ееиз-под нависшей скатерти и навалилась на "самово": -- Ты ковды это сообразил? Другу-то где добыл? Корней Измоденович начал вертеть пятерней над головой, вспоминая, где икогда он разжился бутылочкой, и как бы он выкрутился -- неведомо, но тутподоспела помощь: Хохлак, пробуя баян, извлек первые звуки, разведочнопробегая пальцами по белым перламутровым пуговкам, и хозяин отстраняющеповел рукой в сторону своей старухи, отвяжись, дескать не мешай, не таминута. Сейчас тут такое начнется!.. И ждал, ждал, приоткрыв рот, не дыша,веря и не веря в приближение музыки, ноги его сами собой нервно дрыгались,перебирали одна другую под столом. Сперва тихо, плавно, вкрадчиво, зато сразу задушевно поплыла покрестьянской светленькой избе музыка, заполняя ее от пола до потолка, отстола и до печки, от дверей и до окон, и дальше, дальше, сквозь окна с почтизамерзшими на них простоватыми, полуопавшими деревенскими цветами, сквозьдвойные рамы, и дальше, дальше плыла она, распространялась над сугробами,над домами, над плавными, пустынно мерцающими снегами, все шире, все полнейразливалась та нечаянная, негаданная музыка. Дрогнула деревня. Кто еще неспал, замер с подушкой в руках, кто пеленал ребенка, заслушался, скомкав вгорсти пеленку, кто рубаху на ночь сымал, так и остановился, не досняв ее,кто вышел нужду справить, забыл про нужду, кто с поля иль с воли шел вдеревню, замедлил шаги, приостановился, кто скотине корм давал, на вилынавалился, чтоб сено не шумело, кто печь топил -- у чела печи замер, глядя вогонь, кто ужинал -- ложку на стол положил, кто простудой маялся, кашель вгруди утишил, а кто уже спал, тот думал, что ему снится что-то давно-давнослышанное, такое сердцу близкое, нежное... И не один, не два человека,притихнув в себе, горько плакали про себя от занявшейся в груди сладкойболи, вроде бы давно и навсегда забытой, непонятной печали. В избе жеЗавьяловых, утирая слезы, Настасья Ефимовна повторяла и повторяла, глядя напортреты приемных сыновей: -- Ванечка! Максимушка! Че у нас в избе-то деется... Сжав до боли виски пальцами, трудную вел умственную работу КорнейИзмоденович, воскрешая в памяти то, что играл молодой гость. Слышал же,слышал он где-то, когда-то мелодию эту, помнил и слова к ней. Давно, правда,это было, в окопах, в госпитале ль, в каком-то исходном месте жизни, средьстепу, под самыми ль звездами.... Спи-ишь, ты спишь, моя родная, Спи-ишь в земле сы-ы-ыро-ой... Прошептал Корней Измоденович и вопросительно глянул на Хохлака. Тоткивком головы подтвердил -- правильно, давай дальше, и, обретая уверенность,старый воин повел: Я-а пришел к тебе, родная, С горем и тоской... Тут уж Настасья Ефимовна совсем улилась слезами. Мануйлова наливаласебе сама, стукалась стопкой о стакан Лешки Шестакова и почему-то гнусавотребовала: -- Солда-ат! Пожалей одинокую женщину! Лешка не хотел ее жалеть -- разлохмаченная, сырая с головы, была она,однако, с сохлыми морщинами у рта, бледно-синяя, шибко она ему напоминалашурышкарских брошенок, курящих, пьющих, меры ни в чем не знающих. Ответностукнувшись стаканом о стопку гостьи, Лешка отставлял посудину в сторону --баян он любил. Эх, как разведет его, бывало, отчим Герка-горный бедняк... Изачем он на него сердился, зачем уши затыкал, на мать с кулаками кидался,требовал выдворить гулевого и ветреного мужа из дому. Глупое мальчишество,неразумная юность, дурная молодость... Стоп! А где она, молодость-то? Когдабыла? Да вся с собой, вся в изнурительной муштре, вся в промысле, в битве задратву, за место ни верхних нарах, за... Но тут началось! Разогретый застольем, не останавливая музыки, как это умеют делать лишьгармонисты, распаленный баянист хватанул водки и бодрым голосом выкрикнул: Даль-леки от нас огни кремлевские... Корней Измоденович радостно подхватил: А впереди бескрайные расейские снега... Дальше пошла, как потом объяснял старый солдат, "разножопица". Хохлакпел; "В бой идут полки могучие, советские", -- старый солдат кричал: "В бойидут полки гусарские, московские..." И когда дело дошло до припева, обапевца уже ехали в одной упряжке в разные стороны; С нашим знаменем, с нашим Сталиным До конца мы врага разобье-оо-ом! С царем-батюшкой, за отечество, Как один, живо-оты покладе-о-ом! -- Старик, ты больше не примай! -- заметив, как подбила мокрые губы инасторожилась Мануйлова при словаx -- "с царем-батюшкой, за отечество", --упредила Настасья Ефимовна и дала распоряжение: -- Всей команде отдыхать! Сдороги робятки. Самому на печь -- плясать чичас вскочит, ночью ему ноги вобруч вязать начнет. Натирай его. Тебе, дорогая гостья, за музыку спасибо.Натапливай клуб шибчее, завтра солдатики те таку музыку дадут, что вседевчонки в клуб слетятся. Уже погасив лампу, в потемках, с печи, до которой едва добрался хозяини ублаженно засвистел носом, устраиваясь рядом с ним, Настасья Ефимовна далапоследнее распоряжение: -- По малой нужде, робятушки, можно в таз, под рукомойник. Пиливсеш-ки. По большой прижмет -- в огород не бегайте -- испростынете. Борьке всвинарник цельте -- у его тепло, и он не кусатца. "Господи! -- засыпая, умилился Лешка Шестаков. -- Вот что это такое". -- Ты спишь? -- ткнул его в бок Хохлак. -- Давай завтра дрова имисколем, по двору поможем. -- Давай. -- Лешка помолчал, послушал и сонно зевнул: -- Повезло нам сизбой... -- Да уж, не у всякой мамы так. -- Это верно, -- еще успел вслух подумать Лешка, -- у моей мамы тожевесело, да не собрано... -- И на этом всякие мысли его иссякли, чистый сонсошел на него. Утром, пряча глаза от Настасьи Ефимовны, служивые вяло позавтракали,промыли нутро чайком. Корней Измоденович кротким взглядом вопрошал супругу одальнейшем существовании. Она не сострадала болезному человеку, отсекала егопоползновения: -- Чего глядишь, как петух на вешнюю курку? Оттоптал, оттоптал!Помощница по клубу не привыкла че-то на завтре оставлять. Ox, ox, робятки,молочка бы вам, сметанки, творожку. Корова в растеле. Постимся. Хозяин бунтующе изругался, плюнул, вышел из-за стола, опоясался, прибилрукавицей шапку на голове и, хрястнув дверью так, что из трубы на шестокрусской печи потекла сажа, в рамах задребезжали стекла, удалился. -- Эко его ломат, эко его гнет! -- проворчала Настасья Ефимовна. Лешка и Хохлак потянулись за хозяином. Чистое, морозное утро простерлось над белой степью и над деревушкойОсипово, затерявшейся в снежном пространстве, осиянном ослепительнымсолнцем. Небо было высоко и не по-зимнему прозрачно, даже сголуба. Дальказалась бескрайней, и снова желтела, плыла в бесконечность золотистаяполоса выветренных, но стойких хлебов, за которыми рябили березовые колки истригучие перелески. Над желтыми полями кружилось воронье, грузно опадая впоруганное поле, на прогнутые спины стогов, беспризорно плывущих по степи. В деревне заливались собачонки, где-то брякнуло, звякнуло, от двора кодвору стреляли девчонки, каркало воронье, трещали сороки у колодца,плескалась вода в бадье, возле колоды отфыркивались мокрыми губами лошади,молитвенно-тихо, неутолимо сосали воду изнуренные работой быки и, наливбрюхо, равнодушно стояли, глядя в пустоту. Над бараками, как надмноготрубными крейсерами, дымило бойко и густо, глуша мирно струящиесясизыми дымками низенькие избы. Все было вроде как было, и все же брожение,беспокойство, знобящее ожидание жутких перемен, охватившее Осипово, виталонад ним и тревожило его. Корней Измоденович бродил по колено в снегу подле ломкой березовойгородьбы, гнутым ломиком выворачивал из сугроба пестрые хлысты с лохматорастопорщившейся драной корой. Парни выволокли из-под навеса козлину, снялипилу со стены и начали в охотку пилить дрова, отваливая в снег чурку зачуркой. Вышла Настасья Ефимовна, постояла, покачала головой и, ничего несказав, выпустила во двор пеструю, осторожно ступающую корову, вытолкалаядреного подсвинка Борьку, который, осмотревшись на воле, взвизгнул отрадости, принялся бегать по двору, взбрыкивая розовеньким задом. -- Весь в хозяина! -- заметила Настасья Ефимовна и принялась виламивычищать навоз из стайки. Корова стояла неподвижно, клубила пар из теплыхноздрей, смотрела на Божий мир, о чем-то грустно думая, вслушиваясь в себя.Настасья Ефимовна погладила ее, легонько похлопывая по боку, направилаобратно в теплую, всю внутри окуржавелую стайку. Борька бегал, бегал по двору, вдруг притормозил возле пильщиков, уперсяв них взглядом школьного хулигана, завинтив аж в два кольца веревочкухвоста, хрюкнул. Бросив пилу, Лешка и Хохлак начали гоняться за подсвинком,имали его за ноги, свалили наконец, опрокинули на спину и начали почесыватьему брюхо. Борька-бунтарь, только что, словно пьяный мужик, валявшийся вснегу, дергавший ногами, умиротворенно захуркал, отдаваясь блаженству. -- Вот бухгалтер! Разнежился! Распустил брюхо. Теперь его в стайку незагнать. Настасья Ефимовна, выскребавшая лопатой в Борькином хлеву и вдостальнахохотавшаяся над расшалившимися парнями да над Борькой, со вздохомсказала, уходя в избу: -- Дети. Совсем еще дети, -- и наказала "самому": -- Ты долго парней несплатируй. Наволохаются еще за жись-то свою. В русских селах не принято говорить о смерти, другое дело -- оплакиватьмертвого, помолиться за него. Некогда. Умирать собирайся, а жито сей, вот иНастасья Ефимовна не понимала и понимать не захотела, что может оборватьсяжизнь этих парней на войне. До обеда парней не тревожили. В обед собрали роту в столовой.Посветлевший взглядом и без того прозрачных глаз, чисто выбритый,подтянутый, исторгающий благодушие, струящийся ароматами одеколона, командирроты провел собрание с личным составом, к поре подоспевший Тебеньков ИванИванович произнес короткую речь, из которой следовало, что патриотизмсоветского народа все нарастает и нарастает. О грани этого патриотизма неможет не разбиться фашистский дредноут, вся фашистская нечисть вконце-концов пойдет ко дну, найдет могилу в российских пространствах.Труженики совхоза имени товарища Ворошилова приветствуют молодых патриотов,прибывших на прорыв, питание обеспечено, одежонка какая-никакая выдана. -- Ну а девчата наши, -- заключил речь директор совхоза, -- не дадутскучать молодым бойцам, бойцы же не поранют сердца наших девчат, а если ипоранют, дак только любовным орудьем, но не до смерти. Хорошо, речисто говорил Иван Иванович. Вечером в осиповском клубе скрипели половицы, ломились скамейки.Отмытая в банях, приободрившаяся армия грудилась, пошучивала, уже и анекдотыпошли, хохоток местами всплескивался. Все напряженно ждали Мануйлову. Она пришла расфуфыренная, накрашенная,в цветном платке, в коротеньком полушубке, отороченном на рукавах и поотворотам бортов. Посмотрела на народ критически, постучала ключом поладошке и, махнув рукой, куда, дескать, вас денешь, открыла красный уголок,выдала баян. В кладовку, увидев там газеты, брошюры и книги, просочились Васконян иБоярчик. Заметив, как бережно относятся они ко всякой бумаге, как трепетноберет Васконян в руки книгу, Мануйлова сунула ему ключ и сказала, что вот они будет ответственный за красный уголок, сама же поспешила на голос баяна,на ходу ему подпевая: "ляй-ляй-ля-ля-аа, ляй-ляй-ля-а-а!" На лету жеподхватила какого-то красноармейца, мотанула его в вальсе. Кто умелтанцевать, тоже начали распределяться попарно, со смешками, с подковыром,неуверенно пробуя переступать, кружиться невпопад. Но затаенные ожидания ребят не оправдывались, буйного веселья ненаступало. В давно не топленном, запущенном клубе села Осипово было ихолодно, и серо, и сыро -- для подогрева всеобщего тепла, бодрости и весельяздесь недоставало главного двигателя -- девчат. Феля Боярчик тренированной рукой мигом нарисовал цветными карандашамина обороте старого плаката портрет Сталина и еще жизнерадостного, упитанногокрасноармейца со знаменем в руке среди колосящихся хлебов да зелени шумящихберез. Отозвав в сторону тенора Бабенко под видом помочь прибить своитворения к бревнам, пошептал ему что-то, кивая головой на неплотноприкрытую, холод и пар струящую дверь клуба. Бабенко был да не был в клубе. Смело черпая снег загнутыми для форса голенищами валенок, ротныйзапевала обошел клуб и обнаружил стайку девчат, жмущихся к стене, внимающихмузыке. Две или три при появлении тенора Бабенко с визгом сыпанулись сверху,в снег; девчонки, которые повыше и покрупнее, подсаживали подружек на плечи,те заглядывали в окно в чуть вытаявшую дырку, с замиранием сердца сообщали,что делается в клубе, какое там коловращение военных кавалеров происходит. -- Дэ-вчатку-у! -- запел тенор Бабенко. -- Милы вы наши дивчатку! Мышукаем, томымсь, а вас нема и нема! Та що ж вы в окно заглядываете? Ласкавопросимо! -- не очень-то длиннорукий, не очень-то крупный собою Бабенкосгреб, однако, целую охапку девчат, вежливо поволок их в клуб. За короткийпуть он выяснил, что есть среди девчат его землячки, и пел, пел имсоловьиным голосом, называя неньками, коханенькими, душечками, дажеразглядел у одной вочи и выдал: "Темные вочи, чернии бровы, век бы дывытисьтильки на вас". Бабенко до Сибиру доставлен был еще в малом возрасте, риднумову энал худенько, однако ж и того было достаточно, чтоб снять напряжение сдевчат. Одна из дивчин, в новых валенках, в белом кожухе, была круглолица,глазами быстра. Ее-то и выделил Бабенко, наудалую назвав Оксаной. "Ба-а, дывысь! -- изумлялась дивчина. --Як же ж ты?!" "Сорочьи яйца ив, сорочьи яйца пыв!" -- затрещал Бабенко и подцепилдивчину под руку. Она ему за находчивость тайну выдала, указав на барачные,слишком ярко сверкающие окна: "Там дуже много гарных дивчин, горилка е, новоны стесняются..." Затащив первую партию девчат в клуб, рассадив их по скамейкам, средикавалеров, напрягшихся лицом и телом, Бабенко, подмигнув, взмахнул рукою,что дирижер, грянул удалую, в лихо распахнутой шинели пошел на призывносветящееся окно, ведя за собой наиболее активных бойцов, для затравки, подбаян выдавал совершенно приличные частушки с любовным уклоном:"Милочка-картиночка, дорогая Зиночка, я иду из-за реки попросить твоейруки!", "Эх, сад-виноград, зеленая роща, у меня была жена, значит, былатеща". Услышав про тещу, кто-то из эвакуированных в Сибирь "курскихсоловьев", вдруг не к разу и невпопад, дурным голосом проорал совсем дурное:"Хорошая теща, на себя затаще, а плохая и с жены сопхае..." Компания с нарочитым изумлением, смехом, топотом и гомоном ввалилась вбарак, где навстречу была уже распахнута дверь, чтоб, Боже упаси, гости втемноте не убились. "Сюда! Сюда! Пожалуйте!.." Хохлак рванул баян, Бабенко из себя выходил, демонстрируя культуру,затопало, захлопало, завертелось, где-то залился перепуганный ребенок, --лейтенант Щусь ушам своим и глазам своим не верил: неужели это те самыесолдаты, еще вчера за крошку хлеба готовые вырвать глаз у сотоварища,трясущиеся, едва живые в строю, парни так преобразились, так взорлили?!Поносом белые снега пятнают, кашляют, сморкаются, плачут, дерутся -- эти,что ли? Да не-эт, то отдельные симулянты и доходяги, остальная ж рота --орлы! Музыкой вон село будоражат, девчат в трепет вбивают, к себе зовут.Молодость, во веки непобедимая, непоборимая молодость напоминает о себе.Значит, повоюем. Дадим фрицу жару! Заломал он нас? Нет. Смял?! А ты на моихорлов подивуйся!.. Погляди на них! Приняв по чарочке, скромно куснув от огурца, посланники повели за собойцелую толпу визжащих, взбудораженных, разом взвинтившихся девчат, толкающихдруг дружку в сугробы, где парней зацепят, в свалку вовлекут, не без этого.Из дворов, из ворот выскакивают, на ходу застегиваясь, девчонки- школьницы итоже взвизгивают, обморочно вопят, к старшим девчатам льнут. Гурьбой веселойи бесшабашной ввалилась компания в клуб. Сразу в нем сделалось шумно, тесно,весело, и уже случилась общая для военной поры нехватка всем девчатамкавалеров в пару на танцы, да многие из вояк и танцевать не умели. Тут же сходу, конфузясь, краснея, отшучиваясь, учились тонкому искусству парни,притирались в танцах друг к дружке. За вечер и распределились дамы икавалеры сообразно своим вкусам, кто и по велению сердца. Посообразительнейи поазартней бойцы, имеющие пусть и малый опыт в сердечных делах, правилисьпровожать напарниц, но держались пока сдерж
