В столовую ходили поротно, соблюдая очередность. Горе народу, когдапервая рота должна идти на завтрак первой, на ужин -- последней. Во-первых:надо было подниматься раньше всех и ложиться после отбоя. Кроме того, как ниболтай черпаком в котлах -- первым все равно наливается жиже, последним же,случается, достанутся хорошие охлебки в котлах. Если же кухонный отрядпросчитается или крохоборы дежурные закусочничают, объедать начнут, можетшпик с постным маслом на дне котлов остаться. Лучше всего ходить в столовую в середочке -- тогда суп гуще, на хлебевсе довесочки целы, да и попромышлять можно до конца обеда или отбоя. Большого совершенства в делении пайки, в промысле добавки и всякогодополнительного пропитания достигли бойцы двадцать первого стрелковогополка. С осени хлеб делили, выбирая от десятка едоков полномочного человека,и не одного, двух. Один полномочный человек отворачивался от стола, другойполномочный человек, положив руку на пайку, спрашивал; "Кому?"Отворотившийся выкрикивал: "Петьке! Сашке! Ваньке!" Сомнения вкрадывались вдуши солдатиков, подтачивали доверие к полномочным людям -- в сговоре они,им и связчикам ихним не случайно же достаются одни горбушки да пайки сдовесками. Пустили в ход хитрейшую тактику. В каждом подразделении свою. Взависимости от пристрастий данного контингента едоков употреблялось названиелибо кинокартин, либо машин, либо воинских званий, либо городов. Советских.Но и здесь чудились происки. Хотя откуда быть обдуваловке: хлеб нарезается ивзвешивается в хлеборезке, каждая пайка отдельно. Да в хлеборезке-то тожелюди -- где промахнутся ножом, где перевесят, где недовесят. В первом взводе мысль работала недосягаемо сложно, деление паекдостигло такого ухищрения, какого небось и просвещенная Европа не знала: попредложению Васконяна в ход пошли названия стран. "Кому пайка?" -- спрашивалраспределитель. И следовал выкрик: "Абиссинии! Греции! Аргентине! Англии!Сэсээру! Везло отчего-то больше всего Абиссинии -- ей всегда доставаласьгорбушка. Так же и кашу, и суп делить стали. Зачерпнет кашу дежурный,замахнется поварешкой: "Кому?" -- и специалист по странам названия выдает,но уже иные, чем при делении хлеба, благо стран на земле много, на всю ротуназваний хватает. Хлоп в скользкую миску черпак каши -- Польше, булькповарешку супу -- Венгрии. Радуйся, Европа, кушай на здоровье! Дележка была столь тщательна, занимала так много времени, что едокичасто не укладывались в срок, отпущенный на завтрак или на обед, хлебали ижевали харч на ходу, суп допивали через край миски, пайку хлеба совали запазуху и берегли воистину пуще глаза, отщипывая по крошке. Слабовольныелюдишки страшно завидовали тем, кто обладал терпением, выдержкой, не сжиралпайку как попало, не заглатывал мимоходом, живьем, ел с супом или с чаем,потреблял продукт бесценный с чувством, с толком, с расстановкой, с пользойдля здоровья и для тела, и духа поддержания. С каждым месяцем, неделей, днем прибывало и прибывало в полку доходяг.Овладев порожней миской, доходяги толкались возле раздаточных окон,канючили, ныли, выпрашивали добавки, мешая старшим десятка получать тазы спохлебкой, с кашей, с чаем, если мутную, банным веником пахнущую жижу можнобыло назвать чаем, но, намерзшись на занятиях, вечерами пили того чаю много,пили жадно, мочились ночью, биты бывали эти соколики нещадно. Меж столов сновали серые тени опустившихся, больных людей -- не успеетсолдат выплюнуть на стол рыбью кость, как из-за спины просовывается рука,цап ту кость, миску вылизать просят, по дну таза ложкой или пальцемцарапают. Этих неприкаянных, без спроса ушедших из казармы людей ловилипатрули, дневальные, наказывали, увещевали. Но доходяги утратили всякоечеловеческое достоинство, забыли, где они и зачем есть, дошли даже допомоек, отбросных ларей, что-то расковыривали там палками, железом, совали вкарманы, уносили в леса к костеркам. Казахи, а их в первой роте закрепилось человек десять, во главе сТалгатом, которого из-за трудности выговора бойцы кликали Толгаем, презиралидоходяг, плевались: "Адрем кал!" (Фу на тебя!) -- брезгливо выбрасывали изсупа или из толченой картошки комочки свинины. Начался обмен: казах русскому-- кроху мяса, русский казаху -- ложку картохи либо корочку хлеба. Но инеистовые азиаты, больше других страдающие от холода и недоеда, один поодному сдавались: сначала начали хлебать суп, сваренный со свининой, потом имясо, отвернувшись, украдчиво бросали в рот. Кругом дразнятся: "У-у, чушкапоганая! Хрю-хрю, чушка!.." -- чтобы забрезговали, не ели мяса казахи. Ипришел срок, когда Талгат повелительно сказал: -- Сайтын алгыр! (Черт бы тебя побрал!) Ешьте все! Ешьте! Аллахразрешил из-за трудности момента. Ослабеете, будете, как они, --презрительно махнул он ложкой на сзади толпящихся, ждущих подачки доходяг. Давясь, плача, казашата ели суп со свининой. Наевшись, выкрикнув:"Астапрала!" -- отбегали от стола в угол столовой -- поблевать. Дисциплина в полку не просто пошатнулась -- с каждым днем управлятьлюдьми становилось все труднее. Парнишки в заношенной одежде, в обувихрустящей, точнее по-собачьи визжащей, тявкающей на морозе, ничего уже небоялись, увиливали от занятий, шныряли по расположению полка в поисках хотькакой-нибудь еды. Утром их невозможно было поднять, вытолкать из казармы. Начиналось все довольно бодро. Дневальные первой и второй ротодновременно заводили громко, песенно: "Па-аа-адъем! Па-ааа-адъем!" -- ноникто в казарме не только не поднимался, даже не шевелился. Тогда второйдневальный, спаривая голос с первым, орал: "Подъем! Сколько можно спать?" Постепенно расходясь в праведном гневе, накаляясь, дежурный по роте, имчаще всего был Яшкин, тоже шибко сдавший, совсем желтый, начинал сдергиватьбойцов с нар, которые оказывались поближе. Всех ближе на нижних нарахютились горемыки больные, на которых дуло из неплотно закрытой двери, тянулоот сырого пола, и как им ни запрещали, как их ни наказывали, они волокли насебя всякое тряпье, вили на нарах гнезда. Стащенные за ноги, сброшенные напол, снова и снова упрямо заползали на нары, лезли в грязное, развороченное,но все же чуть утепленное гнездо -- только бы не на улицу, только бы не намороз в мокрых, псиной пропахших штанах, побелевших от мочи на заду и впромежности. Не лучше дело обстояло и на третьем ярусе. Тех, наверху, за ногу нестащить -- лягаются. Их били макетами винтовок, били без выбора, случалось,попадали даже в голову, крепко ушибали человека, тогда он подскакивал,спинывал дневального вниз. Дневальный хватался за столб, вопил: -- Товарищ старшина! Товарищ старшина! Оне дерутся! И тут на свет казарменной лампады выскакивал из каптерки старшинаШпатор в солдатском бельишке, в серых валенках, обутых на босу ногу,сухонький, с искрящейся редкими волосами стриженой головой, с крылатораскинутыми усами. -- Это арьмия, памаш? -- нервно вопрошал он. -- Арьмия?.. А ну встать!Встать!!.. Не то я вас... Старшина для примера сбрасывал со второго или третьего яруса первогопопавшегося бойца. Тот, загремев вниз, ударившись об пол, вопил, ругался;осатаневшие дневальные лупили уже всех подряд прикладами макетов, с боемсгоняли служивых с третьего яруса нар на второй, где они, сгрудившись,пробовали дремать дальше, со второго их спихивали на первый, с первоговытесняли серую массу в коридор, затем к дверям, на лестницу, никто неторопился открывать двери. Наконец, благословясь, тычками, пинками,выдворяли на мороз разоспавшихся вояк, и тут же начинался отлов симулянтов:их вытаскивали из-под нар, выковыривали из казарменных щелей, где итаракану-то не спрятаться. Выжитые из казармы служивые тем временем пританцовывали на морозе,ругались, грозились, когда очередного симулянта выбрасывали на улицу,встречали его в кулаки. Щусь, как всегда подтянутый, ладный, но тоже недоспавший, явившись изземлянки, терпеливо ждал в стороне результатов. -- Р-равня-айсь! Х-хмиррна! -- наконец взлетал над сбившимися в стройкрасноармейцами вызвеневший голос помкомвзвода Яшкина. Скользя, спотыкаясь,поддерживая на боку кирзовую сумку, доставшуюся ему еще на фронте, в которойбыло все личное имущество помкомвзвода, он подбегал к Щусю и докладывал: --Товарищ младший лейтенант, первая рота для следования на занятия выстроена! -- Здравствуйте, товарищи бойцы! -- щелкнув сапогами, поставив ногу кноге, бодро выкрикивал Щусь. В ответ следовало что-то невнятное, разбродное.-- Не слышу! Не понял! Здравствуйте, товарищи бойцы! -- подпустив шалости вголос, громче кричал Щусь. Так иногда повторялось до четырех раз, иногда и до пяти, пока нераздавалось наконец что-то гавкающее: -- Здрас тыщ-щий лейтенант! -- Вот теперь, чувствую, проснулись. Р-рота, в столовую для приема пищишагом арш! Перед тем как спуститься в каптерку к старшине, чтоб обсудить с нимплан занятий и жизни на сегодняшний день, Щусь смотрел еще какое-то времявослед качающемуся под желтушно светящимися фонарями, пар выдыхающему,отхаркивающемуся, не очень-то ровному и ладному строю. И снова подступала,царапала сердце ночная дума: "Ну зачем это? Зачем? Почему ребят сразу неотправили на фронт? Зачем они тут доходят, занимаются шагистикой? Настрельбище, как и прежние роты, побывают два-три раза, расстреляют по обоймепатронов -- не хватает боеприпасов. Копать землю многие из них умеют сдетства, штыком колоть, если доведется, война научит. Зачем? Зачем здоровыхпарней доводить до недееспособного состояния?" Ответа Щусь не находил, непонимал, что действует машина, давняя тупая машина, не учитывающая того, чтовремена императора Павла давно минули, что война нынче совсем другая, чтострана находится в тяжелейшем состоянии, и не усугублять бы ее беды истрадания, собраться бы с умом, сосредоточиться, перерешить многое. То, чтогодилось для прошлой войны или даже для войны с Наполеоном, следовалоотменить, перестроить, упростить, да не упрощать же до полного абсурда, доубогости, нищеты, до полной безнравственности, ведь бойцы первой роты поодежде, да и по условиям жизни и по поведению мало чем отличаются отарестантов нынешних времен. И Попцов, да что Попцов, разве он один, развеего смерть кого образумит, научит, остановит? Между завтраком и выходом на занятия была пауза, небольшая по времени,но достаточная для того, чтобы служивые снова позабирались на нары, приселивозле печки, привалились к прелой стене, но лучше, выгодней всего к ружейнойпирамиде. Тонкий стратегический расчет тут таился: как только раздаваласькоманда "разобрать оружие!", у пирамиды поднималась свалка -- каждый норовилсхватить деревянный макет, потому как он был легок и у него не быложелезного затыльника на прикладе, от которого коченела ладонь и уставаларука. С меньшей охотой разбирались настоящие, отечественные винтовки, иникто не хотел вооружаться винтовками финскими, из железа и деревасделанными. Как, для чего они попали в учебные роты -- одним высокоумнымвоенным деятелям известно. Финские тяжеленные винтовки всегда стояли в дальнем конце пирамиды, тами оставались они после расхватухи, никто их не замечал, учено говоря, бойцыигнорировали плененное оружие. С ножевыми штыками, пилой, зазубренной поторцу, -- "чтобы кишки вытаскивались, когда в брюхо кольнут, -- заключалиребята и добавляли возмущенно: -- Изуиты! Вон у нашего винтаря штык какштык, пырни -- дак дырка аккуратна". Тем бойцам, которые в боях сразу не погибнут и поучаствуют врукопашной, еще предстояло узнать, что ранка от нашего четырехугольногоштыка -- фашисту верная смерть, заживает та рана куда как медленней, чем отвсех других штыков, сотворенных человеком для человека. Остается благодаритьБога за то, что в этой войне рукопашного боя было мало, редко он случался. А пока по казарме угорело носился старшина Шпатор с помкомвзводаЯшкиным. -- Кому сказано -- разобрать оружие! -- заполошно орали. Дело кончалось всегда тем, что самых бесхитростных, неизворотливыхбойцов силой подгоняли иль за шкирку подтаскивали к пирамиде. Будто вреволюционном Питере, красноармейцу лично вручалось грозное оружие. Наглецыи ловкачи, расхватавшие оружие по уму и таланту, между тем толпились увыхода из подвала, гогоча поддавали жару: -- Вооружайсь, вооружайсь, товарищи красные бойцы! -- Стоим на страже всегда, всегда, но если скажет страна труда. -- Скажет она. -- Рыло сперва умой! -- Рыло сперва умой, потом иди домой! -- Поэт нашелся, еп твою мать! -- Поэт не поэт, а лепит! -- Какая курва там дверь открыла? -- Да старшина это, на прогулку приглашает. -- Пущай сам и гуляет! -- Эй, доходяги, сколько можно ждать? -- Кончай волынить, товарищ младший лейтенант на улице чечетку всапогах бьет. -- Шесто колено исполняет. -- Раньше выдем, раньше с занятий отпустят. -- Отпустят, штаны спустят! -- Поволыньте еще, поволыньте, заразы, так мы сами возьмемся вас наулку выгонять! Не обрадуетесь! -- Сами с усами! -- лаялся Яшкин. -- Чего тут столпились? Кто разрешилкурить? -- Сорок оставь, Вась! -- Скоро уж посрать нельзя будет без твоего разрешения. -- Разговорчики, памаш! -- врезался в толпу старшина. -- Марш на улицу!Ну арьмия, ну арьмия! Помру я скоро, подохну от такой арьмии. -- От такой не сдохнешь, от такой... -- Р-разговорчики! Кто с оружием, кому повезло, кто без оружия, доходяги, больные,симулянты, дневальные, промысловики, разгильдяи, шлявшиеся по расположениюполка и по общепитам, переловленные патрулями иль с вечера еще надыбанныедокой Шпатором, получившие от старшины по наряду вне очереди -- больше он неможет, на большее его власти не хватает, -- дрогнут на дворе, ждут и знают:старшина так просто, без внимания никого не оставит, он, прокурор в законе,попросит у старшего командира добавки к уже определенному нарушителямнаказанию. Но вот и строй какой-никакой сотворен, вся рота наконец-то в сборе.Старшина семенит вдоль рядов поплясывающего воинства, под сапогами егокрякает снег, крошатся ледышки. Натуго застегнутый и подпоясанный, в шапкесо звездою, в однопалых рукавицах, в яловых сапогах, должно быть еще симпериалисти- ческой войны привезенных, усохший, в крестце осевший, но всееще пряменький, чисто выбритый, старшина в желтушном свете двух лампочек,горящих над входом в расположение первой роты -- для второй роты существуетдругой вход, со своими лампочками, -- кажется подростком, как эти вот орлыдвадцать четвертого года рождения, заметно исхудавшие, телом опавшие закаких-нибудь неполных два месяца прохождения службы. Но только этот вотшебутной подросток -- главная самая власть над ними, от нее, от этой власти,вся досада и надсада, от нее, как от болезни, ни откреститься, ни скрыться. -- Попцовцы, шаг вперед! Умер бедолага Попцов, тайком его в землю зарыли, в мерзлую казеннуюмогилу поместили, но дело его живет И кличка к доходягам первой ротыприклеилась. Круг попцовцев с каждым днем в роте ширился, старшина особо кним пристрастен, смотрит каждому в лицо, в глаза, щупает лоб, цапает завтоки, больно мнет промежность, унижая и без того съежившиеся от холода инеупотребления мужские достоинства. "В казарму!", "В строй!", "В казарму!","В строй!" -- следует приговор. -- Товарищ старшина, да я жа совсем хворай, -- начинаются обычныежалобы. -- Мне в санчасть... -- Голос на самом последнем издохе, тоньшеволоска голос, дитяшный голос. -- Болеть в арьмию приехал, памаш? Не выйдет! Не выйдет! -- Спровадивбольных в казарму и чуя, с какой завистью вслед им, гремящим вниз полестнице, смотрят оставшиеся в строю, старшина громко, чтобы всем былослышно, оповещает: -- У меня не забалуешься! Кто старшину Шпатора проведет,тот и дня на свете не проживет! Те симулянты, кои в казарме остались, ещепозавидуют, памаш, честным бойцам, от занятий не уклоняющимся, воинский долгисполняющим, как надлежит воину Красной Арьмии. -- Многозначительносощурившись, повелительно похлопывая себя рукавицей по сапогу, старшинавыпевал: -- Зло-остные сси-ым-мулянты сами об себе заявят, иль выявлять? --Старшина Шпатор все так же похлопывая себя рукавицей, вперялся в строй, всамую его середку, доставая прозорливым взглядом каждого служивого до самогодо сердца, сверля взглядом насквозь все содрогнувшееся нутро. И сердце самого робкого злоумышленника не выдерживало, понурив голову,выходил он из строя, сознавался, что рукавицы не потерял, а спрятал, надеясьпокантоваться в казарме хоть денек. И самый справедливый на эту тяжкуюминуту командир Советской Армии, поиспытав молчанием неопытного симулянта,оглашал приговор: за честное признание прощает человека, но делает это впоследний раз. Пусть сей же секунд разгильдяй бежит в казарму, наденетрукавицы, припасенные заботливым старшиной, и явится как положено и кудаположено, однако на заметку он его все же берет и так просто задуманное имслужебное злодеяние все равно не сойдет, вечером после занятий и ужинастаршина каждому из симулянтов уделит особое внимание, каждым из нихзаймется индивидуально. -- Тэ-экс! Часть работы, самая ответственная, памаш, благополучнозавершена. Пора и на занятия. Вот уже дисциплинированные роты идут и поют.Мы же еще канителимся, разгильдяев ублаготворяем, товарищ младший лейтенантв землянке сидят и нервничают. Последнее время Щусь не выходил на построение, надоела ему вся этакомедия, на морозе торчать лишний час в хромовых сапогах на одну портянку неподарок тоже, хоть он и закален службой, боями, да и устал смертельно. -- Тэ-экс! -- повторял старшина, проходя вдоль уже подзамерзшего,пляшущего на морозе строя. -- Может, у кого просьбы есть, жалобы,обрашшенья? В строю происходило движение, перед старшиной представали те, у когодействительно пришла в негодность обувь, совсем одряхлели и требовалипочинки шинель, гимнастерка, штаны, кому требовалось освобождение часа надва, чтобы сходить на почту за посылкой или за чем-то в штаб полка... "Зачем-то!" -- фыркал, умственно шевелил усами старшина. Куда путь лежитосведомителю, старшина не ведает -- он первый день на службе! За утростаршина вылавливал и изобличал от двух до пяти ухарей, повредивших обувь:наступят на подошву, рванут -- и готово, подметка отлетела. -- А шпилечки-то, шпилечки-то, голубчик ты мой, свеженьки-и-и,бе-елень-ки-и-и, -- напевал старшина, -- у истлелой обуви, голубок,подметочки не враз отрываются, они поднашиваются, грязнятся, гнию-юут... --Сделав паузу, старшина грустно спрашивал у потрошителя казенного имущества:-- И что мне с тобой делать? -- Злодей сам себе наказание придумать был не всостоянии, тогда, обращаясь к иззябшему строю, старшина качал головой. --Вот люди честные, порядочные мерзнут, памаш, из-за тебя, негодяя. Я их испрошу, что с тобой делать. -- Сортир долбить! -- как правило, следовал единодушный приговор. -- Во! -- Старшина поднимал вверх перст и качал им и воздухе. -- Народзря не судит, народ завсегда справедлив. Взя-ать л-лом, л-лопату и прямикомна работку, на чистеньку, на запашистеньку-у! Меня кто проведет? -- Никто-о-о-о! -- единым выдохом давала дружный ответ первая рота. -- И ведь знают, знают, но пробуют, -- сокрушался старшина. --Шестаков, в землянку дневальным, поскольку животом маешься. Днем сходишь влес, лекарствов для себя и для всех дристунов насобираешь. -- Е-эсть, товарищ старшина! -- голосом совсем не больного человекаоткликался Шестаков и бегом мчался в аемлянку Щуся -- самое теплое, самоеоздоровительное было там место. -- Знай службу, плюй в ружье, да не мочи дуло! -- наконец-то звонковыкрикивал старшина Шпатор стародавнюю, мало кому уже понятную нынемудрость. Щусь получал в свое распоряжение роту. Взводных и командира роты так досих пор еще не прислали. -- Н-напрр-рыво! Ш-шыгом а-ар! 3-запевай! -- резко, бодряще командовалон. К этой поре каждая рота уже определилась со своей строевой песней,каждая пела именно ту песню, которая данному сообществу почему-либоподходила, а почему она подходила -- никто еще на всем белом свете не угадали едва ли угадает, это есть глубокая тайна могущественной природы. В первой роте любимых песен было две. Одну, жизнерадостную, запевалпосле обеда и перед отбоем, будучи по природе и сам жизнерадостным, боецБабенко. Звенело тогда в морозном пространстве над притихшим зимнимсосняком, над меланхолично дымящими казармами, над землянками, надкарантином, над штабом, над всеми служебными помещениями военного городка: Солнце льется, сердце бьется, И отрадно дышит грудь. Над волнами вместе с нами Птица-песня держит путь. И случалось, какая-нибудь гражданка из вольнонаемных, навестить женихаили сына приехавшая иль из Бердска зачем прибредшая, приостанавливалась,приоткрыв рот, слушала эту неожиданную, вроде бы для времени и местанепригодную песню. Бабенко, выпятив грудь, изливался громче того, и рубил,рубил строй первой роты скособоченными ботинками мерзлую сибирскую землю,долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка. Но утром, сумеречным, серым, когда казалось, что вечно так и будет,никогда уж и не рассветет, насупленно-строгий строй, покачивая винтовки имакеты на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих, хрипящих ртов, топалза лес, в поля, занесенные, заснеженные, истолченные ногами солдат, -- утром"птица-песня" не годилась. Гриша Хохлак, прибывший в полк из-под Ишима,почти не имеющий голоса, но хорошо чувствующий ритм шага, речитативомначинал подходящее: Мы идем за великую родину Нашим братьям по классу помочь. Каждый шаг, нашей армией пройденный, Прогоняет зловещую ночь. И недружным пока, но все же спетым, слаженным за прошедшее время хоромпервая рота подхватывала: Украина золотая, Белоруссия родная, Наше счастье на грани-иыце Мы штыками, штыками оградим! Младший лейтенант Щусь, чеканя вместе с ротой шаг, в лад ей, в ногуподпевал, поддакивал, бодрости поддавал: -- И-ы ррыс-два! Р-ррыс-два! Ррррыс-два-трри-четыр-ре! Ррррыс! Ррррыс! Щусь был все-таки прирожденным талантом, на постылых занятиях емуудавалось расшевелить, даже увлечь этих ко всему уже, кроме еды и спанья,равнодушных людей, за короткий срок превратившихся в полубольных, согбенныхстаричков с потухшими глазами, хрипящим от простуды дыханием, все гуще полицу обрастающих пухом, все тупее воспринимающих окружающуюдействительность. Младший лейтенант сам показывал пример лихости, ловкости на занятиях,лазал по лестницам, прыгал через барьеры, понимая, однако, пусть и покороткому участию в боях да по рассказам фронтовиков, что едва ли все эторебятам пригодится на войне, но так она, милая, разнообразна, что, может,чего и пригодится. Свалка первых дней войны, когда отбивались кто как, кточем, все же кончилась. Война обретает контуры той войны, какая может бытьтолько в двадцатом веке, война техники, артиллерии, авиации, танков,реактивных установок. Едва ли штык-молодец понадобится, но чем черт нешутит. Главное, чтоб парнишки эти совсем не пали духом. И пороли бойцыпервой роты, потрошили чучела, набитые соломой, ходили друг на друга и намладшего лейтенанта "в штыковую", делали выпады, отбивали штык прикладом,"поражали противника" ударом в грудь, прикладом били по его башке, набитой,по заверениям капитана Мельникова, идеями мирового господства, слепогопоклонения фюреру, жадностью до русского сала и до невинных советскихженщин. За время службы совсем дошел, отупел от постоянной муштры, отнедоеданий Коля Рындин. Поначалу такой бойкий на язык, смекалистый вхозяйственных и боевых делах, он замкнулся, умолк, смотрел исхлестаннымиснегом и ветром глазами, все время подернутыми слизью, сочащейся по щекам иоставляющей на них белые соленые следы, смотрел куда-то поверх голов исосен, за каэармы, за армию, шевелящуюся внизу, на земле. Был он уже ближе кнебу, чем к земле, постоянно пляшущие ссохшиеся его губы шептали"божественное" -- никто уж ничего не мог с ним сделать, даже индивидуальныебеседы капитана Мельникова не оказывали никакого воздействия. Слова о том,что все эти молитвы, обращенные к Богу, есть кликушество и мракобесие, чтотолько научный коммунизм и вера во всемогущество товарища Сталина могутспасти страну и народ, вбивали Колю Рындина в еще большее опустошение, вбесчувственность. Он согласно кивал головой товарищу капитану, поддакивал,но слова Мельникова -- не его собственные слова, казенные слова, засаленные,пустопорожние, в уставе и в газетах вычитанные, -- не достигали сознаниякрасноармейца. Поначалу споривший с многоумным человеком, обвинявшимстарообрядца в отсталости, толковавший капитану о том, что старая вера естьистинная вера, все остальное -- бесовское наваждение, что лишь там, в лесу,сохранились еще истину знающие, ход жизни и небесных сил ведающие чистыелюди, что сам он и его семья, как и многие старообрядческие семьи, давновышедшие с Амыла, Казыра, Большого и Малого Абакана да и с других таежныхрек и спустившиеся с гор, обмирщились, записавшись в колхоз, соединясь сдеревенскими пролетарьями, вовсе испоганились, но даже в сношении с самимдиаволом они не вовсе еще погрязли в грехах, многие, многие в миру диавола всебя запустили, до безверья дойдя, сами себе подписали приговор на вечныемуки, и вот глядите, чем это кончилось, иначе и не могло кончиться, --страшной казармой, озверением, -- ныне он вот, Коля Рындин, и пытаетсявспоминать, Бога попросить о милости к служивым, но Тот не допускает егомолитву до высоты небесной, карает его вместе со всеми ребятами невиданнойкарой, голодью, вшами, скопищем людей, превращенных в животных. Так это ещене все. Не все. На этом Он, Милостивец, не остановится, как совершенно верносказано в Божьем Писании, бросит еще всех в геенну огненную, и комиссаров незабудет, их-то, главных смутителей-безбожников, пожалуй что, погонит в адпервой колонной, первым строем, сымет с их красные галифе да накаленнымипрутьями пороть по жопе примется. И поделом, и поделом -- не колебайтевоздуху, не сбивайте народ с панталыку, не поганьте веру и чистое имяГосподне. Упершись в несокрушимую стену, встретив впервые этакие бесстрашныеубеждения, понял замполит, что всего его марксистского образования,атеистического лепету, всей силы не хватит переубедить одного красноармейцаРындина, не может он повернуть его лицом к коммунистическим идеалам. Что жетогда думать про весь народ, на его упования, а все кругом одно и то же,одно и то же: партия -- Сталин -- партия... -- Не распространяйте хотя бы своего темного заблуждения на товарищейсвоих, не толкуйте им о своем Боге. Это, уверяю вас, глубокое и вредноезаблуждение. Бога нет. -- А што есть-то, товарищ капитан? -- Н-ну, первичность сознания, материя... -- Ученье -- свет, неученье -- тьма. -- Во-во, совершенно правильно! -- У меня вот баушка Секлетинья неученая, но никогда не брала чужого,не обманывала никого, не врала никому, всем помогала, знала много молитв идревних стихир, дак вот ей бы комиссаром-то, духовником-то быть, а не вам.Знаете, какую стихиру она часто повторяла? -- Какую же? Любопытно, любопытно, -- снисходительно улыбался капитанМельников. -- Я точно-то не помню, вертоголовый был, худо молился, вот и не могутеперь отмолиться... А стихира та будто бы занесена в Сибирь на древнихскладнях оконниками. -- Это еще что такое? -- Оконники молились природе. Придут в леса, построят избу, прорубятоконце на восход и на закат солнца, молятся светилу, звезде, дереву, зверю,птахе малой. Икон оне с собой из Расеи не приносили, только складни состихирами. И на одной стихире, баушка Секлетинья сказывала, писано было, чтовсе, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты иубиты. -- Какая ерунда! -- заламывал руки отчаявшийся комиссар. -- Кака-а-аяотсталость, Господи! -- Вот и вы Господа всуе поминаете, не веря в Него, -- это есть самыйтяжкий грех, Господь вас накажет за пустословие, за омман. Капитан Мельников удрученно молчал, щелкая пальцами, перебирал рукамишапку и утратившим большевистскую страсть, угасшим голосом увещевал: -- Еще раз прошу: вы хоть среди бойцов не распространяйтесь. Вас ведьмогут привлечь за антипартийную пропаганду к ответственности. Обещаете? -- Ладно. Только против Бога никто не устоит. Вы тоже. Мне вас жалко,заблудший вы человек, хотя по сердцу навроде бы добрый. Вам бы в церквусходить, отмолить бы себя... -- Я вас прошу... -- Ладно, ладно. Обешшаю. Коля Рындин и не агитировал. Он долгое время рассказывал о том, какездил с баушкой Секлетиньей из Верхнего Кужебара в Нижний Кужебар к тетке вгости. Теткин муж на Сретенье как раз свинью заколол, и тетка нажарилакартошки со свежей убоиной в семейной сковородище. Мужики пиво домашнеепили, потом на вино перешли, капустой, огурцами, груздями и рыбойзакусывали. Коля допхался до картошки со свежатиной и налопался же-е! Носковородища что ушат, Коля в силу и тело еще не вошел, жаренину не одолел,съел картошек всего с половину сковороды и шибко страдал ныне: почему он недоел жареную картошку, со дна и по бокам сковороды запекшуюся, хрустящую,нежным жиром пропитавшуюся? Зачем, зачем вот он ее, картошку-то, дурактакой, тогда оставил? Колю просили замолчать, даже пробовали достать в потемках. Но КоляРындин изо дня в день, из вечера в вечер повторял и повторял рассказ ожареной картошке. Слушая его, и другие бойцы вспоминали о еде: как, чего,когда и где они ели. Жизнь этих людей в большинстве была убога, унизительна,нища, состояла из стояния в очередях, получения пайков, талонов да еще изборьбы за урожай, который тут же изымался в пользу общества. Поведать очем-то занятном, редкостном ребята не могли, выдумывать не умели, поэтомупросили Васконяна рассказать о его роскошной жизни, и он охотно повествовало себе, о еде, какую имел: "Кекс и пастивка, тогт "Наполеон", кагтофель фги,гыба с польским соусом, шашвык с подпочечной баганиной..." Ребята о таких яствах и не слышали, однако последнее время Коля Рындинне повествовал больше про жареную картошку, и Васконян засыпал на полуслове.Коля Рындин плачет ночами, громко втягивая казарменный тухлый воздухносищем, ежится от страха надвигающейся беды. Соседи по нарам, слыша тотплач угасающего богатыря, утыкались в шинели, грызли сукно. Васконян инойраз двигался ближе к Коле, нашаривал его в потемках рукой, гладил по шинели: -- Не свабейте духом, Никовай, не пвачьте, все гавно ского все довжнопегемениться. -- Я ведь бригадиром был, Ашотик, а теперь че? -- гудел в ответ КоляРындин. -- Смеются все. Комедь имя. -- И надо мной смеются. Что же девать? Может, им утешенье? Может,облегченье? -- Людей мучать утешенье? Господь не велел ближних мучать. -- Что ж Господь? Не пгисутствует Он здесь. Пгоклятое, поганое место. ИПопцова пгостить не может. -- Да, ужо нам. С особенным удовольствием ближние потешались над Васконяном и КолейРындиным на полевых занятиях, отчего старообрядец путался еще больше, не могисполнить точно повороты направо и налево. Ему кричали: "Сено-солома!" Ссеном-соломой старообрядец разбирался скорее, команды воспринималдоходчивей. Еще большее удовольствие ребята получали, когда младшийлейтенант Щусь учил Колю Рындина встречному штыковому бою. -- Товарищ боец! Перед тобой враг, фашист, понятно? -- Щусь показывална себя. Коля Рындин, открыв рот, растерянно внимал. -- Фашист идет в атаку.Если ты его не убьешь, он убьет тебя. Н-ну! Младший лейтенант, ловко перехватив винтовку, пер на Колю Рындина.Шумно дыша, раздувая ноздри, Коля Рындин несмело двигался на командира смакетом винтовки, в его руках выглядевшей лучинкой. Шаг красноармейцазамедлялся, бесстрашие слабело, он останавливался, в бессилии опускал своювинтовку. -- Коли фашиста, кому говорю! -- Да што ты, товарищ младший лейтенант? Какой ты фашист? Господь стобою. Я жа вижу, свой ты, русскай, советскай афыцер. "Постой-постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, адруга встретил ты", -- припоминал кто-то из веселых изгальников стих изшкольного учебника. Щусь в бешенстве отбрасывал винтовку, ругался, плевался, кривил губы,пытался разозлить Колю Рындина, но тот никак не мог поднять в себе злобы, и,глядя на совсем обессилевшего, истощавшего великана, командир уныло говорил: -- Тебя же вместе с твоими святыми в первом бою прикончат. -- На все воля Божья. -- Ладно. Отправляйся в казарму, -- махал рукой Щусь. Перехватив взглядПетьки Мусикова, живо говорящий: а я что, рыжий, что ли?.. -- отпускал и егода и Васконяна заодно, поясняя бойцам свою слабость, чтобы строй не портили:-- Перехватят у штаба, сами знаете... Да, знали, все бойцы первой роты знали: не раз уж их застопориваликакие-то чины -- что за строй? Что за чучела волокутся в хвосте войска? Вбоевом подразделении Советской Армии разве допустимо такое? И непременнозаставляли маршировать допоздна, добиваясь единства шага, монолитностистроя. Ругались же потом изнуренные, перемерзшие парни, кляли навязавшихсяна первую роту орясин, начинали их поталкивать, кулаками тыкать в спину.Стоило Коле Рындину тряхнуться -- и, считай, полторы этой мелкоты сшиб бы,но он покорно гнулся под тычками. Булдакова бы вон, филона, ширяли, так тотсам кого угодно зашибет либо толкнет так, что весь строй с ног повалится. И все же завидовали полноценные бойцы доходягам, когда тех отпускали сзанятий, по-черному, злобно завидовали, зная, что в казарме они не усидят,что тот же Булдаков начнет смекать насчет провианта. Коля Рындин и АшотВасконян на стройке стружек и щепок соберут, печку растопят, картошкинапекут, может, и супец спроворят. Булдаков по добыче провианта такой дока,что даже крупы на кашу упрет, не обсечется. В казарме свои порядки, свои занятия. Забрав тех бойцов, которые моглиеще что-то таскать, катать, долбить и мыть, старшина Шпатор со словами: "Вы,симулянты проклятые, до скончания дней меня помнить будете, памаш!" --уводил их за собой, в загривок толкал, заставляя заниматься хозделами,прибираться в казарме, топить печи, носить воду, пилить и колоть дрова,ходить куда-то и зачем-то. Но самое проклятое во все века во всех армияхмира -- чистить вечно ломающееся, моментом стареющее заведение подблагозвучным названием отхожее место, нужник, давно, однако, на Руси великойпрезрительно и непринужденно именуемое сортиром. Да иного-то названия нашистоль необходимые людям отечественные сооружения и не заслужили. Сортиры двадцать первого полка задуманы и попервоначалу строены былидобротно, с уважением к архитектуре. Из досок, внахлест набитых, содноскатной тесовой крышей, чтоб клиента не поддувало с боков, не вьюжилоснизу, не мочило сверху. Внутри все тоже тонко продумано: длинный постаментиз крепких плах, на нем сотами в ряд круглые дырки, довольно обширные, чтоби при шаткости не мазал стрелок, палил в самое очко. Перед постаментомпротив большой дырки в полу прорублены малые, продолговатые, наполураскрытые раковины похожие и чего-то еще служивому напоминающие. Сиди, свожделением отгадывай: чего? Плюнуть вздумаешь -- плюй, брызнешь далеко иликриво -- все стечет в дырку, лишь разводы соленой воды наверху заплесневеют. Очень любили служивые те полумрачные, мочой пропахшие, ветром непродуваемые, дождем не проливаемые помещения, засиживались в их уединеннойуютности, вспоминая дом, родителей, деревенские вечерки, думали о всякихразных житейских разностях. Так и говорили, перед тем как отправиться наопушку леса в дощатое строение с тамбуром, с одним входом и выходом, содной-единственной буквой М, раскоряченно углем начерченной, потому как вдругой букве надобности не было: "Пойду, подумаю". Как изменилась, как посуровела жизнь! Вместо добротно срубленного,рассудительно излаженного помещения торчат колья вразбежку -- гуляй, ветер,свисти в щели, коробь голос, беззащитное тело служивого сибирская лютаязима. Снег, мерзлая крупа, обломки сучьев, хоть камни на него вались --никакой тебе защиты, никакого уюта, одно небо со звездами прикрытие. Нидверей, ни тамбура, сколочено из жердочек подобие загона, вместоустойчиво-усидчивого трона четыре жерди со щелью посередке, того и глядискатишься с них, рухнешь в щель, а то и глубже, завязишь ботинок, прищипнешьногу в сучковатом стройматериале, да еще и покалечишься. В таком заведенииуж не подремлешь, не повспоминаешь свою прошлую жизнь, не понаслаждаешьсясвободой, да служивые и не доносили до этого жалкого сооружения добро, самиже потом долбили, лопатами скребли вокруг, вперебор ругаясь, обещаяпереломать шеи и ребра тем, кого застигнут на непотребном месте принепотребных действиях. Старшина Шпатор вовсе с круга сошел, почти умом повредился из-занужного заведения, потому как колья, чуть обветренные, подсохшие, с отхожегоместа постоянно расхищались на топливо. В казармах это дело пресекалось, тамсразу дневальные к допросу: "Где грабанули сухие жерди?" В казарме-то можнодопрос учинить, расправу содеять. А офицерские землянки? А вспомогательныеслужбы? Какая на них управа? Дневальные там страшно нагл
