Как ни береглись в ротах, как ни наказывали разгильдяев, как ниубеждали людей проникнуться ответственностью времени -- ничего не помогало,дисциплина в полку падала и падала. Множилось количество больныхгемералопией и еще больше тех, кто симулировал болезнь. Люди устали отказарменного скопища, подвальной крысиной жизни и бесправия, даже песня"Священная война" больше не бодрила духа, не леденила кровь и пелась, как ивсе песни, поющиеся по принуждению, уныло, заупокойно, слов в ней уже неразобрать, лишь завывания "а-а-а-а" и "о-о-ой" разносились по окрестнымлесам и по военному городку. Дожили до крайнего ЧП: из второй роты ушли куда-то братья-близнецыСнегиревы. На поверке перед отбоем еще были, но утром в казарме их неоказалось. Командир второй роты лейтенант Шапошников пришел за советом кШпатору и Щусю. Те подумали и сказали: пока никому не завлять о пропаже,может, пошакалят где братья, нажрутся, нашляются и опять же глухой ночьюявятся в роту. -- Ну я им! -- грозился Шапошников. На второй день, уже после обеда, Шапошников вынужден был доложить обисчезновении братьев Снегиревых полковнику Азатьяну. -- Ах ты Господи! Нам только этого не хватало! -- загоревал командирполка. -- Ищите, пожалуйста, хорошо ищите. Братьев Снегиревых, объявленных дезертирами, искали на вокзалах, впоездах, на пристанях, в общежитиях, в родное село сделали запрос -- нигденету братьев, скрылись, спрятались, злодеи. На четвертый день после объявления братья сами объявились в казармепервого батальона с полнущими сидорами. Давай угощать сослуживцев калачами,ломая их на части, вынули кружки мороженого молока, растапливали его вкотелках, луковицы со дна мешков выбирали. "Ешьте, ешьте! -- по-детскирадостно, беспечно кричали братья Снегиревы. -- Мамка много надавала, всехвелела угостить. Кого, говорит, мне кормить-то, одна-одинешенька здесьбобылю". -- Вы где болтались? -- увидев братьев, обессиленный, все ночи почти неспавший, серый лицом, как и его шинель, без всякого уже гнева спросил убратьев Снегиревых командир второй роты. -- А дома! -- почти ликующими голосами сообщили братья Снегиревы. -- Четакого? Мы ж пришли... Сходили... И вот... пришли... А че, вам попало из-занас? -- Но в сельсовет села был сделан запрос. -- А-а, был, был, -- все ликуя, сообщили братья. -- Председательсельсовета Перемогин тук-тук-тук деревяшкой на крыльце, мамка лопоть нашуспрятала, обутки убрала, нас на полати загнала, старьем закинула, сверхулуковыми связками, решетьем да гумажьем забросала. -- Чем-чем? -- бесцветно спросил Шапошников. -- Ну гумажьем! Ну решетьем! Ну это так у нас называется всякое рванье,клубки с тряпицами, веретешки с нитками, прялки, куделя... "Пропали парни, -- вздохнул Шапошников, -- совсем пропали..." -- Потеха! Председатель Перемогин спрашивает у мамки: "Где твоиребята?" -- "Служат где-то, бою учатся, скоро уж на позиции имя..." -- "Ага,на позиции, -- согласился председатель сельсовета Перемогин. -- Вот толькона какие?" Мы еле держимся на полатях, чтобы не прыснуть. В особом отделе у Скорика братья Снегиревы были не так уж веселы, ужевстревоженно, серьезно рассказывали и не вперебой, а по очереди о своемпутешествии в родное село, но вскоре один из братьев умолк. -- Корова отелилась, мамка пишет: "Были бы вот дома, молочком бы сновотелья напоила, а так, что живу, что нет, плачу по отце, другой месяц нетот него вестей, да об вас, горемышных, всю-то ноченьку, бывает, напролетглаз не сомкну..." Мы с Серегой посовещались, это его Серегой зовут в честьтятькиного деда, -- ткнул пальцем один брат в другого. -- Он младше меня надвадцать пять минут и меня, как старшего, слушается, почитает. Да, а меняЕремеем зовут -- в честь мамкиного деда. Именины у меня по святцам совсемнедавно, в ноябре были, у Сереги еще не скоро, в марте будут. До дому всегошестьдесят верст, до Прошихи-то. И решили: туда-сюда за сутки или за двоеобернемся, зато молока напьемся. Ну, губахта будет нам... или наряд --стерпим. Мамка увидела нас, запричитала, не отпускает. День сюда, день туда,говорит, че такого? -- Вы откуда святцы-то знаете? -- А все мамка. Она у нас веровающая снова стала. Война, говорит, така,что на одного Бога надежда. -- А вы-то как? -- Ну мы че? -- Еремей помолчал, носом пошвыркал и схитрил: -- Когдамамка заставит -- крестимся, а так-то мы неверовающие, совецкие учащие. Боганет, царя не надо, мы на кочке проживем! Хх-хы! "О Господи! -- схватился за голову Скорик и смотрел на братьев наморгая, ушибленно, а они, полагая, что он думал о чем-то важном, не мешали.-- О Господи!" -- повторил про себя Скорик и подал братьям два листка бумагии ручку. -- Пишите! -- выдохнул Скорик. -- Вот вам бумага, вот вам ручка, вотчернила, по очереди пишите. И Бог вам в помощь! -- Отвел глаза, отвернулся кокну от присадисто-крепких рыжеватых братьев, различия у которых припристальном взгляде все же имелись: старший был погуще цветом, и черты лицау него немножко крупнее, выразительней, на кончике правого уха махонькойсережкой висела бородавочка. Шрамов еще штуки на три было больше у старшего:лоб рассечен -- падал с коня или с качели, порезался головой о стекло,катаясь по траве, губа рожком -- в драке или в игре досталось. Пока братья писали по очереди и старший, покончив свое дело, вполголосадиктовал младшему, говоря: "Че тут особенного? Вот бестолковый! Пиши:"Мамка, Леокадия Саввишна, прислала письмо с сообчением, отелиласькорова..." -- Скорик глядел в окно, соображая, как защитить братьев этих,беды своей не понимающих детей, как добиться, чтобы суд над ними был здесь,в расположении двадцать первого полка. Здесь ближе, в полку-то, здесь легче,здесь можно надеяться на авось. Может, полковник Азатьян со своимавторитетом? Может, чудо какое случится? И понимал Скорик, что бред это,бессмысленность: что здесь, в полку, что в военном округе в Новосибирске --исход будет один и тот же, заранее предрешенный грозным приказом Сталина. Ине только братья -- отец пострадает на фронте, коли жив еще, мать какпособница и подстрекательница пострадает непременно, дело для нее кончитсятюрьмой или ссылкой в нарымские места, а то еще дальше. Серега сосредоточенно, напряженно работал, прикусив кончик языка,добросовестно под диктовку Еремея излагая свое злодеяние. За окном шлаобыденная полковая жизнь, ходили строем и без строя солдаты, окуржавелые,неестественно мохнатые кони на подсанках везли обледенелый лес с реки,следом, держа ослабленно вожжи, шли, курили, сморкались солдаты вполушубках, велось строение новых казарм, на одном срубе ставили стропила,по-домашнему распоясанный крупный солдат с усами пошатал стропилину,наклонившись, что-то подколотил топором. Из кухни на помойку дежурные параза парой выносили грязные бачки, выливали помои на темносерую островерхуюгору. Мутное, по-весеннему бурное мокро катилось вниз, подшибая птиц,чего-то клюющих в месиве; грязным потоком тащило капустные листья,переворачивало ржавую бочку без дна, трепало тряпье, рваный ботинок, стеклоблестело, жесть. Над помойкой на сосняке грузно висели старые вороны,чистили клювы и лапы о сучья. Молодые же все подлетали, подскакивали,чего-то выхватывали из потока. Пестрые сороки и нарядные сойки тут жебезбоязненно вертелись, отпархивая от воронья, тоже чего-то излавливали и,шустро отпрянув с добычей в сосняк, клевали с бою взятое. Двое обношенных, на бродяг больше похожих, но не на строевых солдат,вели под руки третьего по направлению к санчасти. Капитан Дубельт, скользяхромовыми сапогами по утоптанной, стекольно-гладкой дорожке, спешил куда-то,посторонился, пропуская солдат, покачал головой и заскользил дальше,придерживая одной рукой все еще не обмененные очки, другой рукой взмахивая ввоздухе, чтоб не упасть. -- Все, товарищ старший лейтенант. Написали мы. -- Скорик вздрогнул.Еремей, аккуратно сложив две бумажки, тянул их через стол, угодливо, черезсилу улыбался. -- Уработались! Аж спотели! -- И все улыбался Еремей, всеискал глазами глаза Скорика. -- Непривышные мы к бумажной работе, нам вилы,лопаты да коня бы. -- Хорошо. Посидите. -- Скорик пробежал по бумаге, с ошибками,неуверенным, школьным почерком исписанной, потянулся было к ручке, чтобисправить совсем уж явные ошибки, и тут же отдернул руку: там, в высоких,строгих инстанциях, поймут, что писали малограмотные, несмышленыши еще,люди, не понимающие ни грозности времени, ни своего положения в нем,вчерашние школьники писали, деревенские люди, газет не читающие, никакихприказов не знающие. Может, проникнутся... -- Распишитесь вот здесь, --ткнул пальцем старший лейтенант в бумагу ниже куцего, на четвертушке бумагиуместившегося текста. Братья старательно расписались, сидели, праздно положив крупныежилистые руки, так не совпадающие с доверчивыми, простодушными лицами,подернутыми цыплячьим пушком. Скорик убрал бумагу в конверт, заклеил его,написал адрес военного округа, номер отдела, куда надлежало отправить этотконверт вместе с братьями. Они сидели, все так же чинно держа руки наколенях. Скорик вдруг бросил конверт, схватил через стол братьев Снегиревых,стиснул руками их головы, тыкался в их лица своим лицом. -- Что же вы наделали, Снегири?.. Ах, братья, братья! Ах, Снегири,Снегири!.. Ах... Их приговорили к расстрелу. Через неделю, в воскресенье, чтобы неотрывать красноармейцев от занятий, не тратить зря полезное, боевое время,из Новосибирска письменно приказали выкопать могилу на густо населенном,сплошь свежими деревянными пирамидками заполненном кладбище, выделитьвооруженное отделение для исполнения приговора, выстроить на показательныйрасстрел весь двадцать первый полк. "Это уж слишком!" -- зароптали в полку. Командир полка Геворк Азатьяндобился, чтобы могилу выкопали за кладбищем, на опушке леса, на расстрелвели только первый батальон -- четыреста человек вполне достаточно длятакого высокоидейного воспитательного мероприятия -- и присылали бы особуюкоманду из округа: мои-де служивые еще и по фанерным целям не научилисьстрелять, а тут надо в людей. Братьев Снегиревых привезли в полк вечером и определили в помещениегауптвахты. Служивые из первой и второй рот, обуянные чувством братства ивиноватости, пытались проникнуть к арестантам, погутарить с ними, развеятьих тягостное настроение, съестного сунуть -- табаком и выпивкой братьяСнегиревы еще не баловались. Но охрана приехала исчужа, в новое одетая,орет, свирепо затворами винтовок клацает. Бойцы двадцать первого полка кэтой поре обрели уже большой опыт пронырливости и непослушания. Пока великиймастер всевозможных обдуваловок Леха Булдаков ругался с охранниками,заговаривал им зубы, ребята с другой стороны землянки выдавили рукавицейстекло, закатили в окно пяток вареных картошин, забросили завернутый вбумаге кусочек сала да и поговорили маленько с братьями: мол, спитеспокойно, дурачат вас, никакого расстрела не будет, постращают, помучают, акак же иначе-то? И пошлют в штрафную роту, как Зеленцова... Скорик стоял чуть поодаль, среди командиров батальона и представителейштаба полка. Сам батальон, построенный буквой "П" подле мерзлой учебнойщели, строя не держал, разбивался на стайки, поплясывая, покуривая. Виднобыло, что ни командиры, ни батальон не прониклись чувством беды, потому имогилу наряд не выкопал, прошакалил, у костра прогрелся, слегка оцарапавстены щели, сдал ее в пользование все в той же уверенности, что братьевСнегиревых подержат возле щели, холостыми пальнут да и отправят на фронт.Зачем же и за что убивать людей, да таких еще зеленых? От них может пользабыть на войне и дома, в крестьянстве. Был тут один человек, который твердо знал, что братьев пустят в расход,-- это помкомвзвода Владимир Яшкин, но и чином и ростом он так мал, что ниСкорик, ни другие командиры не обращали на него внимания и тем более недогадывались ни о чем его спросить. Яшкин и топтался-то поодаль, в стороне,и одно-единственное чувство владело им: все равно не миновать братьямСнегиревым кары, не в том месте они находятся, не в то время живут, когдацарь-батюшка миловал приговоренных к смерти государственных преступников ужена помосте, с петлями, надетыми на шею. А раз так, то скорее бы все икончалось, шибко холодно на дворе да и неможется что-то, знобит с вечера, нерасхвораться бы. В этой большой могиле, беспечно именуемой Чертовой ямой,запросто пропадешь. Яшкин повидал кое-что пострашнее, чем расстрел каких-то сопливыхмальчишек. Под Вязьмой или под Юхновом -- где упомнишь? -- свалка по всемуфронту шла, видел он выдвинувшуюся за неширокую, но глубокую пойменную речкутанковую часть, которой надлежало обеспечить организованный отход ипереправу через водную преграду отступающих частей, дать им возможностьзакрепиться на водном рубеже. Яшкин да и все отступающие войска оченьобрадовались броневой силе, поверили, что наконец-то дадут настоящий бойфашисту, остановят его хотя бы на время, а то так с самого прибытия на фронтмечутся да прячутся, бегают по земле, стреляют куда-то вслепую. Танки,занимая позиции за рекой ночью, все сплошь завязли в пойме, и утром, когданалетела стая самолетов и начала прицельно бить и жечь беспомощные машины,командир полка или бригады со штабниками и придворной хеврой бросили своихлюдей вместе с гибнущими машинами, удрали за речку. Танки те заскребеныбыли, собраны по фронту, большинство машин чинены-перечинены, со свежимисизыми швами сварки, с царапинами и выбоинами на броне, с хлябающимигусеницами, которые, буксуя в болотной жиже и в торфе, посваливались, двемашины оставались и после ремонта с заклиненными башнями. Танкисты, черезсилу бодрясь, заверяли пехоту: зато мол, боекомплект полный, танк может бытьиспользован как вкопанное в землю забронированное орудие. Но с ними, с танкистами и с танками, никто не хотел сражаться, их били,жгли с неба. Когда черным дымом вастелило чахло заросшую пойму и в горящихмашинах начал рваться этот самый полный боекомплект, вдоль речки донесло нетолько сажу и дым, но и крики заживо сгорающих людей. Часть уцелевшихэкипажей вместе с пехотою бросились через осеннюю речку вплавь. Многиеутонули, а тех, что добрались до берега, разгневавшийся командир полка илибригады, одетый в новый черный комбинезон, расстреливал лично из пистолета,зло сверкая глазами, брызгая слюной. Пьяный до полусмерти, он кричал:"Изменники! Суки! Трусы!" -- и палил, палил, едва успевая менять обоймы,которые ему подсовывали холуи, тоже готовые праведно презирать и стрелятьвсех отступающих. И вообще за речкой обнаружилось: тех, кто жаждал воевать не сфашистом-врагом, а со своими собратьями по фронту, гораздо больше, чем напротивоположном берегу боеспособных людей. Под покровом густого кислого дыма от горящего торфа и машин разбродноотступившим частям удалось закрепиться за речкой. Володя Яшкин из окопчика,уже выкопанного до колен, видел, как примчался к речке косячок легковыхмашин, как из одной машины почти на ходу выскочил коренастый человек вкожаном реглане, с прискоком, что-то крича, махая рукой, побежал к берегуречки, нервно расстегивая кобуру. Он застрелил пьяного командира танкистовтут же, на месте. И с ходу же над речкой, на яру, чтобы видно всем было,сбили, скидали в строй остальных командиров в распоясанных гимнастерках спятнами от с мясом выдранных орденов и значков отличников боевой иполитической подготовки. Этих расстреляли автоматчики из охраны командира,одетого в реглан. Успевшие попрятаться в пехотные щели танкисты, увидев,какая расправа чинится над предавшими их командирами, без понуканийоказались на другом берегу речки, чинили машины и под покровом ночи увели заводный рубеж, вкопали в берег три танка. Кажется, на сутки удалось возлеречки обопнуться, приостановить противника, но потом, как обычно, оказалось,что их уже обошли, окружили и надо с этих гарью затянутых, горелым мясомпропахших, свежими холмами могил помеченных заречных полей сниматься,военные позиции оставлять. Знатоки сказывали, что командир танковой бригады, оказалось, все-такибригады, так храбро воевавший со своими бойцами, был пристрелен командующимармией, который метался по фронту, пытаясь организовать оборону, заштопатьмногочисленные прорехи во всюду продырявленном фронте, уже на подступах кМоскве имея приказание подчинять своей армии без руля и без ветрилотступающие части, и тут уж не щадил никто никого и ничего. Повалявшись в госпиталях, поошивавшись на всевозможных пересылках,распределителях, послужив почти полгода в двадцать первом полку, Яшкинотчетливо понимал, что порядок в этой армии и дальше будет наводиться темиже испытанными способами, как и летом сорок первого года на фронте, иначепросто в этой армии не умеют, неспособны, и что значат какие-то парнишкиСнегиревы? Таких Снегиревых унесет военной бурей в бездну целые тучи, какпыль и прах во время смерча уносит в небеса. Яшкин высморкался, потуже затянул пояс на просторной шинели изаприплясывал, застучал обувью вместе с бойцами первой роты, те, подталкиваядруг друга, ворковали, сморкались, кашляли, даже и всхохотнули. Есть еще,значит, у солдатиков бодрость в теле, прыть в душе, могут еще смеяться, темтяжелее, тем страшнее им будет... У Скорика поплясывали губы. Он беспрестанно тер потеющие руки, забывперчатки в кармане, не чувствуя холода, и все время почему-то спадывалашапка с головы его, веселя командиров. Стоял морозец градусов за двадцать. Солнечно было и ясно в миру, ссосен струилась белая пыль, вспыхивая искристо в воздухе. Радужно светящиесянити с неба тянулись над лесами и в поле, вились над дорогой, соединялись вклубок и катились по зеркально сверкающей полознице. -- Лева, надень перчатки, -- услышал Скорик голос младшего лейтенантаЩуся. -- И спусти уши у шапки, ум отморозишь. -- Да, да, спасибо, Алексей. Что же они там? Холодно ж бойцам. -- Привычное. -- Щусь понизил голос. -- Лева, неужели этих пацановрасстреляют? Или опять комедия?.. -- Не знаю, Алексей, не знаю. Случались чудеса во все времена... И снова ожидание, толкотня, но уверенность в том, что все это томлениеможет окончиться, как желалось бы сердцу, отчего-то слабела с каждойминутой. Тут еще воронье налетело из городка с помоек, шайкой закружилосьнад полянами, над учебным плацем, каркает, орет. Пойми вот, отчего веселитсячерная птица, возможно, и бесится, накликает беду. -- Едут, едут! -- послышались голоса. Построение качнулось, зашевелилось, начало сбиваться в кучу, смешивая ивовсе нестрогий военный порядок, угодливо освобождая саням дорогу, людитянули головы, переспраши- вали тех, кто повыше, кто спереду, ближе кдороге: -- Как? -- Батальон! Поротно стоять! -- крикнул командир первого батальонаВнуков, одетый в полушубок, обутый в валенки. Подъехало три подводы. На передней, в кошевке командира полка,прикрытый полостью, сидел очкастый майор в длинной шубе. Очки у него отдыхания подернулись изморозью, он пытался глядеть сверху очков, и заметнобыло -- ничего не видит, часто слепо моргает. За кошевкой подкатили розвальни хозвзвода, спиной к головке саней наколенях стояли, плотно прижавшись друг к другу, братья Снегиревы, сверхуприкинутые конской попоной, обутые в ботинки на босу ногу. Между штанами ираструбами незашнурованных ботинок виднелись грязные посиневшие щиколотки.Против братьев, тоже на коленях, стояли два бойца, держа на сгибах рук новыекарабины не со съемными, а с отвернутыми на ствол штыками. На третьейподводе ехали еще три бойца с карабинами, во главе с лейтенантом, легко иладно одетым в ватные брюки, в новые серые валенки, бушлат на нем был плотноподпоясан, сбоку, чуть оттянув ремень, висела кобура, из нее пугающепоблескивала истертая ручка многажды в употреблении бывавшего пистолета. На ходу легко, как бы даже по-ухарски спрыгнув с подводы, лейтенантпривычно, умело начал распоряжаться. Для начала заглянул в земляную щель,поморщился, но тут же махнул рукой, сойдет и так, тренированно избегаявзглядов командиров и сбитого в подобие строя батальона, лейтенант необращал вроде бы никакого внимания ни на военный люд, ни на осужденных,указывал, кому куда идти, кому где стоять, кому что делать. Минут через пять по велению лейтенанта все было слажено как полагается,братья Снегиревы стояли спиной к щели-могиле, на мерзло состывшихся песчаныхи глиняных комках. Песок пепельно рассыпался под ногами, братьям то и делоприходилось переступать, отыскивать ботинками более твердую опору. Лейтенантуказал: -- Стоять! Спокойно стоять! Слева и справа от братьев встали сопровождавшие их бойцы, все так жедержа наизготовку на сгибах локтей карабины, строго и непроницаемо глядяперед собой. Затворы карабинов стояли на предохранителях, значит, впатронник заслан патрон, попробуй бежать -- стрельнут. За могилой, приставив карабины к ноге, отдаленно маячили хмурыеприезжие стрелки. Лейтенант осмотрелся, еще раз буркнул: "Стоять как положено!" -- махнуврукой возле уха, доложил майору о готовности. Майор выпростался из-под меховой полости, по-стариковски долго инеловко взбирался на дощаной облучок, взобравшись, начал тщательно протиратьбелым платочком очки, совал дужки очков под шапку, не попадая за уши,пальцем дослал их к переносице, обвел внимательным взглядом напряженнозамерший строй. Пока он производил все эти действия личного характера,лейтенант отодвинулся в сторону, закурил папиросу, сразу сделалсянезаметным, как будто его и вовсе здесь не было, -- давно работает мужик прикакой-то карательной команде, приучен к строгому обиходу и дисциплине. Батальон, правда, не обращал на лейтенанта внимания, все, от вконецзастывшего Петьки Мусикова и до командира батальона Внукова, не отрываясьсмотрели на осужденных, готовые в любое мгновение помочь им, дать рукавицы,шапку, закурить ли, но никто не делал и не мог сделать к ним ни малейшегошажка, и от этого было совсем неловко, совсем страшно. Ведь вот же, рядомже, совсем близко обреченно стоящие парнишки, наши, российские парнишки,братья не только по классу, но и по Богову завету, -- так почему же они такнедосягаемо далеко, почему нельзя, невозможно им помочь? Да скажи бы сейчас,что все это наваждение, все это понарошке, весь батальон заорал бы,рассыпался бы по снежному полю, не глядя на мороз разулся, разделся бы,обул, одел, на руках унес бы этих бедных ребят в казарму и уж никогда бы,никогда, никогда никто бы... Братья Снегиревы выглядели худо, лица у них даже и на висках ввалились,обнажив жестянки лбов, глаза у братьев увело вглубь, пригасило их голубоесвечение, оба они сделались большеносы и большеухи, были они какого-тонеуловимого цвета, тлелого, что ли, такого цвета и в природе нет, он несмывается, этот цвет, он стирается смертью. Готовя братьев к казни илиборясь со вшивостью, их еще раз остригли, уж не под ноль, а по-за ноль,обозначив на голове шишки, раздвоенные макушки, пологие завалы на темечках,белые скобочки шрамов, давних, детских, приобретенных в играх и драках.Вперед всего замечались эти непокрытые головы, на которые бусило снежнойпылью, и пыль не то чтобы таяла, она куда-то тут же исчезала, кожейвпитывалась, что ли. Совсем замерзли, совсем околели братья Снегиревы, ужепростуженные в тюрьме или в дороге. У Сереги текло из носу, он его натердокрасна. Не смея ослушаться старшего команды, лейтенанта, стараясь ему изовсех сил угодить, надеясь, что послушание непременно им зачтется, осужденныестояли как полагается, не утирая даже рукавами носов, лишь украдчивоподбирали языком натекающие на верхнюю губу светленькие, детски-резвыесопельки да часто шмыгали засаженными носами, не давая особо этим сопелькамразгуляться. Осмотревшись, шире расставив ноги, чтоб не упасть, отстранив далеко оточков бумагу, майор начал зачитывать приговор. Тут уж Серега с Еремеем иносами швыркать перестали, чтоб не мешать майору при исполнении важного деланичего не пропустить. Текст приговора был невелик, но вместителен, по немувыходило, что на сегодняшний день страшнее, чем дезертиры Снегиревы,опозорившие всю советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего вмире советского государства, надругавшиеся над честью советского бойца, нетна свете. -- Однако ж, -- буркнул командир батальона. "Хана ребятам, хана", --окончательно порешил Яшкин. "Умело составлена бумага, ничего не скажешь, такбы умело еще воевать научиться", -- морщился Скорик. -- Они че? -- толкнул его в бок Щусь. -- Они в самом деле распишутребят?.. -- Тихо ты... Подождем. Чудовищные прегрешения и преступления этих двух совсем окоченевшихпарнишек самих их так ошеломили обвинительными словами, до того ударили, чтоу них перестало течь из носов, да еще каким-то, последним, видать,внутренним жаром опахнуло так, что на лбах у обоих заблестела испарина, но,несмотря ни на что, они и батальон ждали: вот скоро, вот сейчас свершитсято, чего они ждут. Сейчас, сейчас... В ботинках стиснуло босые ноги, пальцы сделались бесчувственностеклянными, братья же твердили себе, убеждали себя: "Потом отойдем,потом..." Батальон, не переступая, не шевелясь, во все глаза глядел, всем слухомсосредоточился -- вот скоро, сейчас вот пожилой, в общем-то, старенький уже,такой симпатичный майор еще раз протрет очки, водрузит их, покашляет,помурыжит народ и со вздохом облегчения: "...но движимая идеями гуманизма,учитывая малолетство преступников и примерное их поведение в мирное время,наша самая гуманная партия, руководимая и ведомая отцом и учителем к полнойпобеде..." Володя Яшкин, нареченный патриотическими родителями в честьбессмертного вождя, ничего уже не ждал и хотел одного; чтобы все-таки какможно скорее все кончилось. Кажется, и Скорик ничего не ждал, но пыталсяобмануть себя, да и все, пожалуй, кроме самих осужденных и зеленыхкрасноармейцев вроде Коли Рындина, ожиданиям своим уже не верили, но оченьхотели верить. Майор и в самом деле протер очки, всадил их глубже на переносице и темже сохлым от мороза голосом дочитал: -- "Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет немедленноприведен в исполнение". Все равно никто не шевелился и после этих слов, все равно все ещечего-то ждали, но майор никаких более слов не произносил, он неторопливозаложил листок бумаги в красную тощую папочку, туже и туже затягивал на нейтесемки, как бы тоже потерявшись без дела или поражаясь тому, что дело такскоро закончилось. Одну тесемку он оборвал, поморщился, поискал, куда еедевать, сунул в карман. -- Вот я говорил, я говорил! -- вдруг закричал пронзительно Серега,повернувшись к брату Еремею. -- Зачем ты меня обманывал? Зачем?! Еремей слепо щупал пляшущей рукой в пространстве, братья уткнулись другв друга, заплакали, брякаясь головами. Распоясанные гимнастерки, мешковатобез ремней висящие штаны тряслись на них и спадывали ниже, ниже, серебрянаяизморозь все оседала на них и все еще гасла на головах. -- Да что ты? Что ты? -- хлопал по спине, поглаживал брата Еремей. --Оне холостыми, как в кине... попугают... -- Он искал глазами своихкомандиров, товарищей по службе, ловил их взгляд, требуя подтверждения своимнадеждам: "Правда, товарищи, а?.. Братцы, правда?.." Но Еремей видел на всехлицах растерянность или отчуждение -- относит его и брата, относит от этогоберега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, иникто, никто руки не протягивает. "Да что ж это такое? Мы же все свои, мы женаши, мы же..." "Неужели он и в самом деле не понимает? Неужели же еще верит?.." --смятенно думал не один Скорик, и Щусь думал, и бедный комроты Шапошников,совсем растерзанный своей виной перед смертниками, многие в батальоне такдумали, по суетливости Еремея, по совершенно отчаянному, кричащему взглядуразумея: понимает старшой, все понимает -- умный мужик, от умного мужикарожденный, он не давал брату Сереге совсем отчаяться, упасть на мерзлуюземлю в унизительной и бесполезной мольбе. Брат облегчал последние минутыбрата -- ах, какой мозговитый, какой разворотливый боец получился бы изЕремея, может, выжил бы и на войне, детей толковых нарожал... Между тем трое стрелков обошли могилу, встали перед братьями, двоеохранников подсоединились к ним, все делалось привычно, точно, без слов. "Пятеро на двух безоружных огольцов!" -- качал головой Володя Яшкин, инедоумевал Щусь, ходивший в штыковую на врага. Помкомвзвода видел подВязьмой ополченцев, с палками, ломами, кирками и лопатами брошенных на врагадобывать оружие, их из пулеметов секли, гусеницами давили. А тут такаябесстрашная сила на двух мальчишек!.. -- Во как богато живем! Во как храбро воюем! -- будто услышав Яшкина...отчетливо и громко сказал командир первого батальона Внуков. -- Че вымешкаете? Мясничайте, коли взялись... -- Приготовиться! -- ничего не слыша и никого не видя, выполняя своюработу, скомандовал пришлый, всем здесь чуждый, ненавидимый лейтенант. Вынувпистолет из кобуры, он взял его, поднял вверх. -- Дя-аденьки-ы-ы! Дя-аденьки-ы-ы! -- раздался вопль Сереги, и всехкачнуло в сторону этого вопля. Кто-то даже переступил, готовый броситься накрик. Шапошников, не осознавая того, сделал даже шаг к обреченным братьям,точнее, полшага, пробных еще, несмелых. Лейтенант-экзекутор, услышав илизаметив это движение наметанным глазом, резко скомандовал: "Пли!" И было до этого еще мгновение, было еще краткое время надеяться,обманывать себя, была еще вера в чудо, в пришествие кого-то и чего-то,способного избавить братьев от смерти, а красноармейцев и их командиров отвсе тяжелее наваливающегося чувства вины и понимания, что это навсегда, этоуже неповторимо, но как взметнулась вверх рука с плотно припаявшимся кспуску крепким пальцем, закаменело в груди людей всякое чувство, всякоевремя остановилось, пространство опустело. "Все!" -- стукнулось тупойтвердью в грудь, рассыпаясь на какие-то тошнотные пузырьки, покатилось всердце, засадило его той удушливой слизью, которая не пропускала не толькодыхание, но даже и ощущение боли. Только непродыхаемое мокро сперлось,запечаталось в груди. И был еще краткий миг, когда в строю батальона и по-за строем увидели,как Еремей решительно заступил своего брата, приняв в грудь почти всюразящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели, он выгнулсявсем телом, нацарапал в горсть земли и тут же, сломившись в пояснице,сверкнув оголившимся впалым животом, вяло стек вниз головою в глубь щели.Брат его Сергей еще был жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их,плывя вместе со стылым песком вниз, шевелил ртом, из которого толчкамивыбуривала кровь, все еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его неумолимосносило в земную бездну, он ногами, с одной из которых свалился ботинок,коснулся тела брата, оперся о него, взнял себя, чтоб выбиться наверх, ксолнцу, все так же ярко сияющему, золотую пыльцу изморози сыплющему. Ноглаза его, на вскрике выдавившиеся из орбит, начало затягивать пленкой, ротсвело зевотой, руки унялись, и только пальцы никак не могли успокоиться, всечего-то щупали, все кого-то искали... Лейтенант решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз.Убитый скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант два разавыстрелил в щель, спустил затвор пистолета и начал вкладывать его в кобуру. -- Отдел-ление-э! -- властно крикнул он стрелкам, направляясь к саням. Заметив ботинок, спавший с Сереги, вернулся, сопнул его в могилу. -- Мерзавец! -- четко прозвучало вослед ему, но лейтенант на это никакне отреагировал. Кружилось над поляной и орало воронье, спугнутое залпом, спешноулетающее в глубь сосняка. Отделился от роты и как-то бочком, мелким шажкомсеменил к лесу помкомвзвода Яшкин. "А ты куда? -- хотел остановить его Щусь.-- Кто взвод поведет? -- И увидел, как следом за Яшкиным к лесу, скользя находу, придерживая шапку, спешил Лева Скорик. -- И этот смывается! --раздражился Щусь. -- Выполнил боевую задачу, доклад пошел писать о блестящепроделанной работе..." -- Убийцы! Костлявый, ободранный, с помороженными щеками человек, отчетливо схожийростом, статью да, наверное, и голосом с незабвенным заступником за всехбедных и обиженных, всевечным рыцарем Дон Кихотом. Вместо таза на голове егобыл островерхий буденовский шлем с едва багровеющей звездою на лбу, наглухозастегнутый на подбородке, толсто обмерзший мокротой, копья вот не было иСанчо Пансы не было. -- Убийцы! Вздев руки к небу, с голыми, красными, куриной кожей покрывшимисязапястьями, сотрясался и сотрясал воздух нелепый человек в нелепой одежде.Батальон, не дожидаясь команды, рассыпался, разбегались ребята от свежеймогилы. Их рвало, Коля Рындин, такой же большой и нелепый, как Васконян,рокотал между наплывами рвоты, шлепая грязным слюнявым ртом: -- Бога!.. Бога!.. Он покарат! Покарат!.. В геенну!.. Прокляты иубиты... Прокляты и убиты! Все, все-э... -- Убийцы! -- Кончай, кончай блажить! -- крикнул на Васконяна Щусь. -- Шагом маршв казарму! Васконян послушался, запереставлял ноги в сторону леса. Но все так жесотрясал руками над головой и все так же поросячьи-зарезанно вопил:"Убийцы!". "Все, с катушек, видно, съехал один мой боец!" -- не успел это подуматьмладший лейтенант, как услышал плач казахов, сбившихся вокруг Талгата. -- Малчик, сапсем малчик убили... -- уткнувшись в грудь своегостаршого, тряслись казашата. -- Мы картошкам воровали... Талгат глядел в небо, задирал голову выше, чтобы не видно было лица, онне вытирал слез, он ожесточенно бил себя по оскаленному рту, перекатываязвуки: -- О Алла! О Алла! О Алла! Ребята-красноармейцы, и казахи и русские, совсем оробели, глядя наТалгата, потерянно жались друг к дружке. -- Товарищи командиры, что это? Что за спектакль? Наведите порядок!Прикажите закопать расстрелянных, уводите людей в расположение. -- Мы уж как-нибудь без ваших советов тут обойдемся, -- подал голоскомандир первого батальона Внуков. -- Я вынужден буду... -- отвердел лицом майор. -- Жене своей не забудьте доложить, как тут детей расстреливали... -- Шапошников! Прикажите закапывать! Лопаты-то хоть не забыли? От батальона отделилась команда, человек семь с лопатами, и торопливо,словно избывая вину, желая выслужиться перед братьями Снегиревыми, началагрести на них мерзлые комки, песок со снегом. -- Чего не уезжаете-то? -- все не глядя на майора, буркнул комбат. --Закопаем. Не вылезут... -- Ну знаете, -- развел руками майор и начал устраиваться в кошевке, --у всякого своя работа. Мой долг... -- Харитоненко! -- чувствуя, что комбат заводится (красноармейцы ушинавострили, и до беды недалеко), перебил разгорающуюся полемикупредставитель из штаба полка, так как Азатьян сказался больным. -- Давай!Давай! -- скомандовал он коновозчику и, чтобы потрафить настроению людей илиот собственной дерзости, добавил: -- Да не растряси ценный кадр! Майор сделал вид, что ничего более не слышит, уткнул лицо в шинель,зарылся носом в шарф, соединил плотнее ноги под полостью, коротко вздохнул;"Эх народ, народ, ничего-то не хочет ни понимать, ни ценить!.." -- ипробовал думать дальше про жизнь, про судьбу свою, про ответственную, нонеблагодарную работу, однако скоро задремал, согревшись в удобнойпокачивающейся кошевке, под цоканье копыт лошадей, под музыкально звучащиеполозья кошевки, о братьях Снегиревых, о только что проделанной работе онсразу же забыл. Командир двадцать первого стрелкового полка Геворк Азатьян своейвластью отменил на понедельник все занятия и работы. В казармах было сумрачно, прело и еще более уныло. Нехорошей тишинойобъята казарма: никто не шастал по расположению, не орали дежурные, немаячил старшина, не показывались из землянок командиры. Дымилась лишь кухнятрубою, да и то истомленно, изморно дымилась. В землянке лейтенанта Шапошникова, ожидавшего суда и разжалования,молча пили горькую и не хмелели командиры первого батальона. К нимподсоединились обитатели соседних землянок. Ночью, уже глухой, напившийся добесчувствия Щусь рвался к штабу полка и кричал: -- Ax, армяшка! Ах, отец родной! Стравил ребятишек! Стравил! И подкойку!.. Я те глаз выбью!.. Никуда его не пустили. В своей комнате, украшенной портретами Ленина и Сталина, одиноко пилстарший лейтенант Скорик. Он знал, что командиры полка где-то пьют, горюют,ему хотелось к ним, да как пойдешь-то, ведь морду набьют, чего доброго, ипристрелят. Бойцам-красноармейцам пить было негде, не на что и нечего. Гореваливсяк поодиночке, завалившись на нары, закрывшись шинелью. Лишь старообрядцыобъединились. Нарисовали карандашом на бумажке крест и лик Богоматери -- нанего и молились за оружейной пирамидой. Коля Рындин чего-то божественноебубнил, несколько парней не на коленях, а стоя все за ним повторяли. Ребята,свесившиеся с нар, боязно слушали, никто не смеялся, не галился над божьимилюдьми. Старшина Шпатор подошел к молящимся: шепотом попросил их перейти впомещение дежурки. Старообрядцы послушн
