По возвращении была суматоха. Не успели вернуться и казарму, сразу баня, совсем не та баня, которойуже замучили в полку служивых. По-настоящему потопленная, с настоящимимашинками для стрижки, мыло вдосталь, вода нагретая. Все хламье с себяпоснимали, оставили в рубленом предбаннике, было велено лишь бумажки даносовые платки взять в руки. Когда ребята вышли из мойки до синевыостриженные, грязь с себя смывшие, распаренные, их заставили мчаться сзахваченным в горсть грешишком по коридору и в конце его завернуть впристройку. Там опытный командир старшина Шпатор и двое помощников,пофамильно выкликнув, бросали к ногам маршевика узел, обвязанный новымсолдатским ремнем. А в узле-то! Батюшки-светы, чего только нету! Полушубочек желтый сбелым отворотом, к нему брючным ремнем пристегнуты новые валенки, две парыпортянок, гимнастерка, брюки-галифе, две пары белья, шапка, уже со звездой,и не жестяной, настоящей, эмалевой, подшлемник и даже пара носовых платков спометкой в углу -- аленьким цветочком. Бойцы не сразу и узнали друг друга, переодевшись и выйдя на улицу.Первый раз за дни и месяцы службы видели они себя на человеков похожими,чувствовали себя людьми. Ну и, конечно же, начали поталкивать друг дружку,пошучивать, мечту высказывать насчет того, чтобы сняться бы на карточку втаком боевом виде да домой бы фотку послать и, само собой, в Осипово бы, ивообще сейчас в таком наряде да в осиповский клуб завалиться -- что было бы,что было! Казарма вонючая, темная, почти уже сгнившая, могилой отдающая, подавилапраздничное настроение красноармейцев. Позалезали на нары бойцы, спряталисьв углы, письма пишут под плошками. Возле трех ламп, где-то раздобытыхШпатором, столпотворение. Корячились, корячились орлы, пришивая погоны,подшивая подворотнички и на одной лампе разбили стекло. Старшина ор поднял,кого-то обругал, кого-то взашей из казармы вытурил, кому-то вгорячах нарядвне очереди отвалил. Все последние дни он был в хлопотах, почти не спал, получая,пересчитывая, охраняя ценное имущество. С карандашом, нацеленным на книгунакладных или раскладных, готовился чего-то вычеркнуть, что-то списать,носился по казарме как борзой, не ругатель по природе своей, разок-другойматюгнулся, чем шибко позабавил ребят. А тут еще помощник не является,Яшкин-то Володя-то, -- понравилось ему, памаш, на казенной госпитальнойкоечке прохлаждаться. Ну он ему задаст! Он ему рецепт пропишет, до скончаниявека не забудет... Старшина Шпатор шумел, бегал, но и доволен был ротой -- подкормилисьорлы в совхозе, здоровым воздухом и волей подышали, переоделись в новуюамуницию, и куда тебе с добром ребята, хоть на парад их выставляй. За всевремя переобмундирований не пропало ни одной вещи -- сами бойцы взялисьохранять имущество, строгость и сознательность проявили, попыткипэфээсовцев-прохиндеев обсчитать старшину на складах, обмишулить накомплект-другой обмундирования успеха не имели, потому как Шпатор естьШпатор. Не напрасно он две войны и тюрьму обломал, набрался ума-разума,сквозь землю зрит, бойца своего, как родное дитя, бережет и любит. Ещехорошо и то, что Булдакова в роте нет, припадочный этот плут непременностибрил бы что-нибудь из вещей и на самогонку променял. Однако хоть и любил и лелеял своих бойцов старшина Шпатор, гонял имуштровал он их, крушил руганью, как самых злостных недругов, жизнь егозаевших. Кто-то чего-то потерял, кто-то криво погон пришил, опять урон виголках -- ломают их похорукие неумехи, на верхнем ярусе визгливо лаялсяПетька Мусиков, его привычно лупили, на этот раз новым валенком. Дневальныйиз грамотеев газету где-то раздобыл, перекрывая шум, громко читает: "Сыныказахского и русского народов Сеитов Дюсекей и его командир Сахаров Борисздесь, в окопах, готовятся навсегда покончить с фашизмом и просятДжамбула-акына прислать им песню в подмогу. Джамбул немедленнооткликнулся..." -- Да тише вы! -- крикнул кто-то с верхних нар. -- Уйметесь сегодня или нет? -- грозно вопросил дневальный. -- Казахский акын не слушаешь? Джамбул не уважаешь? -- подал голоскто-то из казахов. -- Давай! Дуй! Казах Сеитов Дюсекей И русский Сахаров Борис, Ваш клич достиг моих ушей, Он тучей над врагом навис. Залегши в снежной тишине, Готовя извергам разгром, Вы обращаетесь ко мне С коротким пламенным письмом. Вы заявляете: "Сведем С фашистом счеты мы сполна". Вы пишете: "Мы песен ждем, Джамбул поможет нам". Я время лет откину прочь, Чтоб спеть о празднике весны. Есть песню спеть! Есть вам помочь. Народов доблестных сыны! -- Астапрала! -- воскликнул казах на верхних нарах. -- Джамбул нашба-а-алшой шылавек, иво Сталин любит. Казарма из конца в конец загудела, будто в ней снова окно в живой,звучащий мир открылось, -- говорили кто о чем. А Васконян, читавший Данте влучших переводах, Верхарна и Бодлера -- без перевода, знавший Пушкина,Тютчева, Лермонтова, тихой, юношеской почтительностью проникшийся кБаратынскому, смотрел на ребят с любопытством: неужели они восприняли всеэто словесное варево всерьез? -- и уяснил наконец: да, всерьез. Они здесь ижизнь свою в этой казарме, будущую судьбу, свою и родины своей -- все, все,пусть неосознанно, воспринимали всерьез. Отужинали маршевики, на нары, воняющие в этот вечер особенно удушливо,взгромоздились, лежат, думу думают, мечтают кто о чем. Слабаки засыпатьначали, но в это время под прелыми сводами казармы, в недрах этого наспехвырытого и слепленного под людей подвала негромко и внятно раздалось: Ревела буря, дождь шумел... Казарма, приглушенно, ровно гудевшая предсонным, постепенно замирающимгулом, смолкла, вовсе унялась. Врасплох захваченная казарма не сразу, невдруг, как бы пробно, как бы для себя поддержала серебряно-звонкий голосБабенко: Во мраке молнии блистали... Вот тогда-то, в последний вечер перед отправкой на фронт, во второй разуслышал Лешка Шестаков песню в постылой, совсем прокисшей от смрадногоиспарения казарме первого стрелкового батальона... Ротного певца подбодрилего друг Гриша Хохлак. Сразу радостно, сразу высоко взнялся, взлетел голосиз второй роты. И вот уж весь батальон, пока еще пробно, подхватил песню,ротный запевала второй роты соединил свой голос с запевалой первой роты. Всебережнее, все аккуратнее ровняли под них голоса бойцы, всяк свой голосвстраивал, будто ниточку в узор вплетал, всяк старался не загубить песенныйстрой, и Лешка норовил приладиться к соседу, сосед к другому соседу, и всяизматеренная, оплеванная, Богом и людьми проклятая казарма во всю грудь, вовсю мощь четырьмя сотнями голосов сотрясала подвал: И беспрерывно гром греме-э-эл, И ве-этры в дебря-ах бушева-а-али-и-и-ы... Старшина Шпатор, спустивши босые ноги с топчана, сидел, полуоткрыв рот,ошарашенно слушал мощно гремевшую многоголосую армию, слушал свою роту, свойпервый батальон и ничего не мог понять -- он не ведал такого батальона,такого праведного, душу разрывающего восторга и гнева. Нет, он знал, всезнал, он угадывал сокрытое в этих юных ребятах могущество, понимал этотподлый казарменный быт, повседневно унижающий и даже убивающий того, чтопослабей, размельчил людей, поднял наверх самое отвратительное, зверское,блудное, мелочное, и боялся, что там говорить, боялся: душу-то живую неубили ль? не погасило ли в ней быдловое существование свет добра,справедливости, достоинства, уважения к ближнему своему, к тому, что было,что есть в человеке от матери, от отца, от дома родного, от родины, России,наконец, заложено, передано, наследством завещано? В прежних служивых, ушедших на фронт в маршевых ротах, Шпатор не имелоснований сомневаться, то в большинстве своем были люди с устоявшейся жизньюи характером, среди них попадались, конечно, и отребье, и бродяги, и ворье,и симулянты, и ветрогоны, но костяк роты, как остров среди реки, всегда былнадежной пристанью, крепкой площадью, вокруг которой плещись, волнуйся,суетись, пузырись -- все она тверда, все устойчива, все неразмывна. Но эти вот восемнадцатилетние ребятишки-то с неустоявшейся жизнью исудьбой, иные и характером-то еще не сформировавшиеся, они-то, они-то как жебудут бедовать, в самом-то начале сознательной жизни как устоят, как вынесутиспытания во фронтовой обстановке, коя не всем взрослым, стойким и крепкимлюдям по плечу? Порой отчаяние охватывало старого вояку, познавшего нетолько самое войну, но и все прелести, сопутствующие ей, не раз, не двахватался он за голову: "Погибнут! Все как один погибнут, сгорят в томнеразборчивом, всепожирающем огне войны, не оставив за собой ни следочка вжизни, ни памяти никакой, потому как и жизни-то у них не было". Но вот каждый голосишко норовит пристроиться к другому, поддержать его,подпереть, силы всему хору прибавить, и ощущал сердцем, чуял кожей своейстаршина Шпатор: каждый его боец, как и он сам, в восторженном ознобесейчас, холодок у каждого течет под рубаху, проникает внутрь, покалываетсердце, и ощущает каждый в себе незнаемую силу, полнящуюся другой силой,которая, слиясь с силой товарищев своих, не просто отдельная сила, но такаявеликая мощь, такая сокрушительная громада, перед которой всякий враг,всякое нашествие, всякие беды, всякие испытания -- ничто! В эти минуты старшина Шпатор твердо поверил: его ребята, юные этишпанята, заломают врага и живы будут, все-все живы. -- Вот, значит... песня, памаш... как поют, памаш! -- отерпшими губамишевелил он. Когда песня отделилась от этой темной гнилой дыры, не давши казармезадушить ее, но скорее замерла в груди солдатской, высвобожденно дышащей,старшина Шпатор услышал странные звуки за печкой. Это, уже, видать, впотемках, вернулся Володя Яшкин и тоже слышал песню. С головой укрывшиськуцей шинеленкой, помкомвзвода плакал. Маленькое худое тело его дергалось,шинель помахивала рукавом. Сердце старшины сжалось, заныло -- недавнийфронтовик Яшкин зря может ругаться, визжать, шуметь, но плакать зря нестанет. Яшкин лучше Шпатора знал, что ждет тех певцов на войне, в окопах. Аможет, лекарства так подействовали на помкомвзвода, думал старшина Шпатор икакое-то время сидел еще, вслушиваясь в унимающуюся жизнь казармы. Там, в казарме, на верхних нарах, кутаясь в теплый мех новогополушубка, костлявым пальцем утирая глаза, человек, совершенно не умеющийпеть и все же соединившийся в песне со всеми товарищами, расслабленновздохнул: "Дант Дантом, Бодлер Бодлером, но жизнь такова, что ныне ей нужнееДжамбул..." -- и, всхлипнув, уснул столь покойно и глубоко, что едва ли спалтак дома, на барских пуховиках. Генерал Лахонин, представитель Воронежского фронта, тот самый, чтоповстречался когда-то бредущим с лесовытаски красноармейцам, и его давнийдруг, соратник еще по полковой школе -- майор Зарубин, только чтовыписавшийся из госпиталя и поступивший в распоряжение Сибирского военногоокруга, вместе с представительной комиссией принимали маршевые роты во вновьформирующуюся Сибирскую дивизию, в том числе и роты, подготовленные вдвадцать первом стрелковом полку. На первый взгляд войско выглядело совсем недурно. В новомобмундировании, туго запоясанные, браво заправленные, в новых шапках-ушанкахс ярко горящими на лбу звездочками, боец к бойцу, нога к ноге, пара к паре-- в две шеренги стоят. Лишь несколько орясин по два метра ростом нарушалистрой и портили ранжир. Но хоть на этот раз учли обстоятельство: подбиралиобмундирование по красноармейским книжкам, где все размеры, группа крови идаже иммунологические и социологические данные, пусть в кратком изложении,значились. Верзилам шили одежду по заказам, а то ведь карикатуры -- несолдаты. Все вроде бы нормально, поворачивай роты направо и шагом арш грузитьсяв эшелоны. Но въедливый педант майор Зарубин, уже набедовавшийся на фронте,хотел досконально знать, кто, в каком качестве, в каком виде, в какомсостоянии едет не щи хлебать, но воевать, и воевать не с тем вероломствомсвоим и трусостью своей смущенным, запуганным, даже шороха куста боящимсяврагом, какого изображают в родном кино и на газетных карикатурах, а сврагом, хорошо обученным, воевать умеющим не только храбро, но и расчетливо,не дуром, не прихотью одной, не только самоуверенным нахрапом пропоровшимполовину советской страны, с боями в сражениях, порой невиданнокровопролитных, достигшим и упершимся в Волгу, забуксовавшим на берегу ее, вСталинграде. Надо было противостоять организованной, крепкой военной силетакой же или еще лучше и крепче организованной, боеспособной силой. Просмотрев в медсанчасти санитарные карты боевого состава, как попало,наспех заполненные, майор Зарубин заключил, что в полном здравии народу вполку достаточно много, но хватает и таких людей, что переболели или болеютдизентерией, бронхитом, их мучает кашель, малокровие и эта самая гемералопия-- куриная слепота, из редкой смешной болезни превратившаяся в массовуюэпидемию, порожденную наплевательским отношением к "человеческомуматериалу", как привычно и бездумно именовали тыловые деятели рядовых воиновв разного рода военных отчетах, донесениях и во всевозможных бумагах,которых, чем дальше шла война, чем хуже становились дела на фронте и в тылу,тем больше и больше плодилось. Канцелярия, от веку на Руси защищавшаяся отвойны видимостью бурной деятельности, рожала потоки бумаг, морепустопорожних слов. Двадцать первый полк расположен недалеко от городов, почти на берегуреки, в сосновом лесу, годном хоть на сырое, да топливо, на всяческие, стольнеобходимые человеку нужды. Полковник Азатьян со своими помощниками извлекиз выгодного стратегического расположения своего полка все, что можноизвлечь, надсадил нервы военным чинам в штабе округа, себя изодрал в клочья,но все же поголовного мора, сокрушительного разгула болезней не допустил, аэта инициатива самим себе заработать хлеб на зимней уборке, подкрепить насельской работе здоровье ребят, дать им дохнуть перед отправкой на фронтхоть маленько волей и чистым воздухом родины просто неоценима. Если командиры полков, батальонов, рот в прифронтовой полосе получатвремя и возможность подзаняться бойцами из вновь прибывших соединений ипополнений, в условиях, приближенных к боевым, научат стрелять, не жалеяпатронов и мин, поутюжат их танками, погоняют, из пареньков этих, пытающихсябраво выглядеть, и на деле получатся бравые воины. Но, к сожалению, давногонят, бросают и бросают в бушующую ненасытную утробу войны этот самый"человеческий материал", чтобы хоть день, хоть два продержаться вСталинграде, провисеть на клочке волжского берега, а в Воронеже -- не отдатьбольницу, стоящую на отшибе, потому как пока есть они -- клочок берега ибольница, можно докладывать Верховному Главнокомандующему и сообщать народу,что города эти не сданы, а Главнокомандующий будет делать вид, что веритэтому, и уверять надсаженный народ его помощники будут: мол, стоят, уперлисьдоблестные войска, борются с выдыхающимся врагом, с его превосходящимисилами. Под Великими Луками вон начали наступление в честь дня рождениявеликого вождя и полководца. По фронтовым сусекам заметенные, с жиденькойогневой поддержкой и оснащенностью, выполняя патриотический священный долг,доказывая нежную любовь к вождю и учителю, войска залезли в болота и незнают теперь, как из них выбраться, несут огромные потери. "Бьют нас, бьют,учат нас, учат немцы воевать и никак не могут научить", -- досадливоморщился генерал Лахонин, встретив своего друга и беседуя с ним наедине зачашкой чая. Майор Зарубин и генерал Лахонин настояли на том, чтобы самых слабых,ослепленных гемералопией, пораженных переходчивыми болезнями бойцов оставилив полку, подлечили и тогда уж отправляли бы вдогонку дивизии с пополнениемна фронт. Воронежскому фронту, скрытно готовящемуся к наступлению, нужныбыли резервы, крепкие, хорошо подготовленные. Деятелям же двадцать первогополка не хотелось иметь брака в работе, получить втык от командования, асбыть всех вояк подчистую, да и двадцать пятый год с остатками двадцатьчетвертого, с подметенными по лесам и весям резервистами и разным бедовымнародом, укрытым от войны, где хитрыми чинами, где тюрьмами, уже катил вэшелонах, на подводах, в машинах по направлению к Новосибирску и Бердску.Скоро-скоро -- открывай ворота. Начинай все сначала. Мудрые руководители заскребали остатки мужичков по Руси, переложив ихнепосильные обязанности, надсадную работу на женщин, стариков и детей. Войнееще и конца не видно, но российская деревня почти опустела, в надорванномгосударстве разом все пошатнулось, захудало, многие казармы в полку были уженепригодны даже для содержания скотины. Санчасть ютится все в том жеобветшалом, тесном помещении, хорошо хоть столовая есть, рядок новых, нажилье похожих за счет самообслуживания казарм срублено, разросся конныйпарк, есть на чем вывозить строевой лес, поставлять солому, дрова, фураж,продукты, амуницию. Много чего требуется людям, пусть они всего лишьслуживые, пусть ко всему привычные и притерпевшиеся люди. После большой ругани в штабе, горячего спора с Азатьяном в полкуосталось около двухсот бывших призывников, из них половина неизлечимобольных будет комиссована и отослана домой -- помирать. Легко отделался двадцать первый стрелковый полк. Генералу Лахонинудоводилось бывать в Гороховецких лагерях в Горьковской области, в Бершедскихлагерях под Пермью, в Чебаркуле за Челябинском -- везде дела обстояли из руквон плохо, везде был провал, наплевательское, если не преступное отношение клюдям. Но то, что он увидел в Тоцких лагерях в Оренбуржье, даже его,человека, видавшего виды, повергло в ужас. Тоцкие лагеря располагались в пустынной степи. Весь строительныйматериал здесь состоял из ивняка и кустов, растущих по берегам реки, идерна. Из ветвей сплетались маты, были они потолком, полом, стенами, нарами,а травяным дерном крылись верха землянок вместо крыши. Сушеные прутья истепной бурьян употреблялись на топливо, на палки, заменявшие учебноеоружие, на указки, которыми политруки во время политбеседы водили по картам,показывая "героически" оставленные наши города и земли, на костыли, наопорные трости для доходяг -- на все, на все шли приречные ивняки, всмятении все дальше и дальше отступающие от зачумленного военного городка. Ивовые маты кишели клопами и вшами. Во многих землянках пересохшие матыизломались, остро, будто ножи, протыкали тело, солдатики, обрушив их, спалив песке, в пыли, не раздеваясь. В нескольких казармах рухнули потолки,сколько там задавило солдат -- никто так и не потрудился учесть, уж еслинаши потери из-за удручающей статистики скрывались на фронте, то в тылу ивовсе Бог велел ловчить и мухлевать. Песчаные пыльные бури, голод, холод, преступное равнодушие командованиялагерей, сплошь пьющего, отчаявшегося, привело к тому, что уже через месяцпосле призыва в Тоцких лагерях вспыхнули эпидемии дизентерии, массовойгемералопии, этой проклятой болезни бедственного времени и людских скопищ,подкрался и туберкулез. Случалось, что мертвые красноармейцы неделями лежализабытые в полуобвалившихся землянках, и на них получали пайку живые люди.Чтобы не копать могил, здесь, в землянках, и зарывали своих товарищейсослуживцы, вытащив на топливо раскрошенные маты. В Тоцких лагерях шлабойкая торговля связочками сухого ивняка, горсточками ломаных палочек. Плата-- довесок хлеба, ложка каши, щепотка сахара, огрызок жмыха, спичечныйкоробок махорки. Много, много пятен, язвочек от потайных костерков вдоль полувысохшейреки, под осыпистыми ярами, издырявленными ласточками-береговушками. Покостеркам и остаткам пиршества возле них можно было угадать, что люди дошлидо самой страшной крайности: как-то умудрялись некоторые уходить из лагеря,хотя тут все время их всех занимали трудом и видимостью его, в степях иоврагах раскапывали могильники павшего скота, обрезали с него мясо. И ужсамый жуткий слух -- будто бы у одного из покойников оказались отрезаныягодицы, будто бы их испекли на потаенных костерках... Никто из проверяющих чинов не решался доложить наверх о гибельномсостоянии Тоцких и Котлубановских лагерей, настоять на их закрытии ввидуполной непригодности места под военный городок и даже для тюремных лагерейне подходящего. Все чины, большие и малые, накрепко запомнили слова товарищаСталина о том, что "у нас еще никогда не было такого крепкого тыла". И всетоцкие резервисты, способные стоять в строю, держать оружие, были отправленына фронт -- раз они не умерли в таких условиях, значит, еще годились умиратьв окопах. "Не-эт, здесь хлопцы ничего, с этими еще повоюем", -- взбодряя себя,думал майор Зарубин, сразу же после госпиталя выхлопотавший себе направлениена фронт с резервными подразделениями. В сформированные части срочно отправлялось оружие, боезапас, письменнымприказом под ответственность командиров частей в пути следования и вэшелонах изучение транспортной и боевой техники не должно было прекращаться. "Сожгли безоружное ополчение под Москвой, сгубили боеспособные армиипод Воронежем и в Сталинграде, с колес, необстрелянных, плохо обученныхлюдей бросая в бой, теперь вот спохватились, уразумели, нельзя так дальшевоевать. России может не хватить на многолетнее истребление, всеобщий убой,и она, родимая, не бездонный колодец!" -- толковал генералу Лахонину майорЗарубин. Генерал радовался, что отыскал старого друга, въедливого,непреклонного в своих действиях и решениях командира, которых так не хваталов армии, полегли они на западных рубежах страны во время боев и отступленияв сорок первом году, попали в плен, да и поныне, уже во глубине России, наокраинах ее гибнут в наших концлагерях. Со своими ротами на позиции отсылалось все командование первогобатальона, себя скомпрометировавшее в тылу нападением солдат на командира,дезертирством братьев Снегиревых, дезорганизацией суда над Зеленцовым,воровством, разгильдяйством и многими-многими другими позорными деяниями,недопустимыми в передовых рядах эркака. В штабе военного округа не моглипозволить, чтобы командиры непобедимой Советской Армии, допустившие такиепромахи, продолжали заниматься подготовкой кадров для героическисражавшегося фронта, тем более в таком достославном полку, как двадцатьпервый, не раз отмеченном благодарностями местного и главного командования.Где гарантия, что впредь эти командиры не допустят упущений в ответственнойработе? Не-эт, пусть уж лучше будут там, где им хочется быть. С Богом! Здесьвон орлы в очередь стоят, в затылок друг другу горячо дышат, глазами"сиятельств" пожирают, готовые проявлять денно и нощно всяческое усердие ипослушание и отличиться, чтобы только не в пекло, не на этот всех и всяпожирающий фронт. Выжить, любым способом выжить, уцелеть, продлить своидостославные дни. И шныряли по тылам, докладывали, обманывали, доносили,предавали служивых бесовски ловкие ярыжки с лицами и ухватками дворовыххолуев, всегда готовых быть и придворным, и палачом, и лизоблюдом, и хамом. Скорик уже уехал. Пшенного тоже куда-то девали, и хорошо сделали --ребята из первой роты собирались "потолковать" с ним на прощание, а еслитакие основательные парни, как Костя Уваров и Вася Шевелев, потолкуют да импоможет псих Булдаков -- лекарств в санчасти не хватит лечить товарищаПшенного... Не только командиры проштрафившихся рот, но и участвовавшие в боях,минометная рота, взвод пэтээрщиков, полурота пулеметчиков с новыми"максимами", со своим конным обозом из двадцати подвод тоже уходили нафронт. Все добро сколочено, смолочено, выхлопотано, вырвано из глотки,завезено, выстроено не без участия и энергии командира полка. Командованиеокруга было довольно его деятельностью, и хотя полковник Азатьян целилсяуйти со своим полком на фронт, настаивал, ругался, рапорты писал -- все егопросьбы остались без удовлетворения. Крестьянину на базар снарядиться -- и то мороки сколько, хлопот, а тутведь не на базар, не к теще на блины снаряжались люди -- на войну. Ребята,помогавшие грузить и сопровождать грузы на станции Бердск и Новосибирск,поражались, как много всего надо боевому соединению, начиная с топлива, сдосок, с гвоздей для сколачивания нар в вагонах и кончая оружием,боеприпасами, лошадьми, провиантом, приборами для разведки и наблюдений.Говорили, что это лишь малая часть добра и оружия, что довооружениепроизойдет уже в прифронтовой полосе, в армии, в которую вольется Сибирскаястрелковая дивизия. И все это добро стоило денег, труда, ведь только чтобысутки пропитать один лишь двадцать первый полк, десять его тысяч человек, --не одному району, не одной фабрике надо сутки, может, и неделю работать. Аведь еще и обуть, и одеть, и обогреть, и вооружить надо, да и дармоедовсодержать надо, их в армии, дармоедов-то, столько, что на колхозных счетах ине сосчитаешь. Какое же это разорительное дело -- война, начинали пониматьмолодые парни и рассуждать на эту тему пробовали. Меж тем майор Зарубин метался между Новосибирском и Бердском, чтобы всепредусмотреть, предвидеть, лишний раз перепроверить. Повидавший в прахразбитые, на все стороны разогнанные войска, побросавшие добро свое, лошадейи повозки, оружие, людей, он знал дорогую цену военному имуществу, снадсадой изготовляющемуся мирным народом, разоренной стране нужны еще будути добро и люди, ох как нужны. Хватит уж сорить людьми, хватит сорок первогогода, когда лучшие бойцы погибали, не увидав врага, не побывав даже вокопах, под бомбежками в эшелонах, на марше; не дойдя до передовой, целыесоединения оказывались в котле, в окружении, все их обучение военной науке,вся их жизнь полуголодная, многотрудная, часто чудом сохранившаяся внадломленно живущей стране, -- все-все это шло насмарку. Напрасная гибель,бесполезная жизнь -- ах, как горько это знать. И дай Бог, чтобы там, под Сталинградом, полк этот, вливающийся в свежуюдивизию, закрепился, повоевал, закалился в боях, принес бы ту пользу фронтуи облегчение стране, ради которой, напрягая все силы, изнемогая, работаетнарод, ради чего, наконец, эти ребята перенесли все лишения, вытерпелигнилые казармы, подлый быт учебного подразделе- ния. Эти вот самые ребята,строго подобравшиеся в напряжен- ном строю, разом посерьезневшие. Полковнику Азатьяну было предоставлено слово. Он легко взбежал по тремступенькам на крохотную праздничную трибуну, краска на которой неподновлялась с 7 ноября, облупилась от морозов, обвел плотно стоящих поротнобойцов, слившихся в сплошные кремовые полосы -- полушубки, воротники,загнутые рукава и шапки с белой оторочкой смотрелись ранними сибирскимиподснежниками с чудным названием сон-трава, которыми скоро, совсем скорозасияют берега Оби, оживится просторный бердский сосняк, но эти парни уже неувидят вешнего цветения. -- Товарищи! -- негромко произнес командир полка и замолк, сдавилперила трибуны руками в черных перчатках. -- Это какое же сердце надо иметь,чтобы все время отправлять и отправлять вас туда. Вы же... вы же все мнедети! Мои дети! Ах, Господи, лучше бы мне с вами, может, я бы пригодилсявам, кому помог, кого уберег... Какие вы все еще молодые!.. И какиекрасивые!.. А война все идет, все идет! Мы пытались делать для вас добро. Сдобром в сердце отправляйтесь на фронт и вы. Выполняйте честно свой долг!Бейте врага! За матерей, за сестер, за Родину, за Сталина и... за менямаленько! -- Полковник Азатьян слабо улыбнулся, строй чуть шевельнуло. -- Заменя, за всех нас! Мы вам желаем жизни, скорого возвращения домой с победой!Ура, товарищи! Негромкое и недружное "ура" последовало в ответ -- не привыкли вдвадцать первом полку кричать "ура", да и учиться незачем было, на фронтеего тоже не кричат -- в кино только, в военном, героическом, кричат идурачат врагов, крушат их весело и забавно, порой даже поварским черпаком. Крикнув "смирно!", полковник Азатьян сбежал с трибуны и, перейдя наразмеренный торжественный шаг, приблизился к генералу Лахонину, красивовскинул руку к каракулевой папахе. -- Товарищ генерал-лейтенант! Маршевые роты двадцать первогострелкового полка готовы следовать по назначению! Генерал Лахонин принял рапорт, пожал руку полковнику, они встали в ряд-- генерал, полковник и майор. -- Товарищи командиры и красноармейцы! Благодарю за службу! --подобравшись, внятно и четко сказал генерал Лахонин. В ответ выдано было: "Служим-совску-су-зу!" -- Вольно! После десятиминутного перерыва всем снова в строй. Бойцы толкались, смеялись чему-то, все возбужденно радовались, охотнотабаком, у кого он велся, делились, в полку его так ни разу и не выдали, ктонезнаком, знакомились, ведь теперь они все родня друг другу -- фронтовики.Все надеялись, что попадут в одно место, в одну часть, и твердо верили --там-то пропасть не дадут! Никакого зла, остервенения, никаких придирок другк другу, словно бы все прошли чистилище, одновременно и от скверны душевнойизбавились, однако дальней какой-то частью ума и притихшего сердцачувствовали: идут они все-таки в окопы, на смерть, -- изо всех сил пыталисьпредставить, да и Бог с ними, с окопами, пока вот волнительно все, дружно,торжественно, как бы и празднично даже, оттого ребята веселы, компанейскиспаяны. Бесшабашность их посетила: да мы, да там, да так дадим! Ненадсаженные еще окопной жизнью, не битые, чистые пока, здоровые, настоящихжитейских бурь и страданий не испытавшие, да и сердца не надсадившие, сердцеза них надсаживали, страдание и смерть принимали родители, силясь в голодныегоды, при разгуле бесовства, в царстве юродивого деспота -- выкормить,поднять и сохранить их для служения земле родной, для битвы, которая импредстояла. Среди шума, сбора, собора, смеха, шуток так и позывало к кому-топрислониться, выговориться, выплакаться, может, на что-то и пожаловаться. Русские люди, как обнажено и незлопамятно ваше сердце! Можно рукойпотрогать его под полушубком, услышать ладонью его тревожный стук, егодоверчивое тепло почувствовать. А тут еще старшина Шпатор со своимпрощанием! Обходя строй первой роты, он обнимал каждого красно- армейца,повторяя: -- Простите меня, дети, простите!.. Чем прогневал... чем обидел... Неуносите с собою зла... -- Дошел до командира роты, утерся большим серымплатком, полюбовался Щусем и развел руками. -- Ну вот что тут сделаешь,памаш? Будто родился в военной форме! Ну, Алексей Донатович, родной мой,себя береги, ребяток береги. С Богом! Они обнялись, старшина троекратно расцеловался с ротным. Яшкина Володю,своего постояльца по каптерке, тоже обнял, похлопал рукой по спине и тут жезамельтешил, заплясал вокруг роты: -- Все взяли? Никто ничего не забыл? Если кто чего забыл, весть дайте,я здесь остаюсь. Дальше маяться с вашим братом... Старшина Шпатор дошел с ротой до учебного поля, с подбегом попадая вритм, пытался чеканить шаг, но скоро выдохся, на краю соснового бора отстал,напалком рукавицы вытирая мокрые усы. Полк, растянувшийся версты на две, головной колонной достал дальнийконец дороги, повернул к станции, и вместе с другими ротами первая роднаярота-мучительница первой вступила в дымчатый лес, растворилась в морозноймари. Старшина Шпатор, опустив голову, разбито побрел в опустевшую казарму, всвою казенную, обрыдлую до смерти дощатую каптерку. В военном городке Новосибирска, за речкой Каменкой, в старых,дореволюционных еще царских казармах сводились маршевые роты стрелковойдивизии. У людей подвальных казарм и землянок появилась возможностьубедиться в том, что "прогнивший строй" умел тем не менее строить на века.Кирпичные казармы с толстыми стенами, да еще и с вензельками карнизными,сухие, теплые, просторные, со множеством служебных комнат, в том числе сумывальными и туалетными местами внутри помещения. Здесь, в казармах, перед отправкой на фронт разрешено было служивымпосле занятий повстречаться с родственниками и подружками, у кого ониимелись. Сюда же, за речку Каменку, продвинулся небольшой подвижный базарчикс мешками табака, семечек, с картофельными лепешками и варенцом в банках.Вместе с базаром явились говорливые шустрые фотографы, способные не толькобыстро заснять на карточку хоть одного, хоть группу бойцов, но уже черезсутки вручить им сырые, зато очень хорошие фотографии, на которых каждыйчеловек выглядел хоть немножко красивей и бравей, чем был на самом деле. Эта-то вот особенность искусства больше всего радовала военный люд,ребята уже знали, у какого фотографа получаются карточки красивше, к нему иочереди выстраивались. Молодые нарядные бойцы еще не ведали, что многим изних и суждено будет остаться в родном доме в самодельной рамочке, в альбомеухажерки иль невесты единственной той предфронтовой фотографией. Забыв живойобраз сына, брата иль жениха, его и вспоминать будут по карточке, называякрасавцем ненаглядным. В каптерках казарм, в красном уголке, в служебном помещении комбатов,командиров рот, пригорюнясь, сидели усталые женщины с красными от ветров иморозов лицами, приспустив шалюшки, смотрели, как дитя, стриженое, худое,бледное, шибко с осени повзрослевшее, ест домашнюю стряпню, привычноенаказывали, говорили то, что век и два века назад говорили уходившим набитву людям: беречь себя, не забывать отца-мать, чаще писать с фронта, --крестя украдкой служивого, вознося молчаливую молитву Богу, вновь в сердцевернувшемуся, о спасении и о бережении дитя родного. Ребята, непривычно томясь и смущаясь, выслушивали наказы старших,кивали, соглашались, не зная еще, что сердце отца-матери уже угадало вечнуюразлуку, не понимали, отчего родители плачут, хмурились и даже осаживалиродителей, когда замечали, что те крестятся и их крестят. Облегченно себячувствовали, когда родители наконец уходили с нудного свидания. Глянув взатемненный угол, где при царе стояли иконы над лампадой и где вместо иконныне в ряд лепились вожди мирового пролетариата, женщины взваливали на плечипустые холщовые мешки, в которых гремели кринки, бидоны или банки из-подмолока, редко-редко стеклянная поллитровка -- на фронт уходило поколение, непораженное еще российской пагубой, не успевшее научиться пьянству. Ах, какпотом, на фронте, в крайнюю минуту иль сгорая на госпитальной койке, жалетьбудет сибирский парень о том, что не обласкал мать, не прижался к ее груди впоследние минуты, не сказал те самые нежные, самые важные слова, которыедолжен был сказать, да еще и креститься запрещал. Подружки-девушки стеснялись на людях, которые еще и побаивалисьзаходить в старые, пусть и не зловещие, но все же казенные помещения.Парочки лепились по скамейкам вокруг казарм, сидели, обнявшись, прижавшисьдруг к другу, вроде бы никого и ничего вокруг не замечая. Иные парочкипробовали уединиться, прятались по углам, отыскивали всевозможные ухоронкиза деревьями, за поленницами -- да где же на все-то войско наберешьсяукромных мест? Много-много лет спустя молодой русский поэт, угадывая состояние своихдавних сверстников, будто впаяет в ранние солдатские могилы, внесуществующие надгробья литые слова: Мы с тобой не играли в любовь, Мы не знали такого искусства. Просто мы за поленницей дров Целовались от странного чувства. В первую роту, спаянно и родственно державшуюся после сельхозработ вселе Осипове, нагрянула Валерия Мефодьевна. Она обхватывала нарядных бойцовобветренными руками, пыталась целовать тех, кого узнавала, -- такаясерьезная, такая видная женщина, и вот... Валерия Мефодьевна привезла красноармейцам не только пламенные поцелуии приветы от осиповских зазноб, но и поклоны от хозяев, в избах которыхквартировали служивые, да и не одни только пустые поклоны. Из холщовогомешка, набитого под завязку, она принялась извлекать узелки, торбочки,кошелки со всякой разной продукцией. Бойцы что дети сбились вокруг, ждут,нетерпеливо приплясывая, радуются, получив подарочек, отбегают в уединение-- читать записки. Начальница -- баба битая, еще и драматичности добавила вэто массовое действие; -- А где это у нас тут Коля-Николай, по фамилии Рындин? Где этотсердцеед-негодник, под корень подрубивший нашу замечательную повариху? --будто не видя до краски смущенного молодца, вопрошала хитрющая женщина. Коля Рындин вынужден был подать голос из толпы: "Тута я, тута. Чегонадо-то?" Бойцы-товарищи, упираясь, словно в тяжелый воз с соломой, толкалисердцееда в спину, подвигали ближе к гостье. Потомив немножко человека,гостья выдала сердцееду белый мешочек, завязанный розовой ленточкой, впетельку которой вдета записка, на записке крупнущими буквами обозначено:"Любимому моему Количке". Коля Рындин аж зашатался, принимая стафет: "Ну, кчему это? У самой робенок..." Но его уже никто не слушал, и он удалился читать записку да придумыватьответ, поскольку Валерия Мефодьевна сказала, что без ответов не уедет, даникто ее домой без ответов и не пустит. Посылка Ва
