Синдром разбившихся надежд 12 страница

 

По воскресеньям все в доме делают вид, что всё хорошо, а с тех пор, как у нас поселилась тетя Александра, стало ещё противнее. Сразу после обеда Аттикус удирал к себе в кабинет, иногда мы заглянем к нему, а он сидит, откинувшись в вертящемся кресле, и читает. Тетя Александра укладывалась на два часа вздремнуть и грозилась - пусть только мы попробуем шуметь во дворе, когда все соседи отдыхают. Джим тоже дожил до такого возраста, что уходил к себе с целой кипой футбольных журналов. Нам с Диллом только и оставалось в воскресенье втихомолку играть на Оленьем лугу.

 

Стрелять из духового ружья по воскресеньям не разрешалось, и мы с Диллом погоняли немного по лугу футбольный мяч Джима, но это было скучно. Дилл сказал - пойдём поглядим, может, удастся увидеть Страшилу Рэдли. Я сказала - пожалуй, нехорошо к нему приставать, и начала рассказывать Диллу про всё, что случилось за эту зиму. Он слушал и удивлялся.

 

К ужину мы разошлись по домам, а после ужина мы с Джимом собирались, как всегда, весь вечер читать, но тут Аттикус нас удивил: он вышел в гостиную, и в руках у него был длинный электрический провод. И на одном конце - лампочка.

 

– Я ненадолго уйду, - сказал он. - Когда вернусь, вы все будете уже в постели, так что пожелаю вам спокойной ночи.

 

Надел шляпу и вышел из дому с чёрного хода.

 

– Он берёт машину, - сказал Джим.

 

У нашего отца были свои странности: во-первых, он никогда не ел сладкого, во-вторых, любил ходить пешком. Сколько я себя помню, в гараже всегда стоял чистенький, аккуратный «шевроле», и Аттикус всегда разъезжал на нём по делам, но в самом Мейкомбе в свою контору и обратно он по два раза в день ходил пешком, а это означало около двух миль. Он говорил: ходьба - это его единственный спорт. А в Мейкомбе считают: если человек идёт пройтись просто так, без определённой цели, значит, он и вообще такой - ни к чему не стремится и ничего никогда не достигнет.

 

Потом я пожелала тете и брату спокойной ночи и давно уже лежала и читала, и тут в комнате Джима начался какой-то непонятный шум. Ко сну он обычно готовился не так, я каждый звук знала наизусть, и я постучалась к нему.

 

– Ты почему не ложишься?

 

– Сбегаю ненадолго в город. - Он натягивал штаны.

 

– А зачем? Уже почти десять часов.

 

Это он знал, по всё равно собрался уходить.

 

– Тогда и я с тобой. И если ты скажешь не ходить, я всё равно пойду, слышишь?

 

Джим понял, что так просто я дома не останусь, придётся со мной драться, а значит, злить тетю, и нехотя сдался.

 

Я быстро оделась. Мы подождали, пока у тети погас свет, и тихо вышли с заднего крыльца. Ночь была тёмная, безлунная.

 

– Дилл тоже захотел бы пойти, - прошептала я.

 

– Пускай идёт, - хмуро ответил Джим.

 

Мы перескочили через низенькую ограду, перешли двор мисс Рейчел и стали под окном Дилла. Джим крикнул перепелом.

 

За стеклом появилось лицо Дилла, сразу исчезло, а через пять минут он отворил окно и вылез к нам. Как человек бывалый, он не стал ни о чём спрашивать, пока мы не вышли на улицу.

 

– Что случилось?

 

– У Джима бродячий приступ.

 

Кэлпурния говорила - у всех мальчишек в его годы бывает бродячая болезнь.

 

– Просто так захотелось, - сказал Джим. - Просто так.

 

Миновали дом миссис Дюбоз, он стоял пустой, с закрытыми ставнями, камелии чуть виднелись среди разросшейся крапивы и полыни. До угла - до почты - оставалось пройти ещё восемь домов.

 

Южная сторона площади была пустынна. На каждом углу щетинились огромные араукарии, между ними, в свете уличных фонарей поблескивала железная коновязь. Свет горел ещё в общественной уборной, а больше с этой стороны здания суда не было ни огонька. Площадь перед судом была квадратная, со всех сторон магазины, в них, где-то в глубине, тоже виднелся слабый свет.

 

Когда Аттикус только начал работать адвокатом, его контора помещалась в самом здании суда, по через несколько лет он перебрался в здание городского банка, там было тише и спокойнее. Мы завернули за угол и увидели перед банком машину «шевроле».

 

– Он здесь, - сказал Джим.

 

Но Аттикуса здесь не было. К его конторе вёл длинный коридор. Будь за его дверью свет, мы бы увидели табличку с небольшими чёткими буквами: АТТИКУС ФИНЧ, АДВОКАТ. Сейчас тут было темно.

 

Джим ещё раз всмотрелся в темноту за стеклянной дверью банка. Нажал ручку двери. Заперто.

 

– Пройдём-ка по улице. Может, он зашёл к мистеру Андервуду.

 

Мистер Андервуд не только выпускал газету «Мейкомб триб юн», он и жил в редакции. Вернее, над ней. О том, что происходит в суде и в тюрьме, он узнавал, просто-напросто глядя из окна второго этажа. Его дом стоял на северо-западном углу площади, идти к нему надо было мимо тюрьмы.

 

Тюрьма была самым почтенным и самым безобразным зданием во всём Мейкомбе. Аттикус говорил, такое мог бы придумать кузен Джошуа Сент-Клер. И правда - это было как в бреду. Все дома в городе простые и обыкновенные, с прямыми широкими фасадами и покатыми крышами, и вдруг ни с того ни с сего торчит крохотный готический храмик - одна камера в ширину, две в высоту, и всё это дополняется контрфорсами и зубчатыми башенками. А оттого, что фасад тюрьмы был из красного кирпича и в окнах, какие бывают только в церкви, виднелись толстые стальные решётки, всё это выглядело совсем уж неправдоподобно. И добро бы ещё эта нелепость стояла на каком-нибудь одиноком холме, но она была втиснута между «Скобяными изделиями» Тиндела и редакцией «Мейкомб трибюн». Тюрьма у нас в Мейкомбе вызывала постоянные споры - хулители говорили - это точь-в-точь уборная времён королевы Виктории; а их противники уверяли - такое здание придаёт городу почтенный, благородный вид, и заезжему человеку нипочём не догадаться, что там внутри полно черномазых.

 

Мы шли по тротуару и вдруг увидели поодаль одинокий огонек.

 

– Странно, - сказал Джим, - у тюрьмы снаружи фонаря нет.

 

– Вроде это лампочка над дверью, - сказал Дилл.

 

Сквозь прутья решётки из окна второго этажа свисал длинный провод. В свете голой, без колпака, лампочки сидел у входа Аттикус. Он, видно, принёс из своей конторы стул, приставил его к двери и теперь читал, не обращая никакого внимания на мотыльков и всякую ночную мошкару, которая вилась у него над головой.

 

Я хотела побежать, но Джим схватил меня за руку.

 

– Не ходи к нему, - сказал он, - ещё рассердится. Он здесь - и всё в порядке, пошли домой. Я только хотел посмотреть, где он.

 

Мы стали наискосок переходить площадь, и тут по Меридианскому шоссе медленно, одна за другой, подъехали четыре запыленные машины. Они обогнули площадь, миновали банк и остановились напротив тюрьмы.

 

Из машин никто не вышел. Аттикус поднял голову от газеты. Аккуратно её сложил, опустил на колени и сдвинул шляпу на затылок. Похоже, он ждал, что они приедут.

 

– Пошли, - прошептал Джим.

 

Мы кинулись через площадь, потом по улице и спрятались за киоском. Джим осторожно выглянул.

 

– Можно ещё поближе, - сказал он.

 

Мы побежали к магазину Тиндела - отсюда было совсем близко, нам всё видно, а нас никто не заметит.

 

Приезжие по одному, по двое вылезали из машин. Сначала они были как тени, потом двинулись к тюрьме, и при свете стало видно, что все они большие, плотные. Аттикус не двинулся с места. Широкие спины заслонили его от нас.

 

– Он здесь, мистер Финч? - спросил кто-то.

 

– Здесь, - отозвался Аттикус. - Он спит, не разбудите его.

 

Много позже я поняла, как жутко и смешно это было при тех далеко не забавных обстоятельствах, но отца послушались: люди стали говорить вполголоса.

 

– Вы знаете, зачем мы пришли, - сказал кто-то другой. - Отойдите от двери, мистер Финч.

 

– Поезжайте домой, Уолтер, - вежливо сказал Аттикус. - Гек Тейт где-то поблизости.

 

– Чёрта с два! - сказал ещё кто-то. - Гек со своими подручными рыщет по лесу, до утра оттуда не вылезет.

 

– Вот как? С чего бы это?

 

– Ищет ветра в поле, - был краткий ответ. - Вы про это не думали, мистер Финч?

 

– Думал, но не верил. - Голос моего отца звучал всё так же спокойно. - Что ж, это меняет дело, не так ли?

 

– Ну, ясно, - сказал ещё чей-то бас. Говорившего было не разглядеть.

 

– Вы серьёзно так думаете?

 

Второй раз за два дня я слышала от Аттикуса этот вопрос - значит, сейчас кому-то достанется на орехи. На это стоит поглядеть! Я вывернулась из-под руки Джима и во весь дух побежала к Аттикусу.

 

Джим вскрикнул и бросился за мной, но они с Диллом меня не догнали. Я протолкалась среди тёмных фигур, от которых шёл тяжёлый запах, и выбежала в круг света.

 

– Аттикус, привет!

 

Я думала - вот он обрадуется! - но лицо у него сделалось такое, что всё моё веселье пропало. Глаза у него стали просто-напросто испуганные, но это сразу прошло, как только сквозь толпу пробрались Джим и Дилл.

 

Пахло спиртным перегаром и хлевом, я огляделась - все кругом были чужие. Не те, которые приходили вчера вечером. Меня бросило в жар от смущения: я так победоносно выскочила, а на меня смотрят совсем незнакомые люди!

 

Аттикус поднялся со стула, он двигался медленно, как старик. Он аккуратно разгладил газету по складкам и бережно отложил. Пальцы его слегка дрожали.

 

– Иди домой, Джим, - сказал он. - Отведи сестру и Дилла домой.

 

Мы привыкли, когда Аттикус что-нибудь велит, слушаться - может, и не всегда охотно, но быстро, - а тут Джим стоял с таким видом, будто и не собирался тронуться с места.

 

– Иди домой, я сказал.

 

Джим покачал головой. Аттикус уперся кулаками в бока - и Джим тоже, и так они стояли друг против друга, очень разные: у Джима мягкие каштановые волосы, карие глаза, продолговатое лицо, уши плотно прилегают к голове - он весь в маму, а у Аттикуса волосы чёрные с проседью, черты лица прямые, резкие, и всё-таки мне показалось, они похожи. Это потому, что оба смотрели вызывающе.

 

– Сын, я сказал: иди домой.

 

Джим только головой помотал.

 

– Вот я его отправлю домой, - сказал какой-то верзила, сгреб Джима за шиворот и так отшвырнул, что Джим едва удержался на ногах.

 

– Не тронь его!

 

И я наподдала этому дядьке ногой. Я была босиком и очень удивилась, что он весь сморщился, охнул и отступил. Я хотела стукнуть его по коленке, но попала слишком высоко.

 

– Хватит, Глазастик, - Аттикус взял меня за плечо. - Не лягайся и не брыкайся. Тише, - прервал он, когда я хотела что-то сказать в своё оправдание.

 

– А пускай они не трогают Джима, - сказала я.

 

– Ладно, мистер Финч, заберите их отсюда, - проворчал кто-то. - Даём вам на это дело пятнадцать секунд.

 

Аттикус стоял среди этих непонятных людей и старался заставить Джима послушаться. Он грозил, убеждал, наконец даже сказал:

 

– Я тебя прошу, Джим, уведи их.

 

А Джим в ответ упрямо твердил одно:

 

– Не пойду.

 

Мне всё это стало надоедать, но я чувствовала - Джим не зря упрямится, ведь он знает, как ему Аттикус задаст, когда уж мы все придём домой. Я стала осматриваться. Была тёплая летняя ночь, но почти на всех этих людях комбинезоны и грубые бумажные рубашки были застегнуты наглухо, до самого подбородка. Наверно, все они боятся простуды, подумала я, вот и рукава у них не засучены, и даже манжеты застегнуты. Те, кто был в шляпах, нахлобучили их на самые брови. И все они были какие-то мрачные, смотрели сонно, как будто им непривычно в такой поздний час оказаться на ногах. Я ещё раз поискала, нет ли тут хоть одного знакомого лица, они стояли полукругом, и того, что стоял посередине, я вдруг узнала.

 

– Привет, мистер Канингем!

 

Он меня словно и не слышал.

 

– Привет, мистер Канингем! Как у вас с ущемлением прав?

 

Положение дел Уолтера Канингема-старшего было мне хорошо известно, Аттикус когда-то подробно мне всё это растолковал. Рослый, плечистый, он как-то растерянно заморгал и сунул большие пальцы под лямки комбинезона. Казалось, ему не по себе; он откашлялся и посмотрел в сторону. Моё дружеское приветствие осталось без ответа.

 

Мистер Канингем был без шляпы, лоб его казался очень белым, а всё лицо, обожженное солнцем, особенно тёмным - наверно, всегда он ходит в шляпе. Он переступил с ноги на ногу - башмаки у него были огромные, грубые.

 

– Бы меня не узнаёте, мистер Канингем? Я Джин Луиза Финч. Вы нам один раз принесли орехов, помните?

 

Кажется, я старалась зря - ужасно неловко, когда случайный знакомый потом тебя не узнаёт.

 

– Я учусь вместе с Уолтером, - сделала я новую попытку. - Ведь это ваш сын, правда? Правда, сэр?

 

Мистер Канингем чуть заметно кивнул. Всё-таки он меня узнал!

 

– Мы с Уолтером в одном классе, - продолжала я, - он очень хорошо учится. И он славный, - прибавила я, - правда, правда, он хороший. Один раз он приходил к нам обедать. Может быть, он вам про меня рассказывал, один раз я его поколотила, а он ничего, он правда славный. Вы ему передайте от меня привет, ладно?

 

Аттикус когда-то мне объяснил: если ты человек вежливый, говори с другими не про то, что интересно тебе, а про то, что интересно им. Мистеру Канингему, видно, было совсем не интересно слушать про своего сына, а мне так хотелось, чтоб ему не было скучно, и я с горя сделала последнюю попытку - может, всё-таки интереснее поговорить про ущемление.

 

– Ущемление - это очень неприятная штука, - стала я ему объяснять.

 

И тут, наконец, я заметила, что обращаюсь с речью к целой толпе. Все они смотрели на меня, некоторые даже рот раскрыли. Аттикус уже не приставал к Джиму, они оба стояли рядом с Диллом. И они тоже смотрели и слушали как заколдованные. Аттикус даже рот приоткрыл, а он всегда объяснял, что это не очень-то красиво. Наши взгляды встретились, и он закрыл рот.

 

– Знаешь, Аттикус, я вот говорю мистеру Канингему, конечно, когда ущемление прав, это очень плохо, но ты ведь говорил не волноваться, такие дела иногда долго тянутся… и вы уж как-нибудь общими силами выпутаетесь…

 

И я окончательно замолчала и только думала, какая я дура. Видно, про ущемление хорошо разговаривать только в гостиной.

 

У меня даже голова вспотела: не могу я, когда целая куча народу на меня смотрит. Все стояли и молчали.

 

– Что случилось? - спросила я.

 

Аттикус не ответил. Я оглянулась на мистера Канингема, у него тоже лицо было невозмутимое. А потом он поступил очень странно. Он присел на корточки и обеими руками взял меня за плечи.

 

– Я ему передам от тебя привет, маленькая леди, - сказал он.

 

Встал, выпрямился и махнул огромной ручищей.

 

– Пошли отсюда! - крикнул он. - Поехали, ребята!

 

И так же, как пришли, по двое, по одному они двинулись, волоча ноги, к своим расхлябанным машинам. Захлопали дверцы, зачихали моторы - и все уехали.

 

Я обернулась к Аттикусу, а он, оказывается, отошёл и прислонился лбом к стене тюрьмы. Я подошла и потянула его за рукав.

 

– Теперь мы пойдём домой?

 

Он кивнул, достал платок, утер лицо и громко высморкался.

 

– Мистер Финч, - позвал из темноты, откуда-то сверху, тихий хриплый голос. - Они ушли?

 

Аттикус отошёл от стены и поднял голову.

 

– Ушли, - сказал он. - Поспи немного, Том. Они не вернутся.

 

С другой стороны в темноте раздался ещё один голос.

 

– Уж будьте уверены, что не вернутся, - сказал он резко. - Я всё время был начеку, Аттикус.

 

Из окна над редакцией «Мейкомб трибюн» высунулся мистер Андервуд с двустволкой в руках.

 

Было поздно, я устала, глаза у меня слипались: казалось, Аттикус и мистер Андервуд проговорят до утра, один - высунувшись из окна, другой - задрав к нему голову. Наконец Аттикус подошёл к нам, погасил лампочку над дверью тюрьмы и подхватил стул.

 

– Можно, я его понесу, мистер Финч? - попросил Дилл.

 

За всё время это были его первые слова.

 

– Спасибо, дружок.

 

И мы пошли к банку - Аттикус с Джимом впереди, я и Дилл за ними. Дилл тащил стул и поэтому шёл медленнее. Аттикус с Джимом ушли вперёд, и я думала, Аттикус его здорово ругает - почему не пошёл домой, - но ошиблась. Они как раз поравнялись с фонарём, и видно было: Аттикус поднял руку и взъерошил Джиму волосы - никаких других нежностей он не признавал.

 

 

 

 

Джим услышал меня. Заглянул в дверь. А когда подошёл к моей кровати, в комнате у Аттикуса вспыхнул свет. Мы застыли на месте и не шевелились, пока свет не погас; мы слушали, как Аттикус ворочается, и ждали. Наконец опять стало тихо.

 

Джим увёл меня к себе и уложил.

 

– Постарайся заснуть, - сказал он. - Послезавтра, может быть, всё уже кончится.

 

Нам пришлось возвращаться очень тихо, чтоб не разбудить тетю. Аттикус заглушил мотор ещё на дорожке и руками втолкнул машину в гараж; мы вошли с чёрного хода и молча разошлись по своим комнатам. Я очень устала и уже совсем засыпала, и вдруг мне привиделся Аттикус - он складывает газету и сдвигает шляпу на затылок, а потом - Аттикус посреди пустой, замершей в ожидании улицы сдвигает на лоб очки. Меня точно ударило, только тут я поняла, что произошло в этот вечер, и заплакала. Джим просто молодец, он и слова не сказал, что, когда человеку скоро девять лет, ему реветь не пристало.

 

Утром ни у кого не было аппетита, только Джим уплел три яйца подряд. Аттикус посмотрел на него с откровенным восхищением; тетя Александра крохотными глоточками пила кофе, от неё так и веяло холодом. Дети, которые по ночам тайком удирают из дому, - это позор для семьи. Аттикус сказал - он очень рад, что этот позор подоспел вовремя, но тетя сказала:

 

– Глупости, мистер Андервуд всё время был начеку.

 

– А знаешь, это очень забавно, - сказал Аттикус. - Ведь Бракстон терпеть не может негров, даже близко их не подпускает.

 

В Мейкомбе мистера Андервуда считали закоренелым нечестивцем; его отец сыграл с ним злую шутку - окрестил сына Бракстоном Брэггом, и он всю жизнь очень старался заставить окружающих про это забыть. Аттикус говорил: кого назвали в честь генералов Южной армии, тот рано или поздно становится горьким пьяницей.

 

Кэлпурния подала тете Александре ещё кофе, и я поглядела на неё умоляюще и убедительно как могла, но она только головой покачала.

 

– Ты ещё мала для кофе, - сказала она. - Когда дорастёшь, тогда я тебе и так налью.

 

Я сказала - может, кофе мне полезно для желудка.

 

– Ладно, - сказала Кэлпурния и взяла с буфета чашку. Налила в неё столовую ложку кофе и до краев долила молоком.

 

В благодарность я показала чашке язык, подняла глаза и увидела меж бровей тети предостерегающую морщинку. Но это она хмурилась на Аттикуса. Она подождала, чтоб Кэлпурния ушла на кухню, и тогда сказала:

 

– Не говори так при них.

 

– Как именно и при ком именно? - спросил Аттикус.

 

– При Кэлпурнии. Ты сказал при ней, что Бракстон Андервуд терпеть не может негров.

 

– Ну, Кэл, разумеется, и сама это знает. Это всему Мейкомбу известно.

 

В те дни я стала замечать едва уловимую перемену в отце, она чувствовалась, когда он разговаривал с тетей Александрой. Он не то чтобы злился, а всё-таки её осаживал. Вот и сейчас в голосе его послышалась жёсткая нотка.

 

– Всё, что можно сказать у нас за столом, можно сказать при Кэлпурнии, - отрезал он. - Она знает, что она значит для нашей семьи.

 

– Мне кажется, это плохая привычка, Аттикус. Это их поощряет. Ты же знаешь, какие они болтуны. Обо всём, что за день случится в городе, ещё до вечера известно всему негритянскому кварталу.

 

Отец положил нож.

 

– Я не знаю такого закона, который запрещал бы им разговаривать. Может быть, если бы мы не давали им столько поводов для разговора, они бы и не разговаривали. Почему ты не пьёшь кофе, Глазастик?

 

Я болтала в чашке ложкой.

 

– А я думала, мистер Канингем нам друг. Ты мне когда-то, так и сказал.

 

– Он и есть наш друг.

 

– А вчера вечером он тебя хотел бить.

 

Аттикус положил вилку рядом с ножом и отодвинул тарелку.

 

– Мистер Канингем в общем-то хороший человек, - сказал он. - Просто у него, как у каждого из нас, есть свои слабости.

 

– Да разве это слабость? - вдруг сказал Джим. - Вчера вечером, когда они только приехали, он готов был тебя убить.

 

– Пожалуй, мне от него и досталось бы, - согласился Аттикус. - Но видишь ли, сын, когда ты станешь постарше, ты будешь немного лучше понимать людей. Что бы там ни было, а всякая толпа состоит из людей. Вчера вечером мистер Канингем был частью толпы, но всё равно он оставался человеком. Всякая толпа во всяком маленьком южном городке состоит из людей, которых мы знаем, из самых обыкновенных людей, и это не очень для них лестно, не так ли?

 

– Да уж… - сказал Джим.

 

– И потому надо было вмешаться восьмилетнему ребёнку, чтобы они опомнились, так? - продолжал Аттикус. - А ведь это что-нибудь да значит, если стадо диких зверей всё-таки можно остановить, ибо в последнем счёте они всё же люди. М-да, может быть, нам нужны полицейские-дети… Вчера вечером вы, дети, заставили Уолтера Канингема на минуту влезть в мою шкуру. И этого было довольно.

 

Не знаю, может, Джим, когда станет постарше, и правда будет лучше понимать людей, а я не буду. Это уж я знаю точно.

 

– Пускай только Уолтер придёт в школу, живым он от меня не уйдёт, - пообещала я.

 

– Ты его и пальцем не тронешь, - решительно сказал Аттикус. - Что бы ни случилось, а я не желаю, чтобы ты или Джим после вчерашнего случая на кого-нибудь затаили зло.

 

– Вот видишь, к чему всё это ведёт, - сказала тетя Александра. - Помни, я тебя предупреждала.

 

Аттикус сказал, что будет помнить, резко отодвинул стул и поднялся.

 

– У меня впереди трудный день, так что прошу извинить. Джим, я бы очень хотел, чтобы вы с Глазастиком сегодня в город не ходили.

 

Едва Аттикус ушёл, к нам в столовую вприпрыжку вбежал Дилл.

 

– Сегодня весь город об этом говорит! - объявил он. - Все говорят, как мы голыми руками отбились от целых ста человек…

 

Тетя Александра так на него посмотрела - он мигом прикусил язык.

 

– Там не было ста человек, - сказала она, - и никто ни от кого не отбивался. Там была просто кучка этих пьяных, разнузданных Канингемов.

 

– Не обращайте внимания, тетя, Дилл всегда преувеличивает, - сказал Джим и кивнул, чтоб мы шли за ним.

 

– Со двора никуда не ходите, - предупредила она, когда мы вышли на веранду.

 

Можно было подумать - сегодня суббота. Мимо нашего дома неторопливым, по беспрерывным потоком двигались люди из южной части округа Мейкомб.

 

Сидя мешком на своей породистой лошадке проехал мистер Дольфус Реймонд.

 

– Не пойму, как он только держится в седле, - пробормотал Джим. - И как это он может - с утра пораньше, восьми нет, и уже пьяный!

 

Проехала тряская повозка, в ней тесно сидели женщины в матерчатых панамах, заслонявших лица от солнца, и в платьях с длинными рукавами. Правил бородатый мужчина в войлочной шапке.

 

– Смотри, меннониты, - сказал Диллу Джим. - У них вся одежда без пуговиц.

 

Меннониты жили в лесах, всё, что им требовалось, продавали и покупали на другом берегу реки и в Мейкомб почти никогда не заглядывали. Дилл смотрел на них с любопытством.

 

– У них у всех голубые глаза, - объяснял Джим, - и мужчины после свадьбы не должны бриться. Их жёнам нравится, когда от бороды щекотно.

 

Проехал на муле мистер Икс Биллапс и помахал нам рукой.

 

– Он забавный, - сказал Джим. - Икс - это у него не инициал, это его так зовут. Один раз его вызвали в суд свидетелем и спрашивают - как ваше имя? Он говорит - Икс Биллапс. Секретарь просит - скажите полностью, а он опять - Икс. Его опять переспрашивают, а он опять своё. В конце концов он написал на бумаге букву «икс» и поднял, чтоб все видели. Его спрашивают, что это у вас за имя такое, а он говорит, так отец с матерью записали, когда он родился.

 

Жители округа всё шли и шли мимо нас, и Джим рассказывал Диллу про самых примечательных людей: мистер Тенсоу Джонс голосовал за сухой закон; мисс Эмили Дейвис втихомолку нюхает табак; мистер Байрон Уоллер играет на скрипке; у мистера Джейка Слейда в третий раз режутся зубы.

 

Из-за угла появилась ещё повозка, все её пассажиры смотрели как-то очень сурово. Они поравнялись с домом мисс Моди Эткинсон; у неё в саду пылали яркими красками летние цветы, и тут на крыльцо вышла сама мисс Моди. Удивительное дело, когда мисс Моди стоит на крыльце, от нас до неё далеко, лица не разглядеть, и всё равно сразу видно, какое у неё настроение. Вот она стоит, немножко подалась вперёд, руки в боки, и голову наклонила набок, очки блестят на солнце. И мы уже знаем: улыбка у неё сейчас самая злоехидная.

 

Возница придержал мулов, и одна женщина с повозки визгливо закричала:

 

– Тщеславному уготована тьма вечная!

 

И мисс Моди ответила:

 

– Кто сердцем радостен, тот и ликом светел!

 

Наверно, эти ногомойщики подумали - сатана и священное писание по-своему толкует, потому что возница скорей погнал мулов. И что им дался сад мисс Моди? Просто понять нельзя - хоть мисс Моди целыми днями и копается в земле, а писание она знает назубок.

 

Мы подошли к её забору.

 

– Вы в суд пойдёте? - спросил Джим.

 

– Нет, - сказала мисс Моди. - В суде мне нынче делать нечего.

 

– А поглядеть не хотите? - спросил Дилл.

 

– Нет. Жестоко это - смотреть, когда беднягу того и гляди засудят на смерть. А народ съезжается, как на праздник.

 

– Так ведь его должны судить при людях, мисс Моди, - сказала я. - Иначе неправильно.

 

– Это мне известно, - сказала мисс Моди. - Именно потому, что суд у нас публичный, при людях, мне туда идти уже не обязательно - так?

 

Мимо прошла мисс Стивени Кроуфорд. Она была в шляпе и в перчатках.

 

– Гм-гм, - сказала она. - Сколько народу, можно подумать, что сам Уильям Дженнингс Брайан будет говорить речь.

 

– А ты куда собралась, Стивени? - окликнула мисс Моди.

 

– За покупками.

 

Мисс Моди сказала: отродясь не видела, чтоб Стивени за покупками ходила в шляпе.

 

– Ну, может быть, я и загляну на минутку в суд погляжу, как там наш Аттикус, - сказала мисс Стивени.

 

– Берегись, как бы он не вручил и тебе повестку, - сказала мисс Моди.

 

Мы не поняли и попросили разъяснений, и мисс Мода сказала - мисс Стивени, видно, столько знает об этом деле, отчего бы ей не дать свидетельские показания.

 

Мы терпели до полудня; Аттикус пришёл домой поесть и сказал, что всё утро отбирали присяжных. После обеда мы зашли за Диллом и отправились в город.

 

Поистине это был большой день. У коновязи нельзя было втиснуть больше ни одной лошади, под каждым деревом теснились мулы и повозки. Площадь перед судом была заполнена компаниями и семьями, как на пикнике; рассаживались прямо на земле, подостлав газеты, ели печенье с патокой и запивали тёплым молоком из кувшинов. Некоторые грызли холодную курицу или свиную отбивную. А кто побогаче, запивал еду купленной в аптеке кока-колой в стаканчиках из-под содовой. Чумазые ребятишки гонялись в толпе друг за другом, матери кормили младенцев.