СУДЬБА ЮЛИ

 

 

 

Ночь я спал плохо. В голове вертелись жернова и медленно‑медленно вымалывали какой‑то план. Я уже начинал видеть или, вернее, различать его контуры.

Мои размышления совершенно неожиданно были прерваны на рассвете — привезли из города письмо. Я мгновенно поднялся с койки, разорвал конверт и прочитал записку. Она была от Александры Ивановны.

«Глеб, Владимир Николаевич вчера уехал. Перед отъездом он оставил стопку бумаг для вас. Он просит вас прочесть и переписать кое‑какие рукописи. В них научное обоснование задач и плана работ. Никакая машинистка грамотно это не сделает. Я не рискнула доверить рукописи арбакешу. Жду вас без промедления. Катя здорова, мы обе шлем вам сердечный привет и ждем вас сегодня к обеду.

А. Т.»

Я хотел вложить письмо обратно в конверт — оно не лезло. Сунув пальцы в конверт, чтобы распрямить углы, я обнаружил внутри еще бумажку. Раскрыв ее, я прочел:

«Глеб, рукописи только предлог, письмо А. И. покажи кругом, сам же приезжай сразу ко мне. Уничтожь эту записку. Паша».

Я опустил конверт и задумался. Стало быть, я все‑таки понадобился. Я оделся, занес письмо Александры Ивановны в палатку Листера и, уже сидя на арбе, строил догадки, что бы это могло быть.

Арба тянулась убийственно медленно. Арбакеш болтал с прохожими и останавливался у каждой чайханы. Много раз меня порывало разругаться с ним насмерть. Я сходил с арбы и плелся пешком, потом садился у дороги и ждал, когда он меня нагонит.

Подле больницы я отпустил арбакеша и пошел в город прямо к Паше. В ревкоме его не было. Комната, в которой он обычно сидел, оказалась запертой, и не у кого было даже спросить, где он. Меня взяла необычайная досада. Сколько времени, нервов, готовности потратил я, а теперь стоять как нищему перед запертой дверью. Потолкавшись в коридоре с четверть часа, я вышел из ревкома и по инерции медленно направился к знакомой площади чайхана‑майдан, где я так давно не был.

Бывают минуты, когда человек переживает шок, увидев старое знакомое место каким‑то образом изменившимся; но не менее странное, хотя и более спокойное чувство испытываешь, когда видишь, что знакомое место осталось абсолютно неизменным. Оно перестает казаться реальным, вероятно, потому, что все живое меняется, и неизменность создает в вас ощущение, что сцена неживая; она кажется вам ненастоящей, бутафорской, театральной. Это чувство должно в особенности обостриться, когда вы сами неспокойны и отсутствие каких‑либо изменений диссонирует с вашим состоянием; тогда неизменность может бить по обнаженным нервам и даже показаться зловещей.

Такого рода мысли пробежали у меня в голове, когда я вышел на знакомую площадь и увидел в неизменном виде все те же детали: и чайханы со всех сторон, и коротенький переулочек, по которому мы когда‑то вышли с Катей за киоск, и самый киоск. Тот же грек стоял за прилавком, будто и не уходил с тех пор, как я был на площади последний раз.

Но что это? Одна деталь была новой. За будкой, почти возвышаясь над ней, стоял тот самый великолепный серый верблюд. Его погонщика не было. Увидав меня, грек приветственно закивал и заблистал всеми своими зубами. Мне следовало подойти и узнать о его здоровье, так как, в конце концов, покушение на него произошло у меня в макбаре. Но ведь он шпион и вор, укравший у меня аппарат. Я ограничился лишь тем, что помахал ему рукой, сам же прошел к своей чайхане, сел на свое прежнее место и сделал знак старому знакомому чайханщику принести мне чайник и пиалу.

Итак, Павел вызвал меня, не считая даже нужным намекнуть зачем, а затем вообще забыл обо мне. Ну что ж? Это не первый раз. Они без меня. Но и мне не нужно тетенькиного хвостика, я сам найду путь.

И в тот же момент я, как ни странно, впервые осознал, как далеко я отошел от того первоначального пути, который себе наметил на этом самом месте каких‑нибудь два месяца тому назад. Куда‑то в неведомое отодвинулся мой фантастический план поездки в Индию. И ведь я его не пересматривал, не критиковал, не отвергал. Он просто сам выцвел, померк и отодвинулся под давлением требований жизни, новых задач, нового понимания долга.

Я вновь припомнил все то, что перемалывалось в моей голове накануне в бессонную ночь. Я продолжал диалог с самим собой в форме вопросов и ответов. Был я связан с местным населением? Был. Я видел их обиды, я знал их тяготы, и я знал, что тот соседний кишлак Хассана был еще только в начале пути или, вернее, на распутье; предстояло помочь ему выйти на правильную дорогу. Была у меня база для работы в лице археологической экспедиции, в которой я работал? Была. И не какая‑нибудь серенькая или номинальная экспедиция, а большая научная, во главе с таким первоклассным ученым и замечательным человеком, как Толмачев. А Листер? Какой умница, питомец Гейдельберга, вольтерьянец — да, но ведь он беляк, враг. Какая досада, какая потеря! Какая беда, ничто не укладывалось в одну схему, все перепутывалось. И что это за загадка с Юлей, с греком, с покушением на него? Я невольно взглянул на грека. Он стоял, опершись обеими руками о прилавок, и пристально смотрел в мою сторону. Может быть, это и заставило меня подумать о нем и поднять глаза?

 

 

 

Поймав мой взгляд, грек принял более непринужденную позу и вновь заулыбался приветливо и закивал мне. Я отвел глаза и сделал вид, что всматриваюсь в дорогу. Может быть, я перевел глаза на дорогу опять потому, что по ней что‑то двигалось и привлекло мое внимание. От нечего делать я стал следить за обозначившим это движение небольшим клубком пыли, который все приближался и увеличивался. Постепенно я стал различать фигуры. Из шедших гуськом трех фигур первым вырисовался человек в меховой, несмотря на летнюю жару, шапке, в галифе, в обмотках и с револьвером без кобуры на боку. Судя по оружию и по какому‑то подобию формы — помните, что это был 1921 год на окраине, — я заключил, что это был боец или милиционер. За ним шла женщина, в хорошем платье, но без шляпы или платка и в запыленной обуви. Что‑то знакомое мне показалось в ней, но, конечно, это было абсурдом; ведь я никого в Фергане не знал.

Но... не может быть... неужели это Юля?.. Что это могло обозначать и куда ее ведут? Стала видна и третья фигура — молодой парнишка в выцветшей гимнастерке, буденовке, обмотках и тоже с револьвером, который он держал в руках дулом вниз.

Совершенно непроизвольно я перевел глаза на грека — он стоял, схватившись за прилавок, глаза его чуть не вылезали из орбит. Он совершенно забыл о том, что я существую. Все три фигуры уже вступили на площадь и теперь пересекали ее по диагонали. Грек засуетился, вытащил из‑под прилавка какой‑то пакетик, потом закивал Юле, и я услышал его напряженный голос:

— Иди, барышня... день очень жарко... пей вода.

Юля, теперь я ее ясно видел, бледная, полубезумная, с обвисшими волосами (куда только девался ее былой шик), остановилась, остановились и конвоиры.

— Дай барышня пить вода, — убеждал Кристи. — Ходи сюда. Сам пей, все пей, моя угощай, круты дальше.

Под этим нажимом Юля, видимо, решилась. Может быть, ей блеснула в этом какая‑то надежда, какой‑то шанс, или она хотела что‑то сказать греку. Она неуверенно повернулась по направлению к киоску, показывая жестом на горло. И конвойные, прельщенные предложением прохладительного угощения в такую жару, переглянулись, передний кивнул, и все трое двинулись к киоску.

Грек вновь засуетился, приготовил стаканы, разлил воду и, когда все подошли к киоску, подал стакан Юле, а затем конвоирам.

Юля меня не видела или не узнала. Я же не подавал никаких признаков своего присутствия, но мог отчетливо слышать каждое слово. Грек повторил умышленно громко, чтобы у конвоиров не возникла мысль о каких‑либо секретах между ним и Юлей:

— Ай барышня... какое дело... пей вода... пей еще.

Но Юля отставила стакан и больше, как видно, не хотела. Грек охотно наливал конвоирам, пока они не напились. Через несколько минут вся группа исчезла из виду. Я только успел уловить вопросительный, умоляющий и жалкий взгляд Юли, брошенный ею на грека, когда она отходила от киоска.

Я тут же решил, что должен вернуться к Паше, может быть, какой‑нибудь ключ найдется у него, и ведь он за мной посылал. Я поднялся.

 

 

 

Вид у Паши был озабоченный, но лицо его озарилось, когда он увидел меня.

— Я уже был здесь, час тому назад, — сказал я Паше, — где ты был?..

— Да знаешь, не мог, так получилось. Садись, Глеб, есть дело по твоей части.

Он вынул пачку каких‑то бумаг из ящика стола. Зазвонил телефон. Я тут только заметил, что Паше установили аппарат.

— Да, чуть позже. Я занят. Да.

Паша развязал пачку и подал ее мне.

— Ты помнишь те письма, что я тебе передал? Так вот, я тогда не сказал, кому они были адресованы, теперь могу сказать — Юле.

— Она арестована! — перебил я.

Паша посмотрел на меня с удивлением:

— Откуда ты знаешь?

— Да я ее только что видел на площади с чайханами. Помнишь?

И я пересказал Паше все детали той сцены, свидетелем которой я был.

По мере того как я рассказывал, лицо Паши темнело и пальцы рук становились беспокойнее.

— Что‑то мне все это не нравится! — промолвил он. Брови его были нахмурены, глаза смотрели вниз в одну точку. Внезапно он схватился за трубку: — Тюрьма! К вам привели арестованную Баранович Юлию Викторовну. Что? Не понимаю. Не привели, а принесли... Немедленно врача.

Он посмотрел на меня, что‑то быстро соображая. Через секунду он вновь покрутил ручку, взял трубку и вызвал другой номер:

— Это Паша. Что, не взяли его?.. Ребята еще внизу?.. Он виделся с ней по дороге, когда ее вели. Как виделся? Конвой прошляпил... Так не взяли еще?.. Решили взять после первого допроса Баранович?.. Нет, надо сейчас же, вышло плохое дело... Подождите, я сойду вниз и пойду с ними.

Паша торопливо открыл ящик стола, сунул браунинг в карман и на ходу бросил:

— Пойдем, Глеб.

Внизу навстречу нам поднялись трое крепких загорелых людей.

Паша спросил их:

— Вы знаете киоск с водой, где грек?

Те кивнули.

— Надо взять его, — сказал он. — Мы пойдем дорогой, а вы выйдете проулком сзади киоска. Я и Глеб подойдем пить воду, а вы сорвите заднюю дверь и берите. Понятно?

Те опять кивнули.

 

 

 

Мы опоздали буквально на несколько минут. Киоск был пуст, и даже не была спущена ставня. Куда он делся?

— Спросим чайханщика, — посоветовал я.

Тот охотно объяснил, что минуту тому назад погонщик и грек взобрались на верблюда, и он унес их.

— Смотри, — схватил нас чайханщик за руки.

Примерно в ста или ста пятидесяти саженях, там, где дорога, по которой мы пришли, делала плавный поворот, вымахнул знакомый мне громадный, сильный и грациозный верблюд, на горбу его отчетливо виделись две фигуры.

Паша схватился было за револьвер, потом досадливо отмахнулся:

— Мух бить из этого. Сюда бы винтовку.

Мерно раскачиваясь, верблюд неуклонно уходил своей гигантской иноходью.

— Скорее назад в ревком! — крикнул Паша после минутного размышления. — Может быть, удастся перехватить их.

Мы бросились назад в ревком. Паша исчез в одной из дверей, потом вышел оттуда и на ходу бросил мне:

— А теперь давай, пока не поздно, — в тюрьму. Лошадь есть.

На ревкомовской пролетке в этот страшный знойный, остановившийся июльский день мы отправились в тюрьму. Вся эта беготня ничего не давала, все казалось убийственным, изнуряющим, бесполезным бегом на месте.

— Умерла, — сказал нам еще в воротах начальник тюрьмы, пожилой человек в картузе и железных очках. — Мы только что звонили в ревком. Врач ничего не мог поделать.

— Причина смерти?

— Да вот и врач.

Навстречу нам шел старый тюремный врач в выцветшей фуражке судебного ведомства.

— Прекращение сердечной деятельности, а в результате чего, вскрытие покажет.

— Когда? — спросил Паша.

— Да долго в эту жару не оставим...

Конечно, теперь все эти неудачи были бы немыслимы, но тогда многое не было налажено, и такого рода оплошность конвоя могла случиться и не с одним арестованным.

В ревкоме Паша опять зашел на минуту в ту же комнату, что и прежде, и потом мы прошли к нему.

Он тяжело опустился на стул.

— Ну ладно, Глеб, давай я тебе передам, из‑за чего посылал.

Он вновь вынул ту же пачку бумаг из ящика стола и протянул ее мне:

— Вот это хотели перевести, чтобы после ареста Юли перевод был под рукой.

Я поглядел — такие же письма, что я переводил и раньше, только с более поздними датами и так же подписанные «Люси». Паша очистил половину стола для меня, и я работал до вечера.

Вечером пришли те трое, что ходили с нами за греком, и положили на стол какую‑то завернутую в газету пачку.

— Больше ничего такого не нашли, — сказал один, — а эта пачка была привязана под ее туалетный столик.

Паша раскрыл пачку, бегло просмотрел и подвинул мне.

В пачке оказалось несколько десятков листков очень тонкой бумаги с водяными знаками, на каждом из которых было напечатано по‑английски: «Английский банк повинен уплатить предъявителю этого билета пятьдесят фунтов стерлингов золотом».

— Это? — спросил Паша.

— Это банковые билеты, английские деньги, хотя я их никогда не видел.

— На сколько тут?

Я пересчитал.

Паша, не притрагиваясь, смел их линейкой в ящик стола.

Было поздно. Нам принесли ужин, затем Паша притащил две раскладушки и сказал:

— Ну, а теперь давай устраиваться спать.

Утром, когда я проснулся, первое, что я увидел, была фигура Паши за письменным столом. Он рассматривал фотографии. Я узнал сделанную мной фотографию погонщика с верблюдом, вопреки ожиданию довольно удачную.

— Все вокруг него вертится, — не разжимая рта, произнес Паша.

Затем он позвонил куда‑то и сказал мне только:

— Так и есть. Отравлена.

Я поднял лицо.

— Он, видимо, держал яд наготове и подсыпал в ее стакан.

Здесь я допустил ошибку, за которую клял себя потом.

— А в чем тут дело, Паша? И как с этим связаны английские письма и деньги?

Паша посмотрел на меня каким‑то чужим взглядом. В нем было сожаление, что не может объяснить, и недовольство, что я лезу.

— Да тут разное, — с трудом выжал он из себя и поднялся.

Мне стало стыдно. Я еле выговорил:

— Ну, тогда я пошел.

Не думая о расстоянии, пыли и жаре, я пешком направился в лагерь. Через час или полтора меня подобрала попутная арба, и к середине дня я добрался до лагеря.