Об аресте и лагере

 

У меня была школьная подруга. Она не была мне приятна, но она как прилипла ко мне. Я старалась сделать ее верующей. И она стала каждый день посещать храм рядом с ее домом. Однажды Митрофаний, который тогда у нас жил, и говорит: «А что, Галя хо­дит в храм?» Я: «Да». А он: «Какое это хождение — ходит и только облизывает иконы! Она хуже татарина и жида». Я возмутилась, го­ворю: «Матушка, Галя стала верующая!» А она мне: «Какая она ве­рующая!» Я все свое доказываю, а Матушка: «Ну ладно, ладно, по­живем — увидим». И что же? Галя была секретным сотрудником НКВД. Она оказалась для меня роковым человеком. Следователь, полковник Гарбузов, говорил мне: «Если бы не Г-кая, вы бы здесь не были».

Последняя моя встреча с Матушкой была перед самым моим арестом. Некоторые мои знакомые предупреждали меня, что меня могут арестовать. В эти дни я не находила себе места. Тоска, отча­яние, страх меня терзали. Я металась в беспокойстве и ужасе. Сны вещие одолевали меня... Был, например, такой сон: в стенах Крем­ля я боролась с монахиней (она бывала у нас в доме. И я, догадав­шись, что она секретный агент, однажды выгнала ее). Она, в белом одеянии, нападала на меня, а я крестным знамением защищалась. Вот уже совсем нет сил, слабею. Последним усилием я отодвигаю ее крестом. Открещиваясь, молюсь о спасении... И вот она начина­ет проваливаться в яму, и вместо белой одежды на ней уже черная...

Накануне ареста, изможденная, я поехала на Сходню к Матушке. Со мной увязалась и Галина. Приехав, я бросилась к Матушке. Ма­тушка сказала своим хожалкам: «Оставьте нас». И добавила: «Пусть она останется на ночь, если захочет». Я встала на колени, припала в слезах к груди Матушки, прижалась к ней лицом. Она обняла меня и качает, как малого ребенка, приговаривая: «Ах ты, мой горбатень­кий! Не бойся, Господь с тобою, Господь с тобою, и я с тобою!» — да­ла мне деревянный крест из Иерусалима, сказав: «Надень его, когда тебе будет тяжко!» Потом повторила Тане (ее послушнице): «Пусть она останется у меня на ночь!» Но я не осталась из-за Галины, кото­рая не хотела ехать одна домой. Я уехала успокоенная, не зная, что эта горестная встреча с Матушкой была для меня последней.

 

 

Меня арестовали 6 января 1950 года. Обвинили по пятьдесят восьмой статье — «церковно-монархическая группа». Тяжко было, надо было отстаивать невинные души. Дело было огромное. На допросах я часто опережала следователя, и мои ответы нередко ста­вили его в тупик. Я называла документы, дела, которые лежали у него на столе! Он был вынужден приглашать других следователей для присутствия на допросах. Спрашивал у Кати, не занимаюсь ли я гипнозом и магией (с Катей мы сидели в одно время, только в раз­ных камерах). Ни прежде, ни после следствия у меня не обнаружи­вались такие способности.

Много чудес было на следствии. Матушка невидимо отклоняла обвинения. Ко мне был приглашен гипнотизер, и один протокол я подписала под его воздействием. Страшно вспомнить. Он все вре­мя требовал смотреть ему в глаза и повторял: «Вы виновны, вы ви­новны!» Я чувствовала, что падаю в бездну, и какую-то огромную вину. На следующий день мне дали подписать копию протокола, я себе не поверила — ложь на брата, только что вернувшегося с вой­ны, и многое другое. Я зачеркнула свою подпись. Понимала, что это опять может повториться. Молилась, просила помощи и вдруг вспомнила слова отца: против гипноза надо читать псалом девянос­тый: «Живый в помощи Вышняго...» В камере нашлась женщина, которая знала этот псалом наизусть, и целый день я его запомина­ла. Ночью опять меня вызвали, опять тот же человек требовал смот­реть ему в глаза. Я без страха смотрела и молча читала псалом. Гип­нотизер вышел из себя, кричал: «Перестаньте думать!» — так что ве­ны от напряжения вздулись на лице и руках, клал мне руки на пле­чи. Наконец, весь в поту, красный, повалился на кожаный диван и сказал: «Я ничего с ней сделать не могу».

После тяжелейшего допроса (4 полковника допрашивали меня) я оказалась лежащей на полу в кабинете следователя... сознание во­звращалось медленно, в веках чугунная тяжесть, до слуха еле-еле доносились звуки. Видимо, был вызван врач — я ощущала на голо­ве добрую руку и услышала слова: «Что вы с нею сделали!» Нижняя челюсть у меня выпала. Наверно, врач, вправляя ее, что-то сделал, т.к. я опять впала в забытье. Меня посадили на стул. Сколько вре­мени это продолжалось, я опять не знаю. Потом два солдата волок­ли меня, взяв под руки, по коридору, как сноп соломы: «Так тебе и надо, контре!» Бросили меня в камеру-одиночку поперек железной кровати, голова свесилась вниз, и ушли. У меня не было сил поше­велиться, кровь прилила к голове, а поднять ее на кровать не могу. Только одна молитва в сознании: «Господи, помоги, помоги, Гос­поди!» И тогда я услышала строгий голос: «Помни, Бог поруган ни­когда не бывает. Милосердие Божие всегда с человеком пребывает, молитва к Богу никогда не пропадает». С помощью Божией я все- таки подняла голову на край кровати и забылась. Сколько я тогда так пролежала, не помню.

И после много страшного мне пришлось пережить в тюрьме и в лагере. Только по молитвам Матушки я осталась жива.

При прощании с моей мамой, когда меня арестовывали, она на­дела на меня тот самый кипарисовый крест, который Матушка пе­ред арестом мне дала, при нашей последней встрече... И вот в Челя­бинске — в первой пересыльной тюрьме — меня определили в каме­ру. Когда я вошла, она казалась почти пустой, на двухъярусных нарах расположились воровки. Я стояла в недоумении: из-под нар ко мне тянулись руки, чтобы я тоже туда зашла. Я залезла — там со­гнувшись сидело множество женщин — пятьдесят восьмая статья, — туда их загнали воровки. Было тесно и душно. Через некоторое вре­мя вдруг разлился аромат, запах каких-то неведомых благовоний. Все поразились и стали пытаться определить, от кого так пахнет... Я тоже в удивлении начала вдыхать этот запах. Вдруг сидящая со мною рядом женщина сказала: «Да ведь это от вас так пахнет, это ваш крест издает благоухание». Все стали просить меня передать им крест, чтобы они могли убедиться. От креста исходил сильнейший аромат. Многие начали молиться, плакать. В самом конце, в углу, сидела пожилая еврейка и повторяла: «Я ничего подобного никог­да не видела и не слышала! Дайте, дайте и мне понюхать!» Ей пере­дали мой крест, она его понюхала, и запах прекратился».

По ночам Матушка молилась, дремала на кулачке, полулежа. Я как-то ночью подсмотрела: она наклонилась и с кем-то невидимым разговаривала, потом повернулась в мою сторону и говорит: «Ай- ай-ай, зачем ты так?»

Однажды я слышала, как Матушка обращалась к одному всем известному лицу. В том, что слово проникает всюду, я смогла убе­диться и на своем опыте. В одну из Пасх во время моего пребывания в лагере я лежала на нарах и думала о доме, об оставшихся бра­те и маме, и так ясно представила себе дом, время окончания пас­хальной службы в Москве, как мама идет домой, как они с братом садятся за стол. Мне так захотелось похристосоваться с ними, и я громко в бараке сказала: «Мама, Сережа, Христос воскресе! Хрис­тос воскресе! Христос воскресе!» Вскоре я получила от матери письмо, в котором она писала, что в три часа ночи они с братом слышали мой голос и мои слова.

После моего ареста Матушка прожила всего два года — «сгоре­ла», помогая нам. Мы с Катей понимали, что могло ожидать Матушку. Я молилась: «Пусть с нами, только не с Матушкой». Я го­това была жизнь отдать, только бы Матушку не тронули, мучилась неизвестностью... И вот после окончания моего следствия меня вызвали в приемную, там стоял за столом человек в штатском кос­тюме. Его внешность сразу привлекла мое внимание своим несоот­ветствием всей окружающей нас обстановке. Это был голубоглазый молодой человек с приятным, благородным лицом.

Он начал грубо кричать на меня, и вдруг сказал мне потихонь­ку: «Не бойтесь за Матушку, она жива и здорова. Сейчас она в За­горске, как принимала людей, так и принимает». И тут же снова перешел на крик. Я сидела с окаменевшим лицом и не показала жгучей радости, охватившей меня, — я поняла, что он говорит правду. И как будто луч света осветил мою память — я вспомнила, что однажды видела этого молодого человека. В день отъезда Ма­тушки из нашей квартиры на Сходню в июле 1949 года к ней при­ходила скромно одетая женщина. Запомнились ее голубые глаза и благородная осанка. С нею был сын в военной форме, похожий на мать. Он-то и стоял теперь передо мной.

 

 

Мама написала мне в лагерь последние слова Матушки, обра­щенные ко мне: «Пусть она ничего не боится, как бы ни было страшно. Она в воде не потонет и в огне не сгорит, пусть знает это и живет, как малое дитя, — возят дитя в саночках, и нет никакой за­боты — Господь все сам управит!»

После смерти Матушка многим помогала. Явилась моему буду­щему мужу, который также сидел в лагере, и сказала, что она мать Матрена. В руках у нее была чашка чая. Она поставила ее на тум­бочку, сказав: «Давайте выпьем вместе чай; ты Зину еще увидишь, а меня больше никогда». После этого сна меня вскоре отправили на этап в тундру, и след мой был потерян на полтора года. Таким об­разом, она успокоила моего будущего мужа, а у него самого был срок двадцать пять лет (он был сыном священника, погибшего в ла­гере). В 1955 году меня реабилитировали, и я осталась в Магадане помогать мужу, потом ему сократили срок до десяти лет, и он вы­шел на свободу, но с «волчьим» паспортом — предписанием пожиз­ненно жить на Севере. Мы подали на пересмотр дела. Прошел год, а ответа нет и нет. И вот я вижу сон: Матушка облачается в гене­ральский мундир царских времен, с аксельбантами, лентой полоса­той через плечо и прикрепляет на грудь множество значков, а я спрашиваю: «Матушка, что это такое?» Она отвечает: «Эти регалии — мои заслуги перед Богом». Я спрашиваю: «А куда же вы так оде­ваетесь?» А она недовольно: «Куда-куда — к самому Богу Саваофу на поклон, ведь до сих пор по делу Ростислава нет ответа!» Я: «Ма­тушка, неужели вы и там о нас заботитесь?» А она: «А куда вас денешь-то!»

Через некоторое время дело моего мужа пересмотрели и дали право на выезд и паспорт.