КАТИНЫ ИМЕНИНЫ

 

 

 

В ту ночь я остался в лагере, и до девяти утра мы мыли и чистили всё к приезду Толмачева. Не потому только, что боялись замечаний или разноса. Мы взялись за важное и ответственное дело и не имели права провалиться. Это было наше венчание или помолвка с наукой. По мере того как мы подвигались ближе к работе, с нас спадала шелуха личных дел и забот, наши мысли переставали отвлекаться и разбегаться.

Душой всех этих приготовлений был Листер. Я временно забыл свою вражду к нему и даже взятую на себя тяжелую задачу пресечь его предательство. Как это по‑своему восхитительно, когда офицер с самой высокой подготовкой отдает распоряжения, подает пример, на ходу перестраивает работу с такой точностью, экономией времени, догадкой, которые не доступны ни одной машине. Тут только я заметил, какая большая работа легко и незаметно была проделана за это время, какой безукоризненный порядок царил во всем. Листер сам с помощью нивелира разбил пикетаж. Вся территория будущего раскопа была разделена колышками и тесьмой на равные квадраты. Теперь Листер делал фотографии всей территории с разных точек.

Когда все было готово, мы зашли в палатку завтракать, но и тогда то один, то другой из нас, не доверяя расставленным часовым и дозорным, то и дело выходил посмотреть, не едут ли. Около десяти часов подъехали Рустам с сестрой. Мы оставили их у себя.

Наконец часов в одиннадцать заклубилась пыль, и вскоре мы различили целый кортеж. Вместе с Толмачевым приехали пять или шесть человек из ЦИКа и Туркбюро, русских и узбеков. Среди гостей находился старый седобородый узбек, на которого мы сразу же обратили внимание, Юнус Ходжаев, как нам сказали, большой знаток местной старины; был, к моему удивлению, Лишкин из филиала Географического общества, и, главное, среди приехавших были Катя, Александра Ивановна и Паша. Катя и Леля обнялись, как сестры.

— Вы что думаете, — огорошил нас Толмачев, — что я работать приехал? Как бы не так! Во‑первых, воскресенье, а во‑вторых, мы празднуем сегодня день рождения Кати.

Мы дружно зашумели. Катя смущалась, краснела и улыбалась.

Толмачев и его спутники зашли в палатку Листера. Александра Ивановна с нашей помощью выкладывала привезенные ею из города свертки и пакеты, и особенно осторожно один, очень большой, который не полагалось перевертывать или ставить набок, — в нем был именинный пирог. Мы же, то есть Катя, Паша и я, отошли в сторону.

— Слава богу, Юли нет, — заметил я.

— Да, она осталась возиться с греком.

— Значит, выжил?

— Выживет.

Я оглянулся. Бориса вокруг не было. Очевидно, он пролез в палатку, чтобы шпионить за приехавшими и подслушивать разговоры. Не стоило мешать, все равно Листер ему передаст.

— Уйдемте, — сказал я, — пока нет Бориса, я вам расскажу кое‑что важное.

Я провел их к озеру, мы ушли за вытащенные на берег лодки, подложили под себя на влажный песок весла и уселись так, чтоб нас не было видно со стороны лагеря. Я сообщил им все подробности тоя в кишлаке, и о попытке убить грека, и о найденной мной лядунке, которую я ранее видел у Файзуллы, о фотоаппарате, который грек украл у меня и выронил при падении в яму.

Паша слушал, как обычно, очень внимательно, Катя замерла. После некоторого молчания я еще раз рассказал про вражду кишлака с Погребняковым и что они надеются с ним рассчитаться. Это заинтересовало Пашу не менее чем предыдущее. Он сидел, стараясь не проронить ни слова.

— А теперь, Паша, скажи мне, что делать с Листером?

— Ничего, — отрезал он. — Понимаешь, ничего. Смотри не делай ничего сам: сорвешь или погубишь. Я не могу тебе объяснить, но ты можешь очень напортить, понимаешь, принести много вреда, если предпримешь что‑либо сам.

— Что же делать? — взмолился я, озадаченный и уже обозленный.

— Дай знать мне. То, что ты хочешь, будет сделано еще лучше.

В это время послышались голоса:

— Паша, Глеб, Катя, где вы? Вас все ищут.

Это вывело нас из затруднения. Мы поднялись и побежали.

В лагере мы застали великолепное зрелище. На траве была разложена огромная белоснежная скатерть, в самом центре которой красовался крендель в виде вензеля «Е» и «О» и под ними цифра «17».

Радостным крикам не было конца. На этот раз к ним присоединила свой звонкий голос Катя. Через несколько минут мы все уже сидели вокруг скатерти за чаем, пирогом и другим угощением.

— «Е» — я понимаю, Екатерина, но почему «О»? — спросил я Александру Ивановну, рядом с которой сидел. Я был уверен, что у них одна фамилия, и ждал букву «Т».

— Обольская. Это ее фамилия. Разве вы не знали?.. Должна предупредить вас, — сказала Александра Ивановна, обращаясь ко всем, — что в пирог запечено золотое колечко. Берегите зубы.

— Конечно, — послышался густой голос Толмачева, — это не такая трудная задача, как найти исчезнувший рубин эмира бухарского, но все же пусть нашедший кольцо по традиции получает право поцеловать именинницу.

Все зааплодировали. Катя покраснела.

Судьба судила так, что на металл наткнулись зубы Листера. Он вынул из надкусанного куска пирога колечко и с изысканной и несколько старомодной вежливостью передал его Кате и просил разрешения поцеловать ей руку; Катя застенчиво протянула ему руку. Он церемонно взял ее за кончики пальцев и на мгновение поднес к губам. Все опять захлопали, и на этом именинная традиция с кольцом кончилась.

Я думаю, что в этот момент и у меня и у Кати была одна и та же мысль: как жаль, что такой человек может вести двойную игру и быть предателем.

Моим соседом справа был Паша. Какое впечатление должны произвести эти дворянские затеи на него? Может быть, все это ему не по вкусу?

Я решил спросить его и начал с вензеля.

— Паша, а ты знаешь, почему буква «О»? — Я показал глазами.

— Знаю, — с непонятной гордостью ответил он, но непонятной только в первый момент. — Она княжна Обольская, правнучка декабриста.

 

 

 

День прошел весело и оживленно. Ни одна тучка не омрачила горизонта. Сознание того, что кругом немало врагов, даже обостряло все ощущения. Почему‑то мне пришли в голову пушкинские строчки про аравийский ураган, который вот‑вот должен разразиться. Открытые, честные и правдивые лица Толмачевых, Паши, Рустама и Лейлы были отдыхом для глаз, и хоть на время не хотелось думать о том зыбком и мрачном грунте, на котором покоилось здание жизни и в нашем собственном лагере и в тугаях. К общей радости, вечером Толмачев объявил, что ночью в дорогу он никого не отпустит и что все остаются до завтра, когда предстоит событие, по масштабу почти такое же важное, как Катины именины, пошутил он, — начало раскопок. Александра Ивановна после некоторого колебания согласилась: так или иначе городской врач обещал приехать по вызову Юли в любое время.

Лагерь зашевелился рано. К семи часам все уже позавтракали и собрались у палатки Толмачева перед началом работ. Он обратился ко всем с небольшим наставлением:

— Помните следующие заповеди: это не раскопки, это роды. Глядите на то, что появляется на свет, как на ребенка: вы не можете дать ему жизнь, но вы очень легко можете ее погубить. Вы не рабочие и не техники — вы акушеры, и руки у вас должны быть такие же нежные и точные, как у повивальной бабки. Если показался какой‑либо предмет, извлекайте его с величайшей осторожностью, не перекладывайте, не переставляйте, только отрывайте, сначала лопатами, потом кирками, потом пальцами. Нашли что‑нибудь — не смейте дохнуть, сейчас же фотографируйте и описывайте. От того, будем ли мы точно знать, где и как найден предмет и в каком отношении он стоял к другим предметам, зависит правда истории. На одном и том же участке может наслоиться несколько эпох, и, только если мы будем знать, что и на какой глубине мы нашли, мы сможем в них разобраться. Через какие‑нибудь четверть часа первая лопата ударит по земле, требуя, чтобы она раскрыла свои тайны. Предположите на минуту, что в результате удара лопатой по земле нашлись бы не вещи, а послышались бы звуки. Что бы стоила наша работа без фонографа или по крайней мере без нотной записи! Музыка прошлого была бы утрачена в тот же момент, когда она была обретена. Ибо каждая нота имеет свое звучание, а каждая вещь — свою тайну и, раз отдав ее, второй раз ее отдать не может. Вы — и образованные люди, и простые рабочие — несете большую ответственность, и трудно сказать, кто большую. Мы должны найти то, что было и считалось исчезнувшим, и передать это обществу, человеку, науке. Еще раз повторяю, ничего нельзя нарушить, повредить и даже переставить. Рабочие и десятники, — коллега Ходжаев, пожалуйста, переведите, — я обращаюсь к вам, пусть руки ваши будут прилежны, глаза зорки и головы мудры. Мы раскапываем дом наших пращуров и хотим знать, как они жили. А вы, образованные люди, помогайте рабочим, следите за ними, наблюдайте, а главное, соображайте, записывайте, измеряйте и запоминайте все, что может иметь, или даже то, что, как вам покажется на первый взгляд, не имеет значения. Ведите себя как следователи или судебно‑медицинские эксперты на месте преступления. Все имеет значение, даже пыль. Ничего не обтирать, не очищать, не сметать. Пыль веков — это золотая пыль. Металлические предметы, которые могут окисляться, или деревянные, которые могут рассыпаться, сейчас же покрывайте слоем жидкого парафина. И помните, каждый может в любую минуту, в любой час, днем и ночью прийти ко мне показать, что он нашел, или видел, или сообразил, — я всегда буду с ним. Ну, а теперь за работу. Берите все лопаты, — скомандовал Толмачев, — все, все без исключения, мы все сегодня участвуем. Начнем с квадрата Б8. Эспер Константинович, идите впереди!

Толмачев взял из кучи одну из лопат, внимательно посмотрел на нее и одобрительно хмыкнул. Все мы двинулись за ним в предназначенный квадрат, где нас уже ждал Листер.

— Теперь нужно сделать первый удар, — сказал Толмачев. — Кому будет принадлежать эта честь?

— Вам, профессор, — сказал глубоким голосом высокий седобородый Юнус Ходжаев. Он хорошо и чисто говорил по‑русски. Позже я узнал, что он был не узбек, а семипалатинский киргиз, кончил военную школу и участвовал не в одном путешествии Географического общества.

— Да, да, — заикаясь, поддержал Лишкин.

Все головы повернулись к нему. Он покраснел.

— Нет, сделайте вы, — обратился Толмачев к Ходжаеву. — Это земля ваших предков. Я не хочу, чтобы кто‑нибудь сказал, что пришли урусы и нарушили ее покой.

— Я не имею права или учености, когда вы здесь, — опять поклонился Юнус Ходжаев.

— Знаете что, — вмешался Листер, — позвольте мне, как бывшему военному, предложить то, что у нас практикуется. Строят корабль мастера, плавают на нем моряки, но по традиции спускает его на воду женщина. Она дает ему жизнь.

— Что ж, прекрасная вещь, — ответил Толмачев. — И это мы не раз практиковали. Но кому же? — Он обвел глазами присутствующих.

— Просим Александру Ивановну, — отозвался Юнус Ходжаев.

— Я с удовольствием бы это сделала, — сказала Александра Ивановна, — но я тоже урус, и, стало быть, остается то же возражение.

— Мне кажется, — вновь заговорил Листер, — мы устраним все недоразумения, если наша вчерашняя именинница и Лейла обе возьмут на себя крестины этих раскопок. И это будет новое слово в Азии.

Чувствуя за собой молчаливое одобрение, Листер взял за руки смущенных девушек — белокурую Катю и темноволосую Лейлу, подвел их к рубежу, оглянулся на Толмачева и, когда тот кивнул, сказал:

— Во славу науки, начинайте!

Девушки сделали один‑два слабых удара, а потом, глядя друг на друга и лукаво улыбаясь, стали копать веселее, вынимая почти по целой лопате. Песок поддавался легко. Постепенно присоединились другие. Листер незаметно указывал каждому место. Вскоре можно было видеть лишь склоненные спины, разгоряченные лица и взбрасываемые лопаты чистого мелкого желтого песка.

 

 

 

В то утро, разумеется, ничего не нашли. Никто, кроме, может быть, самых наивных, и не надеялся на это. После обеда Толмачев объявил, что земляных работ в этот день больше не будет, так как предстоят проводы гостей, потом фотографирование.

— Может быть, вы имели в виду, — несмело спросил я, — сначала фотографирование, а потом проводы гостей?

— Нет, молодой человек, я сказал именно то, что хотел: сначала проводы, потом фотографирование.

Я пожалел, что выскочил.

Я заметил, что перед отъездом Паша много говорил с Листером, потом с Борисом и непринужденно смеялся.

Около четырех часов гости, включая женщин и Юнуса Ходжаева, уже сидели в пролетках и линейках.

Я подошел к Александре Ивановне.

— Вы устали, наверно? — спросил я.

— Нет, я ведь ничего не делала, — ответила она чистосердечно. — Скорее могла устать Катя, но она у нас двужильная, хотя вы этого и не знаете.

Мое лицо выражало вопрос.

— Она все эти годы до недавнего времени провела в деревне у больной тетки и всю работу сама делала, и по дому, и в огороде. Она и корову подоит, и лошадь запряжет, и не хуже вас, мальчишек, верхом ездит, — пояснила Александра Ивановна.

Разговор наш был прерван сигналом к отправлению, и уже через несколько минут гости махали нам платками из удалявшихся экипажей.

— А теперь, Глеб, — обратился ко мне Толмачев, когда мы вновь зашли в палатку, — нет ничего удивительного в том, что вы меня не поняли. Ведь я имел в виду фотографирование не отъезжающих, а нашей работы. Сейчас мы будем клеймить и фотографировать все наши инструменты: лопаты, клинья — все абсолютно, что мы приносим на территорию раскопок.

Мне это показалось излишней формальностью.

— Зачем? — спросил я.

— Затем, — ответил он, — чтобы строго отграничивать то, что мы найдем, от того, чем мы ищем.

— Но это мы и так знаем, — все еще неясно понимая, в чем дело, сказал я.

— Предположим, — терпеливо продолжал Толмачев, — что пока вы, я, пятый, десятый, а лучше всего Эспер Константинович знает наши орудия. Но вот вдруг обвал и все наши орудия — надеюсь, не мы сами — проваливаются, раскопки приостанавливаются, потом возобновляются через год или через десять лет, и тогда скажите, какими силами новая археологическая экспедиция, найдя заржавевший кусок железа, сможет сказать, меч ли это Александра Македонского или лопата, например, Бориса Ратаевского, хотя я вас, — он повернулся к Борису, — что‑то сегодня с лопатой не помню.

— Нет, я был, — пробормотал покрасневший Борис, — только дальше, с краю.

— А, если с краю, тогда все прекрасно.

— Ну, и что из этого вытекает? — спросил я.

Я чувствовал себя как на семинаре в руках опытного и умного профессора, которому настойчивый вопрос больше по душе, чем наиточнейший ответ.

— Последствия, мой дорогой, — отвечал Толмачев, — могут быть, как говорят, неисчислимые. Если это меч Александра Македонского, я имею в виду его солдат, значит, они знали железо, был железный век, выплавка чугуна, закалка и еще тысяча вещей. Мы получаем ключ к их хозяйству, к победе над персами и другими народами Востока. Если же это лопата не Александра Македонского, а моя или ваша, значит, железа в то время у греков не было, вооружение было другое, война другая, соотношение сил другое, история другая. В виде предостережения расскажу вам эпизод из истории археологии. Мы все любим Египет, и в какой‑то мере все мы на изучении его воспитались и сложились. Мы знаем, что египтяне великолепно обрабатывали камень, изготовляли бронзу, производили фаянс и стекло. Но вот железа за ними не числилось. Однако нашлись археологи, которым обязательно хотелось, чтобы египтяне его знали и чтобы у Египта был железный век. В качестве доказательства они приводили два кусочка железа, найденные в одной из пирамид в Саккара. Спорить было трудно, пока не установили, что эти два кусочка железа были долотьями одной европейской археологической экспедиции, работавшей на раскопках этой пирамиды полустолетием раньше. Это как раз то, против чего я вас предостерегаю.

— Да, придется метить! — заявил Листер. — И заносить в дневник утрату каждого осколка металла.

— Это относится и к дереву, — продолжал Толмачев. — Будущий исследователь, который найдет среди раскопок современный дубовый черенок лопаты, может вообразить, будто он одного возраста с остальными предметами, и с пеной у рта начать доказывать, что здесь в то время был умеренный климат и рос дуб, тогда как на самом деле здесь был жаркий климат и росли финиковые пальмы. Теперь к делу! Что, у вас только один аппарат?

— Нет, у Глеба тоже есть.

Толмачев повернулся ко мне:

— Я слышал, вы живете в макбаре, господин ученый секретарь, хоть бы раз пригласили в гости. Я еще не видел макбары.

— Буду очень рад, — ответил я, краснея и боясь, что надо мной все смеются.

— Ну, тогда давайте так, — сказал Толмачев, — пусть Эспер Константинович займется фотографированием, а мы тем временем съездим к вам. Есть у вас какая‑нибудь таратайка?

Рустам несмело толкнул меня в бок.

— Есть, Владимир Николаевич, — отозвался я.

— Но подождите, — сказал он. — У нас все‑таки мало рабочих. Надо еще поднанять. Здесь есть поблизости?

— Тут невдалеке кишлак, — сказал я, — я знаю людей там, можно поговорить с ними.

Вдруг вмешался Борис:

— Да, да, я тоже там был. Но это отсталый народ, а есть русские, которые охотно будут работать.

— Это кто же? — спросил Толмачев.

— Да вот, Эспер Константинович знает, — Борис выразительно посмотрел на Листера, — толковый народ, один трех азиатов стоит.

— Это вы что, хотите меня уговорить, что кто‑либо управляется с лопатой лучше узбека‑крестьянина, да еще в три раза?

— Да нет, в самом деле очень здоровый народ. Поглядите сами.

— Ну и погляжу. А вы, Эспер Константинович, своим чередом подыщите еще десятка полтора узбеков.

— Владимир Николаевич, — ворвался в разговор я, — а кто этот Лишкин и почему он приезжал?

— Ах, Лишкин! — улыбнулся Толмачев. — Вы не глядите, что он такой невзрачный, он блестящий знаток своего дела. Мы вместе кончали археологический институт в 1883 году.

— Какое же это его дело? — спросил Листер.

— Древняя письменность и «реалиа», — ответил Толмачев, — вернее сказать, «материалиа». Он знаток бумаги, пергаментов, списков, столбцов, принадлежностей для письма, тушей, чернил и массы вещей, о которых редко кто думает. Там он орел.

Тем временем Рустам уже запряг лошадей, и мы совершили маленькую поездку в макбару, напились там чаю, обследовали окрестности и к четырем часам дня возвратились в лагерь.

 

 

 

По возвращении из макбары только Толмачев и Листер сели за план территории раскопок, как Борис ввел двух человек и представил их Толмачеву. Я перехватил взгляд Бориса — он сделал еле заметный знак Листеру.

— Вот, Владимир Николаевич, два новых землекопа, Петров и Осоргин.

— Здравствуйте, — обратился к ним Толмачев. — Откуда будете?

Те, сняв фуражки, прогудели осиплыми голосами:

— Тверские, батюшка.

— Далеко от Твери самой?

— Да нет, — ответил тот, кто был повыше ростом, — так, верст пятьдесят будет.

— Это в какую же сторону, к Клину?

— Да, к Клину.

— Далеко от железной дороги?

— Никак нет, близко.

— Уезд‑то какой?

Крестьянин затруднился, потом торопливо подхватил:

— Да Клинский, батюшка, Клинский, какой же еще?

— У сестры моей в Тверской губернии имение, вернее, было. Думал, вы из тех краев. Ну ладно, копать умеете?

— Ну как же не уметь? Ишшо бы, сызмальства по крестьянству.

— Не пьете?

— Ни‑ни.

— Пожалуй, подойдут, — вставил Листер.

— Ну, как знаете, — заключил разговор Толмачев и повернулся к карте.

Борис и новые рабочие вышли. Они производили неубедительное впечатление. Были все основания думать, что это друзья Бориса и Листера из тугаев — офицеры, загримировавшиеся и подыгрывавшие под крестьян. Правда, они мычали что‑то неясное о том, откуда они, и если бы Толмачев продолжал расспросы, они, несомненно, сбились бы. Я вышел поглядеть на них еще раз. У высокого было неприятное лицо с крупными чертами, большим ртом и щупающими, бегающими серыми глазами навыкате. Другой, ростом поменьше, был очень широк в плечах, вероятно, отличался большой физической силой. Оба были неопрятные и небритые.

— Глеб, — обратился ко мне Листер, — займитесь‑ка с новыми рабочими. Пусть один пойдет точить те новые лопаты к завтрашнему дню, а вы с другим разбейте еще четыре квадрата с западной стороны.

Я наморщил лоб. Терпеть не могу эти запад и восток и совершенно не ориентируюсь в странах света. Листер, по‑видимому, понял мое замешательство и показал мне план.

— Хорошо, — сказал я.

Я взял высокого неприятного с собой, фамилия его была Петров, коренастого же, Осоргина, отправил точить запасные лопаты.

Найдя опорный колышек, я велел своему помощнику закрепить тесьму, а сам пошел с рулеткой и связкой колышков дальше. Он должен был глядеть, в створе ли я ставлю следующий колышек, и подавать мне знаки. Когда колышек был установлен, я подозвал его жестом и передал ему связку колышков, чтобы он в дальнейшем носил ее. Чтобы связка не рассыпалась, я придерживал ее двумя руками, и он принял ее от меня тоже обеими руками.

На его левой руке не хватало двух пальцев.

У меня екнуло сердце. Хассан говорил, что у того негодяя, который мучил и грабил их, Погребняка, не хватало на одной руке, — но на какой: правой или левой? — двух пальцев. Неужели этот «Петров» и есть Погребняк? Как быть уверенным?

Мы кончили разметку квадратов. Я не мог говорить с ним, так как боялся, что взглядом, дрожью в руках или в голосе выдам себя.

Близилось время ужина, мы вновь сошлись у палатки. Мне пришла в голову мысль.

— Эспер Константинович, а почему бы не сфотографировать нас всех?

Он с любопытством посмотрел на меня. Что это за новое дело?

— Останется память. Давайте!

Что‑то блеснуло в глазах Листера, что я не мог объяснить. Вероятно, преследуя свою цель, он пошел мне навстречу.

— Ну что ж, давайте!.. Владимир Николаевич! — окликнул он Толмачева, — разрешите вас увековечить, очень просим.

— Не возражаю, — отозвался из палатки голос Толмачева.

Мы все вышли, сбежались на зов рабочие, засуетились, зашумели.

— Ну, а вы чего же? — позвал я новичков.

Те явно неохотно подошли. Толмачева усадили в центре, мы вытянулись по бокам и сзади двумя рядами. Я стоял крайним в переднем ряду и чувствовал чье‑то дыхание на своей шее. Я чуть‑чуть повернулся и краем глаза увидел за своей спиной заросшее щетиной лицо нового рабочего, беспалого Петрова.

— Ну, не шевелитесь, — уже командовал Листер. — Сейчас вылетит птичка. Раз, два...

При звуке «три» я быстро мотнул голову в сторону, чтобы прятавшийся за мной Петров целиком вышел на снимке, без сожаления пожертвовав шансом запечатлеть себя.

Ночью я проявил негатив и убедился в том, что своим резким движением я действительно частично испортил снимок. На месте меня было мутное пятно, зато Петров вышел очень отчетливо.

Утром с восходом солнца и еще до общего подъема я отпечатал несколько снимков и обрезал тот край, где находились я и Петров. Затем я вывесил снимок у штаба.

После завтрака все столпились около палатки, рассматривая и комментируя общий снимок. Если Листер заметил, что я обрезал отпечатки, и ничего не сказал, это было мне на руку. Но какая игра была у него?

Пройдя по толпе, я задел рукой Рустама и поманил его движением глаз за собой. Когда мы оказались одни, я передал Рустаму один из полных отпечатков и сказал ему, чтоб тотчас же ехал в кишлак и показал его Хассану. Рустам бережно завернул снимок в платок, спрятал под халатом на груди, запряг лошадь, разбудил еще спавшую Лейлу и, попрощавшись со мной, уехал.

 

 

 

На следующий день мы снова все вышли к раскопу.

Первое время я в глубине души ждал, что лопаты ударят о что‑либо твердое и на свет появится колонна здания, или невиданная статуя, или по крайней мере монета, но к обеденному перерыву наивный пыл прошел и на смену ему пришло некоторое разочарование, усталость и раздражение.

За столом Толмачев и Листер обменялись какой‑то шуткой по моему адресу. Затем Толмачев сказал, обращаясь ко мне:

— Не торопитесь, Глеб. Настройте себя так, что хотя у нас и есть то, что называется точным предположением, где искать, мы можем ничего не найти ни в этом году, ни в следующем и, может быть, совсем ничего не найдем.

— Как — совсем? — ужаснулся я.

— Очень просто. Семя так глубоко посеяно, что срок его всхода две тысячи сто пятьдесят лет, а вы бросите копать, когда пройдет всего лишь две тысячи сто сорок девять.

Я молчал.

— Ну ладно, шутки в сторону, тут на верный месяц работы лопатами без малейшей надежды найти что‑либо, пока мы не углубимся по крайней мере на четыре сажени.

— Почему четыре? — спросил я.

— Это высчитано по средней глубине отложений, но может быть и несколько меньше и гораздо больше. Может случиться и так, что все сокровища, по которым томятся Эрмитаж и другие музеи мира, залегли на вершок левее, чем то место, где мы, окончательно отчаявшись, бросили раскопки. Ну ладно, ладно, — закончил Толмачев, видя мое вытянутое лицо, — не думайте об этом, надейтесь на лучшее. А пока что давайте‑ка поедем сегодня на перевал. Возьмем с собой двух узбеков. Захватите с собой бинокли, буссоль, геологический молоток и сумки. Сделаем маленькую глазомерную съемку.

Мы сели в лодку, узбеки перевезли нас через Голубое озеро и остались при лодке; мы же, Толмачев, Листер и я, начали подъем сначала по осыпи, а потом по каменной крутизне наверх, на перевал, где в незапамятное время произошел обвал, запрудивший реку и превративший ее в озеро. Несмотря на возраст, Толмачев оказался проворным и неутомимым ходоком. Ступал он мягко и уверенно, как медведь, и лишь по настоянию Листера несколько раз соглашался на отдых.

Временами Толмачев останавливался, протягивая руку за геологическим молотком, который ему подавал Листер, откалывал кусочек породы и клал его в сумку, которую нес я. В результате этого мы добрались до вершины перевала не раньше чем часа через полтора. Солнце еще не зашло и обливало сильным, но уже не слепящим светом и гладь озера, и наш лагерь, и ленточку реки, и узкую дорогу на противоположном берегу. Все было ясно видно, как на ладони, или, вернее, как на топографической карте.

— Ну‑с, вот, милостивые государи, — проговорил Толмачев, — арабские источники утверждают, что именно в этом месте было найдено древнее, городище эллинистической эпохи, оставшееся от греков или их наемников. По данным Гидрографического управления и Главной физической обсерватории, которые я захватил из Петербурга (он все еще, по привычке, звал его Петербургом), уровень озера остается почти стабильным. Один из учеников славного Мушкетова нашел подземные выходы озера по ту сторону перевала, Географическое же общество разработало мне три возможных варианта уровня озера: один с учетом усыхания Центральной Азии, другой, исходящий из теории циклических изменений климата, и третий, который кажется мне наиболее приемлемым, предполагающий, что климат Туркестана при небольших вековых колебаниях в историческое время остается почти стабильным. В конце концов, две тысячи лет — слишком незначительная величина в истории земли, чтобы можно было говорить о фундаментальных сдвигах. Поэтому мы и копаем именно здесь и не уйдем, пока не найдем городища и не истратим на это все силы, все упорство, всю изобретательность и смекалку.

Мы с Листером с интересом слушали эту маленькую импровизированную лекцию на вершине того самого перевала, где когда‑то могли стоять вооруженные копьями воины Александра Македонского, а позже в дамасской броне посланцы Саладина и в более новое время монгольские воины с луками и стрелами, в кожаных доспехах, на своих маленьких степных конях.

— А ну, давайте поглядим кругом в бинокли и возьмем опознавательные точки, — сказал Толмачев, — мне нужен маленький обзорный план.

Листер подал Толмачеву буссоль, сам же вынул планшет и приготовился наносить точки по указанию Толмачева, внимательно оглядывавшего окрестности в бинокль.

Вынул свой бинокль и я и для начала навел его на наш лагерь. Бинокль был превосходный, военный, восьмикратный, как позже мне сказал Листер, один из тех, что мы привезли в поезде из Петрограда.

«Вот узбеки еще копают, — говорил я себе по мере того, как различал детали. — Вон дымятся круглые котлы, наверно, скоро будет ужин. Вон Соснов и три мушкетера. Где же Борис? А вот он, недалеко от котлов. А где же новые рабочие, Петров и Осоргин? Их нигде нет». Я опять навел бинокль на Бориса, ожидая найти их вблизи него, но нет, никого не было.

Я еще раз обвел биноклем лагерь, а затем навел его на тугаи. Я различил пронизывавшие их белые ниточки проточной воды, соединявшиеся с озером. Потом я оглядел покрытое травой пространство, отделявшее лагерь от тугаев, и, пристально всмотревшись, уловил в ней какое‑то змееобразное движение, не такое, при котором волнуется или склоняется от ветра вся трава, а словно по ней прокладывают дорожку. Постой, что это? Это так же, как в тот раз, когда Борис оставил под желтым полотенцем письмо и за ним приползли. И сейчас, видно, кто‑то полз, но не в лагерь, а от него. Я обвел биноклем пространство вокруг и заметил, что змейки ползли в разных направлениях. Я хотел было схватить за руку Толмачева и обратить его внимание, но потом подумал о Листере и воздержался.

— Азимут пятнадцать градусов, кусты можжевельника, — раздался голос Толмачева.

— Есть, — отозвался Листер, что‑то быстро отмечая на плане.

Я продолжал приглядываться к змейкам. Одна ползла от нас к тугаям, три же змейки тянулись с разных гонцов и почему‑то навстречу первой.

— Азимут девяносто градусов, седловина, — диктовал Толмачев.

Теперь змейки встретились.

— Азимут сто тридцать пять градусов, выходы гипса...

Внезапно я увидел, как на том месте, где встретились змейки, что‑то стало подыматься, будто змея становилась на хвост. Я лихорадочно подкрутил бинокль и узнал нашего бородатого рабочего. Поднялись и другие фигуры в серых узбекских халатах.

— Азимут двести пятнадцать градусов, ущелье, — говорил Толмачев.

Что это? Бородатый рабочий Петров отчаянно вертелся, молотя руками. Один из полуподнявшихся людей вновь упал в траву. Вот получилась какая‑то общая куча. Бородатый вырвался из рук остальных.

— Двести сорок пять градусов, двойной пик...

В лучах заходящего солнца сверкнули длинные блестящие полоски. Так мог отражать свет только металл. Ножи сверкнули в нескольких направлениях, опустились, упала и фигура бородатого.

— Двести семьдесят пять градусов, летовка...

Теперь три змейки поползли прочь от места, где произошла свалка. Я опустил бинокль. Так вот конец драмы в предтугайской траве, случайным и безмолвным свидетелем которой я стал. Во всем этом было какое‑то особое зрительное своеобразие. Было так странно смотреть издали с большой высоты и наблюдать всю сцену, как игру кукол. Не видно отчетливо лиц, не слышно ни одного звука — какая‑то молчаливая, страшная пантомима...

— Глеб, вы что, не слышите, мы окликаем вас в третий раз.

Я оглянулся. Толмачев и Листер уже уходили.

— Давайте спускаться.

Я положил бинокль в футляр и замкнул шествие. Я не переставал думать о виденном. Я понял все, что случилось. Это могли быть только Хассан и его люди. Ведь я послал им наш снимок, они опознали Погребнякова — человека без двух пальцев, — Хассан с охотниками выследили его, поймали на ничьей земле между лагерем и тугаями и убили. И я им дал этого человека. На минуту у меня сжалось сердце. Я был причиной смерти человека. Но тут же перед глазами встали ограбленные дехкане, повешенные узбеки, умирающие дети.

Я сжал челюсти. Что ж, кровь за кровь. Во всяком случае, кровь злодея за кровь невинных жертв. Я помог им отомстить. Нет, это не был акт мести — это был акт правосудия, только в этих тугаях и в этих условиях была своя форма его: быстрая, немедленная, беспощадная и не менее справедливая.