ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ

• Утро. Мавра Тарасовна у обедни, а после поехала за советом к Кириллушке — блаженному-прорицателю.

• Филицата вводит в дом Грознова, показывает, какое богатство нажила Мавра, учит его, что он должен не забыть сказать ей.

• Мается Поликсена, ждет обещанного «колдовства». В каморке припрятан Платон, чтоб был под рукой.

•Возвращается Мавра Тарасовна. Пришло время навести порядок после ночных безобразий. Жестко объявляет она Поликсене, что все будет теперь по ее, Мавры, воле. Приказывает Филицате убираться со двора. Филицата напоминает Мавре ее собственную грешную молодость, когда Филицата на часах стояла, оберегая Мавру и ее любовника от появления мужа. Мавра убеждена, что «солдатик тот бедненький давно помер». Но тут-то и появляется Сила Ерофеич Грознов, появляется, чтобы востребовать с Мавры по ее страшной клятве. Он то пугает Мавру, то притворяется стареньким, жалкеньким и хиленьким, то снова нагоняет на нее страха. Мавра сдается. Они запираются в комнате Мавры для переговоров.

• Филицата победила. Ее «колдовство» помогло.

• Приходят Амос с Мухояровым, рвутся к Мавре Тарасовне, так как их дела совсем плохи, но Филицата никого не допускает туда — там «ундер»! По приказанию Мавры Филицата приводит и Поликсену, и Платона.

• И вот появляются Мавра с Грозновым. Она представляет сыну «ундера» и объявляет, что на место Мухоярова старшим приказчиком ставит Платона, Амоса лишает доверенности и отдает его под контроль Платону, а Поликсену выдает замуж за Платона.

• Платон ликует: правда-то победила! Но 423 Мавра Тарасовна проясняет дело:

 

«Кабы не случай тут один, так плакался бы ты со своей правдой всю жизнь»^390*.

 

Смешная пьеса? Да… Тексты есть поразительно смешные. А вообще-то — не смешно. Скорее грустно. А смех… он преимущественно недобрый. Да и история-то вся отдает сатирическим, щедринским духом: радуешься оттого, что им — Барабошевым и иже с ними — плохо. А вот счастье, привалившее Платону, — не радует. Печальное это «счастье». И по разным поводам душа отзывается печалью. Сформулировать пока трудно, но печаль — налицо. А подумаешь — и горечь …

Почему?

Вероятно, потому, что счастливый конец не дает реальности этого счастья. Почему не дает? Очевидно, потому, что он приходит не в результате победы в той борьбе, которую ведет Платон Зыбкий, а только в результате сплетения обстоятельств, случая, да и случая-то, надо сказать, нечистого и по сути своей мерзковатого. Выходит, права «темная сила» — Мавра Тарасовна Барабошева: «плакался бы ты со своей правдой всю жизнь». Что-то невесело от такой ее правоты…

Почитаем пьесу еще. И не раз. Неторопливо. А главное, не стремясь что-то назвать, определить, утвердить. Пусть она входит в сознание не торопясь, без насилия и без обязательной задачи извлечь конкретную пользу. Как советует Ермолаю Лопахину Трофимов: «не размахивай руками! Отвыкни от этой привычки — размахивать», имея в виду непременное достижение прагматической пользы. Польза будет, все равно будет — никуда не деться. Пока же пусть возникают смутные ощущения, еще неопределенные связи, «рифмы», накапливаются вопросы…

О чем же пьеса? О том, что не победила правда? О том, что она не может победить в мире зла и насилия? Может быть, может быть…

А ведь история о том, как ловкая и хитрая нянька устроила счастье двух молодых людей, которые не имели никакого шанса на устройство этого счастья, использовав один темный «случай», — веселая история.

Да, фабула ее такова. Но мы знаем, что истинное содержание скрыто под фабулой, оно есть «подводное течение» пьесы, и именно там и сквозное действие, и отгадка сверхзадачи.

«Ах, ах, ах! Что ты мне сказала! Что ты мне сказала!» — Зыбкина потрясена сообщением Филицаты. Так, «на высокой ноте», начинается жизнь в пьесе. А сказала Филицата о том, что из-за того, что Поликсена влюбилась «до страсти», нянька попала между молотом и наковальней, потому что не может не выполнять требований Поликсены, да и любит ее, но если хозяйка прознает про это, не сносить Филицате головушки.

И узнаем мы тут важную вещь: что у Поликсены характер «огневой, упорный, вся в бабушку». Знать нам это важно на будущее. Это многое объяснит и в бабушке, и в Поликсене, да и в самой Филицате, потому что по всем ее поступкам, по смелости и риску той авантюры, которую она затевает, и у нее характер такой же — и огневой, и упорный. Да и не это ли чем-то ее сближает не только с Поликсеной, но и с Маврой — и теперь, и в ее грешном рисковом прошлом, когда Филицата была для нее не только прислугой, но и наперсницей, соучастницей лихих ее похождений. При таких характерах дело принимает и серьезный, и весьма опасный оборот. Однако Филицата куража не теряет. Это видно из всего ее поведения и ее возбужденности. В чем же кураж? А в том, что в этой очень опасной и сложной ситуации возник вдруг шанс на то, что все устроится. И уж так-то она при этом хитра, и уж так-то оживлена и возбуждена, что поневоле заражаешься ее азартом. Дела-то из рук вон плохи у Филицаты, а она… «Есть упоение в бою» — воистину!

Что тут важно? С тех пор, как три дня назад Филицата встретила «колдуна», в сознании ее стал формироваться совершенно неожиданный, 424 рискованный, но шикарный план, как разрешить к великому благополучию нынешнюю бедственную ситуацию. Пока еще нет ничего реального, к «колдуну» она еще только пойдет сговариваться, но все ее мысли настраиваются на перспективу грядущей, но пока эфемерной победы. Ведь у нее характер «огневой» — значит увлекающийся, азартный и «упорный», то есть что задумала, того добьюсь, то сделаю. Вот эта внутренняя нацеленность, устремленность составит ту «кормушку», из которой будут питаться конкретные действия Филицаты. Разумеется, что будут и всякие трудности, и опасности, и вдруг кажущийся крах, и все-таки все сиюминутное поведение Филицаты будет определять и окрашивать эта одержимость в стремлении к победе и чисто творческий азарт Чувство это, вероятно, свойственно всяким творческим затейникам: наслаждение самим процессом реализации замысла, как бы ни был он рискован и опасен.

Совсем другой тонус, а по-нашему — «настроенность души» — у Пелагеи Зыбкиной. Она тоже и взволнована, и напряжена. Но у нее беда. Мало, очень мало надежд на то, что Барабошев отпустит ее сына Платона. А дальше терпеть сил нет: и парень измучился, и сама она исстрадалась. Да и страшно: Платон горяч, несдержан и такое может выкинуть да и сказать хозяину, что потом горя не оберешься. Что тут важно для дела? Вот горестная история Зыбкиной: были богаты, разорились, муж в долговой яме умер, нищета, сын, который хоть и обучен, а нигде ужиться не может, да и вообще «в совершенный-то смысл не входит». Жизнью этой она пришиблена, навсегда поставлена в положение униженное, зависимое и без надежд на перемену к лучшему.

Вот и получается, что в этом дуэте сталкиваются не только два совсем разных характера, но две совсем несхожие «настроенности души».

И еще: очень важно заложить в этой первой сцене: реальную жизненную сложность ситуации. Нас преследует и отбрасывает в дурную «театральщину» то, что мы создаем сценическую жизнь не в меру ответственности перед правдой реальной жизни. Часто мы сочиняем условно театральные «миры» и загоняем пьесу в заведомую ложь. Важно понять, что я говорю сейчас вовсе не о форме. Форма может быть и такая и другая. Речь о том, что под формой. Речь об «истине страстей»,которая может возникнуть только при истинной оценке обстоятельств, заданных в пьесе, то есть при действительном соотнесении их с жизнью. Все это так давно уже дал нам на вооружение Станиславский, а говорить об этом, биться за это приходится снова и снова! «Эти страсти не от нас зависят, а приходят сами от себя. Они не поддаются ни приказу, ни насилию. Пусть все внимание артиста направится на “предлагаемые обстоятельства”. Заживите ими искренне и тогда “истина страстей” сама собой создастся внутри вас» (т. 2, с. 63). Совершенно безразлично для «истины страстей», будет ли играться спектакль в иллюзорных декорациях, со всей тщательностью воспроизводящих замоскворецкий сад при купеческом доме-крепости, или будет совершенно условное решение внешнего образа спектакля. «Истина страстей» возникает лишь при соотнесении всего, что питает творчество актера, с правдой жизни, с правдой обстоятельств.

Для режиссуры и для актеров всегда существует проблема-жупел: как играть «экспозицию»? У Островского, в частности, значительная часть пьес начинается с развернутых «экспозиций». Вот и в нашей пьесе, как и в «Бесприданнице», многостраничные экспозиционные диалоги, там — Кнурова и Вожеватова, тут — Филицаты и Зыбкиной. Примеров много. Да ведь если всерьез брать обстоятельства, то и тут, и там автор нас сразу ввергает в острейшую борьбу интересов, противоречия целей, огромную важность происходящего для участвующих в этом лиц.

И одна из причин частой экспозиционной вялости и скуки этих сцен связана с тем, что артисты, играя такие сцены, не соотносят получаемую от партнера информацию с 425 обстоятельствами, интересами исполняемого лица. Вроде бы и слушают, вроде бы и «подыгрывают» партнеру. А не соотносят со своими заботами. Вот в разбираемой сцене: Зыбкина глубочайше занята своей заботой о сыне, обо всех бедах, которые таятся в том, что у него конфликт и с хозяином, и со старшим приказчиком. И все это при наличии кабального долга, а «вяжет человека что? Нужда». А Филицата сообщает ей о семейных делах в барабошевском доме. Что-то Зыбкина и так знает, от сына. Но подумайте, с какой жадностью она будет ловить все, что может так или иначе соотноситься с ее вопросами, так или иначе на них влиять.

А что бывает в театре? К сожалению, сценическое общение часто понимается как неотрывно вперенные друг в друга глаза, симуляция крайней взаимной заинтересованности — артисты, слушая, ахахахают, трясут и качают головами, всплескивают руками, но если попросить пересказать их, что именно в речи партнера вызвало такой их «всепоглощающий интерес», внятный ответ получить удается далеко не всегда.

Истинный объект внимания. Не актера, а действующего лица. Это вопрос важный, так как от него зависит не только поведение, но и сама правда жизни персонажа.

Где его истинный объект внимания в данном отрезке сценической жизни? Оттого, как ответить на этот вопрос, зависит, в первую очередь, общение, его характер, да и все его содержание. Объектом может быть совсем не партнер и не то, о чем сейчас идет речь. Иногда это нечто, конкретно видимое внутренним взором действующего лица-актера, иногда мысленно проживаемая ситуация или совершенно отвлеченная мысль и т. д.

В жизни мы постоянно можем наблюдать и на себе и на окружающих людях, с которыми мы общаемся, что у каждого есть в этот момент свой объект внимания. И хотя мы и беседуем, и вроде бы связаны разговором, на самом деле, нам всегда приходится пробивать некий заслон, чтобы овладеть действительным вниманием и заинтересованностью того, с кем мы общаемся. Кроме того, приходится бороться за то, чтобы направить партнера-собеседника на нужную вам тему, чтобы он говорил о том, в чем вы реально заинтересованы. А угадывание?! Слушая одни слова, мы стараемся в них и через них услышать другие, то есть истинный смысл.

Если это, такое знакомое по жизни качество общения возникает в сценических связях действующих лиц, в искусстве артиста открываются бесконечно разнообразные и богатые неожиданностями возможности. Общение превращается в борьбу с партнером за то, чтобы стать со своими целями, задачами объектом его подлинного внимания и интереса. Тем самым усиливается словесное действие, как признак жизненного процесса.

Мы говорим: «слушает рассеянно» — значит, не совпадает объект внимания слушающего меня с тем объектом, на который я хотел бы направить его интерес. «Надо сосредоточиться» — это значит, что, помимо моей воли, мое внимание занято не тем, чем должно быть занято в данный момент, стало быть, направлено на иной объект, и нужно определенное усилие, чтобы этот объект изменить.

«Думать об одном, говорить другое и делать третье» — то есть то, что так свойственно и так естественно для нас в жизни, сценически, как творческая задача, является трудно достижимым. А все дело здесь — в верно определенных объектах и правильно распределенном внимании.

 

Но вот появилась и Мавра Тарасовна с внучкой Поликсеной.

Если сделать выборку всего, что говорят о Мавре Тарасовне, что она сама говорит о себе — по властности, волевым качествам, по темноте и мракобесию мы получим прекрасную характеристику старой знакомой — Кабанихи. Все узнаваемо, все схоже. Только время на дворе другое. Нынче время просвещенных негоциантов, время прытких да хватких вожеватовых, образованных миллионщиков кнуровых. Вон, Мокий Парменыч французскую газету почитывает, разговаривать 426 в столицы да заграницы ездит. А ведь он провинциал, бряхимовский, не московский.

Не знает их Мавра Тарасовна, но чует своим хозяйским чутьем, что мир меняется и жить становится как-то… не так. И хотя, вроде бы, все на своих местах, а приходится через два слова на третье внушать окружающим, да и самой себе, что она — хозяйка, сила, всему голова, и все по ее воле-волюшке будет. И улавливает Мавра Тарасовна перемены и трещины в том, что еще недавно казалось Кабанихе и Дикому незыблемо надежным и вечным. Слишком много и часто говорит Мавра о своей уверенности, о своем спокойствии. Слишком много и часто. Не верится… И думается, что суть Мавры, «зерно» ее не в уверенности, не в покое и силе, а в борьбе за покой, за уверенность, за силу. А это уж совсем другое дело, если за них надо бороться!

Вот и следует с этой позиции вслушаться в слова и вглядеться в поступки Мавры Тарасовны. Так вернее и легче уловить те истинные раздражители, которые приводят в движение ее внутреннюю жизнь. Ведь тогда в конфликте с Поликсеной возникает совсем другой счет: в ее своеволии, дерзости Мавра будет высматривать и видеть не то в существе своем безобидное своевольничание и неповиновение, которое всегда разделяет поколения внучек и бабушек, а нечто совсем иное, имеющее симптом каких-то могучих и враждебных перемен. И неважно, что Поликсена здесь, при бабушке, за высоким забором и словно бы живет в другом времени. Не-ет, время в самом воздухе, его тлетворное влияние во всем — и в дерзости внучки, и в том, что сын никудышный, и что Мухояров вор и жулик, и Платон дерзок и все какую-то правду в глаза тычет, что Глеб лишь выказывает почтительность и боязнь, а на самом деле нагл и бессовестен… Зыбко все стало в мире Мавры Тарасовны. (Уж не отсюда ли, к слову, главный ее противник — Платон Зыбкин!)

Теперь подумаем вот о чем: если внешне все как будто бы по-старому, но в то же время есть и ощущение зыбкости, и предчувствие какого-то скрытого разрушительного беспорядка, то лучше бы он, беспорядок-то, скорее бы уж приходил, тогда и расправиться с ним, как со Змеем-Горынычем, в открытую, и ясность бы настала. Самое ведь мытарное, изматывающее — неопределенность. А тут еще известно: характер огневой, упорный. Каково при таком-то характере да жить в неизвестности, неопределенности. Потому когда в конце третьего акта взрывается скандалом история Поликсены и Платона, Мавра даже рада! Наконец-то есть повод все взять в руки, всех прижать, все по своей воле поставить. Так и происходит. С того и начинается четвертое действие: Мавра «на коне», что называется, «в полном обладании себя».

Прошлое Мавры довольно отчетливо известно. Была красавица. Держала ткацкие станы — значит, мастерскую, мануфактуру. Влюбилась в молодого, лихого, озорного парня. Был «промеж них грех», и такой сладкий, что когда парня на войну забрали, так убивалась, что чуть не померла. Вправду ведь чуть не померла. Но — не померла, а вышла замуж. За Барабошева, купца богатейшего. Когда же солдатик, любовник ее, на побывку прибыл, Мавра до смерти испугалась, что явится он к ее мужу и всей ее жизни будет переворот. И Мавра откупилась от мучителя своего как могла. А он мало того, что всего добился и все получил, — Филицата на часах стояла, караулила его забавы — но еще и обобрал любовницу. А уходя обратно в армию, взял с нее ту «самую страшную клятву», которую коли не выполнить, то «разнесет всего человека». История — и грех Мавры, и клятва, и тиран-мучитель ее — все осталось в тайне. Только Филицата про то и знала.

Теперь представим себе, как же жила Мавра с этой опасной тайной в душе. Во-первых, надо было постоянно скрывать страх — ведь тиран ее мог вернуться, и прятать этот страх за показную, нарочитую добродетель, добропорядочность. За нравственную образцовость напоказ. А когда день за днем, год за годом усердно играешь в такую игру, она проникает в душу, она становится «натурой». 427 Незаметно происходит превращение личности. И хотя теперь-то, вроде бы, и некому разоблачить Мавру, она всю душевную энергию положила на то, чтобы иметь основания заявить: «что я прежде и что я теперь — большая разница; я теперь очень далека от всего этого и очень высока стала для вас, маленьких людей».

Во-вторых, Мавра баба темная, еле грамотная, религиозная из страха, а значит, особо старательно религиозная, то есть тоже напоказ, для людей. И суеверная. Как тогда — давным-давно — поверила в силу и могущество «страшной клятвы», так и теперь не стала ни умней, ни просвещенней. Ведь в четвертом акте перед решительным наведением порядка Мавра идет в церковь к ранней обедне и… к Кириллушке! Зачем бы Островскому, когда действие уже катится к концу, вводить этого Кириллушку, который и не действует в пьесе и больше не упоминается? Ответ один: чтобы перед решительным поворотом событий напомнить, что Мавра знается со всякой мистикой, со всякой ворожбой, а значит, и сила клятвы для нее жива, если бы тот, кому эта клятва дана, был жив. И второй опознавательный знак ставит Островский: «никак нельзя ему живым быть, потому что я уже лет двадцать за упокой души его подаю». Все еще подает. Значит, помнит. Значит, боится. Тогда, значит, вся ее уверенность в себе, сила, властность — все это показуха, все это «на дрожащих ногах» держится. Ведь совершенно очевидно, что чем больше усилий затрачивает Мавра на то, чтобы казаться и чистой, и сильной, и уверенной, тем больше, значит, боится и тем больше не уверена.

Ведь на этом и строит свой расчет Филицата. Даже если теперь она только отчасти знает истинное душевное состояние Мавры и лишь предполагает о ее глубоко затаенном страхе. Но несомненно, что если такое носит Мавра в душе, то так или иначе оно прорывается, просвечивает в подтексте, регулирует оценки и тайные душевные движения.

Сила Ерофеич Грознов недаром так на всю жизнь напугал Мавру Тарасовну. Был он, видно, парень лихой, удалой и большой ходок по женской части. Но еще, надо думать, была в нем полная освобожденность от морали. А это создает впечатление самоуверенной силы, столь покоряющей женское сердце. А как же — если все дозволено и ничего себе не запрещено?! Позже поняла Мавра, что он тиран ее и злодей. Позже. Сила говорит: «и имел от нее Грознов всякие продукты и деньги». Это он имел тогда, в пору удалой любви. А вот как было после: «пришел я в Москву на побывку, узнал, что она замужем… расспросил, как живет и где живет. Иду к ней; дом — княжеские палаты; мужа на ту пору нет; провели меня прямо к ней… Как увидала меня, и взметалась, и взметалась… уж очень испугалась… Муж-то ее в большой строгости держал… И деньги-то мне тычет… и перстни-то снимает с рук, отдает; я все беру… Дрожит вся, трясется, так по стенам и кидается; а мне весело. “Возьми, что хочешь, только мужу не показывайся!” Раза три я так-то приходил… тиранил ее…». Тут уж ничего ни прибавишь, ни убавишь — моральный кодекс Силы Ерофеича ясен. Вот тогда-то — «мудрить мне над ней хотелось» — и взял он «страшную» клятву. Взял, да и забыл. Не пришел ведь раньше-то востребовать по ней обещанное «все».

Отвоевал Сила Грознов. Вернулся. Поселился в Питере. И сверх мелкой службы занимался там ростовщичеством. Примечательно! Ростовщик — это не только «специальность». Это — характер. Это — нравственность. Это — бессердечие в первую очередь. И заметьте! Ведь то, что Грознов ростовщик, не работает нигде. В контексте разговора с Зыбкиной Грознов упоминает об этом, но это никак не влияет на развитие действия. Значит, это нужно Островскому как человеческая, душевная характеристика. Ведь и рассказом о прошлом, о любви этой, о клятве последовательно нагнетается зловещая, омерзительная характеристика личности Грознова.

Из контекста совершенно ясно, что Грознов не раз сидел в яме. А что это значит? Значит, брал чужие деньги, может, разорял кого-то, 428 не отдавал и отсиживал в яме, пока либо не надоест платить за него кормовые, либо кто выкупит к празднику. Вон ведь откуда у него «большие деньги», которые он, «по привычке», отдает под большие проценты.

Итак, Грознов пять дней назад вернулся из Питера на родину, в Москву «помирать». Можно ему верить? Допустим. И вот на второй день своего московского житья Грознов сталкивается с Филицатой. Случайно? Да. Допустим. Встретился, и что же? «Я встретил вас, и все былое…» Ожило! А как же. И у него, и у Филицаты. И без сомнения начался у них встречный процесс-замысел, пока еще не соединившийся воедино. Для Филицаты засветил план устройства брака Поликсены и Платона, у Грознова «взыграло ретивое» — а не сработает ли та старая забытая клятва, а не поживится ли он напоследок от старой подружки? Два дня этот посев вызревал в двух головах, и когда сегодня Филицата пришла к Грознову со своим планом, она попала уже на вполне готовую почву. А тут еще такая удача для осуществления задуманного, что Барабошевым нужен «ундер». Чего уж лучше — «ундер» налицо, да и с «кавалерией»! Первый сорт!

Таким образом, Грознов появляется в доме Зыбкиной весь во власти предстоящего дела. А дело нешуточное. Чего так хочет Филицата, это для Грознова шелуха, подсолнушки, а вот что он сам сможет совершить, войдя в дом Мавры — это уж дело его неуемной жадности и жестокости.

Значит, назавтра бой! И какой! Куш больно велик. И свалился с неба, когда ждать не ждали, гадать не гадали!

Можно легко представить, в какой же степени напряжения нервы Силы Грознова в этот вечер! Ведь как ни гадай, как ни рассчитывай, дело может запросто сорваться: хватит у Мавры ума без разговоров вытолкать его взашей — и вся авантюра рухнет. Хорошо, коли в полицию не сдадут за вымогательство. Вот почему после всех разведок в кабаке, после всех разговоров с Зыбкиной — о них речь впереди.

 

Грознов (садясь на диван, отваливается назад и поднимает руки). Царю мой и Боже мой!

 

Что это, как не молитва, не заклинание, не мольба к Богу — чтоб вышло, чтоб не сорвалось!

Примечательно, как чередуются в поведении и словах Силы Грознова то проявления еще вполне сильной и бодрой натуры и воли, то вдруг этакое совершенно рамолическое старческое дребезжание. Что это? Да как и все его речи, по преимуществу, смесь фарисейства и лицедейства. Был он озорником и остался им, только не та стать, да и повадки не те, а смысл злого издевательства над ближним, жестокого и унижающего розыгрыша — это все налицо, тут как тут! Вот какого зверя лютого напускает добрая милая Филицата на свою хозяйку. Да и добра ли Филицата? А вопрос этот для нас очень важен! Конечно, к кому и как обернется. Но ответа однозначного, думается, нет. Во всяком случае, и вот это мы хорошенько запомним, в том жестоком и зверином мире, в котором она живет, она усвоила и мораль этого мира — «за счастье надо драться. Зубами и ногами». Филицата вполне находится в русле идеологии барабошевского мира. И этого нам забывать не следует, это объяснит многие иначе труднообъяснимые ее слова и поступки.

Платон Зыбкий. Мать говорит о нем:

 

… вышел он с повреждением в уме… как младенец всем в глаза правду говорит.

Филицата. В совершенный-то смысл не входит?

Зыбкина. Говорит очень прямо; ну, значит, ничего себе в жизни составить не может… Учатся бедные люди для того, чтобы звание иметь, да место получить; а он чему учился — то все же правду принял, всему этому поверил. А по-нашему, матушка, по-купечески: учись, как знаешь, хоть с неба звезды хватай, а живи не по книгам, а по нашему обыкновению, как исстари заведено.

 

С чего ж началось такое «повреждение в уме»? С катастрофы. Жили богато — впали в 429 нищету. Уважаемый порядочный человек — отец — долго содержался за долги и так и умер в заключении. По справедливому наказанию? Очевидно, нет. Или, во всяком случае, ребенок рос в постоянном сознании учиненной несправедливости, неправды. Нищета вещь тяжелая и унизительная. А уж когда знаешь, что терпишь ее по несправедливости, по злому умыслу и торжеству неправды, то тут всего достаточно, чтобы выработался и комплекс ущемленности, и совсем особое отношение к правде. Можно ведь и чуть «сдвинуться» на таком пункте да при таких обстоятельствах.

А тут учеба «на медные деньги», постепенное взросление. В учебе наипервейший предмет «Закон Божий», а в нем утверждается правда, совесть, добро, человеколюбие. Но и терпение. Все, ниспосланное человеку, есть испытание, наложенное на него Богом. Вытерпишь — воздастся тебе там, в вечном загробном блаженстве. С другой стороны, как ни мало образован Платон, дух времени не мог не сказаться на нем. А этот дух — Некрасов и литература разночинцев, и смутные новые, пусть даже искаженные невежеством идеи социальной справедливости, переустройства жизни по законам правды и разума. А на подмостках московского театра потрясают молодые сердца пылкие тирады Чацкого, Карла Моора и благородного Фердинанда, играют пьесы Островского. И если и не видел их сам Платон, то уж наверняка был наслышан. Вот и выработался в нем этакий «шиллеровский дух» в замоскворецком варианте. Христианское смирение удивительно соединяется в нем с бунтарским славословием правды, верой в ее непременное торжество. Но никакой борьбы за нее, одна «шиллеровщина», проповедь благородных чувств! Ну, конечно же, Платон Зыбкий не «революционный демократ»! И все-таки отзвуки их идей несомненно нашли в его душе благородный отклик и во многом определили жизненную позицию. И получился этот странный сплав в его сознании острейшей своей болевой точки и веяния тех идей, которые живут где-то тайно, подспудно, в ожидании часа своего торжества.

Смешон ли Платон? Возможно. Но кому? Думаю, тем, кто начисто лишен духовных идеалов. Наивность, чистота и житейская неумудренность Платона делают иногда его поведение комичным с точки зрения нашего безжалостного прагматического восприятия. Но есть качество, которое так дефицитно сейчас: Платон искренен, искренен до конца, во всем. Фамилия его, наверно, впитала оба значения: и от «зыбки» — колыбели, что говорит о детскости, младенчестве, и от «зыбкий» — неустойчивый, но отнюдь не в нравственном смысле, а просто «легко теряющий устойчивость»^391*, как говорят о предметах, которые легко свалить.

Если отойти от «театрального» мышления, по которому Платона играть должен молодой «простак», а представить себе Платона в реальной жизни, там, среди Барабошевых и иже с ними, жизнь его предстанет достаточно драматической, напряженной и печальной. Ведь вся эта история замешана на столкновении живого с отмирающим, которое не сдается и властвует. Каков бы ни был Платон с его субъективными достоинствами и недостатками — он живой, и в этом его прелесть, его притягательная сила.

Поликсена Амосовна Барабошева, девица зрелая, «спелая» и в самой что ни на есть поре. Самое бы время девушке замуж, ох, как время! Да бабушка больно привередлива, женихов перебирает, да никак не выберет. И вот, сидючи под замком, за высокой оградой, Поликсена влюбилась. Что делать, время пришло, невтерпеж! Но влюбилась-то в человека странного, «непохожего», не такого, как все, — в отцовского конторщика, нищего Платошку Зыбкина.

И казалось бы, Поликсена плоть от плоти, кость от кости барабошевское отродье. Да и характером в бабушку — «огневая и упорная». И так и высвечивается одна из многочисленных комедийных историй Островского 430 о перезрелой купецкой дочке, в которой взыграла плоть и которую потянуло на любовь. Но вот влюбилась же, и что-то стало не так. Какой-то получился «не тот случай». Поликсена попала в плен не только плотского томления, а закралась ей в душу неведомая тревога, так как ее Платон какой-то непонятный и тем тревожащий и притягивающий. Так вот и идет это летнее время в ночных сидениях в беседке, в томлениях, в смутных желаниях и страхах. Пока не происходит событие невероятное: Мухояров выкрал у Платона любовное письмо к ней, и стали то письмо всей семейкой читать, читать и высмеивать, и поносить Платона. И потребовали, чтобы он выдал, кому оно писано. Но Платон не только не выдал, но еще от двухсот рублей отказался и в яму согласился идти, лишь бы не опозорить ту, которую любит. Это находится в таком противоречии с моралью, в которой воспитана Поликсена, что это ее ошеломляет. Любовь Платона приобретает совсем другое содержание, немыслимое, невероятное. На глазах Поликсены совершен подвиг. Ради нее! Жертва чуть не жизнью — ради нее! Так вот она какая, любовь-то, о которой она и знать не знала. Поликсена потрясена, она открывает неведомую область жизни в своей душе, в Платоне. Главное — в своей душе. Как теперь при таком-то подвиге Платона ей-то жить? Как же ей теперь любить его? Что же она-то должна сделать, чтоб доказать свою такую же любовь?! Так рождается новая, другая Поликсена. Островский воспел женщину, воспел женскую самоотверженность, самопожертвованность в любви без края, без дна. Красной линией в его пьесах проходит тема женского «горячего сердца». Целая галерея образов, разных, но похожих в одном — в безоглядности своей любви. Катерина, Лариса, Аксюша, Параша, Юлия, Людмила и многие, многие другие. Вот к ним присоединяется и Поликсена Барабошева.

Она тоже совершит подвиг во имя любви, свой ответный подвиг: когда они пойманы на свидании и Платону грозит жестокая расправа, Поликсена принимает на себя удар и мужественно встает на защиту их любви.

Так происходит чудесное превращение своевольной перезрелой купеческой дочки, в которой плоть бунтует, в личность, способную встать на защиту своего права на самое светлое и могучее человеческое чувство — Любовь.

Конечно, этими соображениями не исчерпываются те накопления разных мыслей, догадок, предположений, которые набираются во время этих начальных чтений-раздумий. Но, так или иначе, возникает некая ориентация в материале, некоторые направляющие ощущения и предположения, чтобы можно было начать более пристальное рассмотрение и оценку фактов пьесы, а следовательно, и мотивов поступков.

Итак, пьеса начинается в обстоятельствах острых и напряженных. Это мы уже выяснили. Почва, так сказать, «заминирована».

Обстоятельства так напряжены и драматичны, что для «комедии» тут как будто и нет места. Возникающий юмор источником имеет характер Филицаты и ее целеустремленность.

Наиболее важные обстоятельства относятся к области «подводного течения», и было бы неверно впрямую их разыгрывать даже тогда, когда упоминания о них есть в тексте. Они составляют для действующих лиц «второй план», являясь истинным внутренним объектом их внимания.

Ведь в сущности, что происходит по жизни! В летний полдень в барабошевском саду встречаются случайно две женщины и болтают. Разговор случаен, его могло и не быть. Поэтому обе женщины живут в своих мыслях и заботах, болтают на ходу, так как вовсе не собирались «сесть рядком, да поговорить ладком». И в этой болтовне интересно для них лишь то, что соотносится и их интересами. Но в подтексте этой болтовни и проходном характере разговора нетрудно догадаться о скрытой напряженности и нагнетенности обстоятельств.

431 Далее в саду появляется Мавра Тарасовна с внучкой. Что происходит? Две женщины прогуливаются по чудесному саду в погожий день и… болтают. Внучка беспечна, весела, у нее все в порядке. Она не ссорится с бабушкой, а поддразнивает ее. Ведь не выяснять же такие важнейшие вопросы всерьез в этот солнечный веселый день здесь, в саду, да еще в присутствии Глеба, который тут крутится. И бабушка вовсе не декларирует свою «кабанихину» власть и силу. Тоже как бы «пошучивает». Только в глазах-то тревога. Только настроение-то портится. И срывает его на Глебе. И Глеб, вроде бы, с некоторой иронией отбивает бабушкины упреки и подозрения, а внутренне-то напряжен — «вора я вам найду, я его устерегу», а как его устережешь, как же свое воровство прикрыть, чем? Ведь эта тема прошивает пьесу до конца третьего акта, когда произойдет важнейшее событие — поимка Платона.

Так вот все легко и, вроде бы, без особых происшествий. Все «под кожей». Но вот шутница внучка говорит:

 

… Стало быть, вы воображаете, что мое сердце вас послушает: кого прикажете, того и будет любить?

Мавра Тарасовна. Да что такое за любовь? Никакой любви нет: пустое слово выдумали. Где много воли дают, там любовь проявляется, и вся эта любовь — баловство одно. Покоряйся воле родительской — вот это твое должное; а любовь не есть некая необходимая, и без нее, миленькая, прожить можно. Я жила, не знала этой любви, и тебе незачем.

Поликсена. Знали, да забыли.

Мавра Тарасовна. Вот как не знала, что я — старуха старая, а мне и теперь твои слова слышать стыдно.

 

Что же случилось? Болтали, болтали, и вдруг подорвались на чем-то. На чем? Вот на этом заявлении внучки: «знали, да забыли». Ведь если Мавра всеми силами вытравляет из собственной души память о прошлых грехах и смутный, все еще не проходящий страх расплаты за них и все делает, чтобы укрепить в глазах окружающих авторитет своей «незапятнанной нравственности», то слова Поликсены попадают в тайное тайных ее и естественно вызывают некоторое смятение. Что это? Действительная осведомленность Поликсены? Нянька наболтала? Или это так — совпадение, безответственная болтовня? Но настроение от этого хоть ненадолго, но портится.

Замечу: мы ведь знаем, что произойдет с появлением Силы Грознова. Следовательно, нам надо обосновывать чувственную логику, которая объяснит, почему Мавра «подорвалась» на мине, заложенной Филицатой. Мало иметь эту логику в уме. Необходимо выявлять ее через поведение. И совершенно неважно, что до поры до времени зритель не сможет ее объяснить. Важно, что он по ходу жизни в спектакле будет «спотыкаться» о странности поведения, реакций, оценок. А потом, когда произойдет то событие, которое мы готовим на протяжении всего спектакля, скажет: «так она же все время его боялась, чувствовала, что попадется». Опознавательными «знаками», «сигналами» мы воспитаем в зрителе внимание к ним, поиск ответа на непонятности и убежденность в закономерности происшедшего тогда, когда он получит ключ к разгадке.

Значит, в итоге этих нескольких начальных сцен пьесы что должно возникнуть? Ощущение тревоги, некоторого «предгрозового» напряжения, неблагополучия, каких-то пока еще неизвестных, скрытых, но острых конфликтных противоречий.

Амос Панфилыч Барабошев, кажется, полностью раскрывается в такой автохарактеристике: «У меня разговор свободный, точно что льется, без всякой задержки и против кого угодно. Такое мне дарование дано от бога разговаривать, что даже все удивляются. По разговору мне бы давно надо в думе гласным быть или головой; только у меня в уме суждения нет и что к чему — это мне не дано. А обыкновенный разговор, окромя сурьезного, у меня все равно, что бисер». Амос Панфилыч узнаваем. Много в нем черт от Хлынова, да и вообще, родственные его связи со многими купцами, населявшими пьесы 432 Островского более раннего периода, очевидны. И тут таится великолепный «фокус» драматурга! Как бы дублирующий в основных чертах того же Хлынова, Амос Барабошев, помещенный в другое время, становится совершенно новым и необычайно острым характером. Суть его, «зерно» как у маменьки, оттуда, из уходящего прошлого. Внешняя же «упаковка» совреме