Ронни: нереализованные возможности

Р ональд Дэвид, мой старший сын, родился 22 октября 1943 'года и был самым интеллектуальным из всех моих детей. Кто-то однажды сказал: «Ронни родился умным». Ронни инстин­ктивно знал, что делать с книгами. Он любил их, когда еще был ребен­ком, и Эвелин едва успевала снабжать его книгами.

Ронни был симпатичным маленьким мальчиком, способным к уче­бе. Когда ему было всего три года, он мог повторять мои проповеди почти слово в слово.

Когда мы служили пасторами в церкви в Эниде, штат Оклахома, он выходил на сцену и пел песню «Не уходи от Него», причем делал это очень серьезно, как взрослый.

Когда он учился в шестом классе в Биксби, его выбрали редакто­ром школьной газеты, а в школьном спектакле он сыграл роль короля в мантии и короне. Мы считаем, что играл он очень убедительно.

Школа Эдисона в Талсе была самой современной и сильной част­ной школой. Конечно, Ронни учился в ней только на отлично. Он просто таким был создан. Постепенно его оценки и способности при­влекли к себе внимание руководства школы, и по программе обмена его отправили в Германию на лето. Через три месяца он вернулся до­мой, свободно владея немецким языком. Я просто покачал головой, потому что с моими языковыми способностями это казалось непо­стижимым.

Однажды, когда я вернулся из своей евангелизационной поездки, Эвелин посвятила меня в его планы.

— Орал, — сказала она, — Ронни хочет поступить в университет Канзаса на государственную стипендию.

Я ничего не имел против университета Канзаса, но считал, что Ронни может получить стипендию в любом университете, включая Стэнфордский. Я решил поговорить с ним.

Сев рядом, я сказал ему: «Ронни, ты можешь учиться и стать пер­вым профессором из Робертсов. У тебя есть тяга к знаниям, естест­венное понимание Библии, ты знаешь мое служение, ты умеешь го­ворить и легко усваиваешь иностранные языки. Почему бы тебе не пойти учиться в Стэнфорд? Это одно из сильнейших высших учебных заведений в Америке».

Он согласился и, к своему удивлению, был принят. Приемной ко­миссии понравилось, что он закончил с отличием хорошую среднюю школу, был по обмену в Германии и играл в оркестре в Эдисоне. Все это показывало его многосторонние способности и стремление к учебе.

Ронни прислушался к моему совету и стал учиться в Стэнфорде. Тогда я не понимал, что совершил самую трагическую ошибку в своей жизни.

После первого семестра он позвонил мне в слезах. Он сказал по телефону: «Папа, впервые в жизни мне кажется, что я не знаю, во что на самом деле я верю».

Я немедленно полетел к нему, встретился с его профессорами и посидел на занятиях. Пока я был там, все было очень мило и хорошо. Меня даже попросили выступить в различных клубах студенческого городка, а также перед студенческой аудиторией в триста человек. Меня принимали очень хорошо.

Когда через месяц я перезвонил ему, то почувствовал в духе, что происходит что-то неладное. Я полетел еще раз, решив докопаться, в чем дело.

Меня пригласили поговорить с его психиатром.

Но в чем дело? — спросил я.

Ваш сын находится под ее наблюдением.

«Я этого не потерплю, — подумал я. — Ронни знает Бога, ему не ну­жен светский психиатр, который только заморочит ему голову».

Я был в полном шоке! Психиатр не отпускала его. Она говорила гром­кие слова о смятении Ронни и сказала, что ей понадобится целый год, чтобы вывести его из этого состояния. Я понял, что мне нужно действо­вать очень осторожно. Наконец, я сказал: «Если вы отпустите моего сына, я не возложу никакой ответственности ни на вас, ни на университет».

Она неохотно согласилась и отпустила его.

По моему мнению, сын был в смятении не более чем весь Стэнфордский университет вместе с психиатром, в чьи руки они отдали его. Я спросил эту леди, верит ли она в Бога. «Больше не верю», — от­ветила она. И, тем не менее, она манипулировала разумом моего сына.

Я понял, что мой сын был, втянут в этот водоворот не случайно. Это было выступление против пятидесятников и нового харизматическо­го движения, и я чувствовал, что в этом проявилось личное неприятие моего служения исцеления. Не было сомнений, что многое из того, что случилось с Ронни, произвело на него очень сильное впечатление. Я знал, что его жизнь изменилась.

Я разговаривал со многими людьми, ставшими харизматами, и мы решили вместе молиться за моего сына. Кроме того, мы встали в про­ломе с молитвой за искоренение мятежного духа, который охватил молодежь и бурей пронесся по Америке, мы молились против опасно­го и повсеместного вторжения либерализма в наши колледжи и церк­ви. Мы пожинали горькие плоды либерального богословия, которое пришло к нам в 1930-е годы из семинарий Германии и было принято во многих высших духовных училищах Америки.

Наконец нам стало понятно, что Ронни не сможет выиграть в этом случае. После того как он ушел из Стэнфорда, он попросил меня от­пустить его в армию.

— Ронни, ты не сможешь продолжить свое образование, если пой­дешь в армию. Кроме того, Вьетнам — это ужасная война, не похожая ни на что, в чем участвовала Америка.

— Папа, мне кажется, я умру, если останусь здесь. Я достаточно взрослый, чтобы вступить в армию без твоего разрешения, но мне хочется, чтобы ты отпустил меня.

Он подал заявление о добровольном вступлении в армию, после чего военные прислали двух офицеров из разведки, чтобы поговорить со мной. «Мы думаем о том, чтобы взять вашего сына в разведку из-за его лингвистических способностей. У нас есть к вам вопросы». Отвечая на их вопросы, я попытался представить моего сына в истинном свете.

Мы говорили о подростковом возрасте Ронни, его переживаниях в Стэнфорде и нашей борьбе за то, чтобы жизнь сына не разрушилась. Я рассказал им про психиатра и про то, как вызволил сына из ее рук. Я сказал, что одно время думал, что мой сын возглавит мое служение исцеления в УОР, но понял, что его судьба принимает другой оборот.

Что касается его ухода в армию, я верил, что то была его жажда порядка и дисциплины в жизни и желание что-то сделать для своей страны. Что касается стабильности его ума и характера, я чувствовал, что, как и многие в его возрасте, он переживал трудный период. Относительно его службы в армейской разведке у меня не было ни малейших сомнений в его надежности.

— Пастор Робертс, — спросил один из офицеров, — как вы думаете, что скажет ваш сын, если мы предложим ему изучить совершенно новые языки.

— Например? — спросил я.

— Не могу сказать, — ответил он.

— Ну что ж, я не видел, чтобы Ронни смущали какие-нибудь языки, если он хотел их выучить. Я думаю, что поскольку Вьетнам представляет собой часть древней нации Индокитая, то его свободное знание французского и китайского может помочь ему и в этом. Когда он был на Формозе, наш представитель там сказал, что произношение Ронни было настолько совершенным, что местные решили, что он родился в Китае.

— Но существует угроза и с другой стороны, — сказал офицер.

И вдруг я понял: они хотят, чтобы мой сын изучал язык одной из стран восточного блока. На Западе постоянно появлялись перебежчики, и кому-то нужно было общаться с ними, когда они стремились найти в Америке политическое убежище. Очевидно, офицеры были довольны моими ответами. Они поблагодарили меня и ушли.

Сначала Ронни отправился в форт Монтеррея, штат Калифорния, учить польский. Затем его послали в штат Вашингтон, где он служил военным переводчиком во время своего пребывания в рядах воору­женных сил.

Он стал знатоком многих языков, которые использовались в ар­мейской контрразведке, но он ненавидел армию. Он не говорил об этом открыто, но его отчаяние было видно.

Я вспомнил его детство. Обычно он всегда был впереди своих сверстников в классе и всегда хотел быть первым в том, что ему было очень интересно. Подозреваю, что военная иерархия замедляла темп его продвижения вперед, по крайней мере в его глазах, и ему это не нравилось.

Единственный откровенный разговор на эту тему закончился тем, что я сказал: «Ронни, перевод перехваченных зашифрованных сооб­щений польских коммунистов — немаловажное дело, как и перевод бесед со многими перебежчиками. Всего один перевод может полно­стью изменить ход холодной войны, и это будет твой вклад». Он ни­чего не ответил.

Я ничем не отличался от других отцов, которые сильно любят сво­их детей и хотят участвовать в их жизни, насколько это возможно. Но дело принимало иной оборот, и мне оставалось только удивлять­ся неожиданностям. В своих взаимоотношениях с детьми, особенно с Ронни, я не полностью использовал дар различения духовных сил, которыми Господь одарил меня, в частности, по отношению к неви­димым демоническим силам, подвластным Люциферу. Я был просто отцом и слишком часто в отношениях с детьми позволял своему разу­му возвыситься над духом. Это была большая ошибка.