Июня. Спа-отель Мерису. 12 страница

 

Он – молчит, глаза – бешеные.

 

Я закидываю сумку на плечо.

 

– Ну ладно, – говорю, – мне пора, извини. Если будет настроение в Москве – можем вернуться к этому разговору.

 

Поворачиваюсь к нему спиной и не спеша направляюсь к выходу.

 

С этого момента я уже могу ощущать себя в относительной безопасности.

 

Али в спину не бьет.

 

Проверено.

 

Делаю несколько глубоких вздохов и лезу в карман за сигаретами.

 

Сейчас выйду на улицу и сразу же закурю.

 

И вы даже представить себе не можете – с каким удовольствием…

 

…О том, что я не остался с парнями в Питере, закатив вместо нормального зажига тупую истерику Глебу, я пожалел уже приблизительно часа через полтора после отхода поезда.

 

Просто сначала мы выпили «по чуть-чуть», потом сломался и завалился спать Никитос, а потом начал напиваться Степаша.

 

Но не как всегда – весело, с шутками и прибаутками.

 

А – целенаправленно, молча и страшно.

 

Что-то у него в голове перемкнуло, по-видимому.

 

Схемку какую-то закоротило.

 

Мне-то от этого – не легче.

 

Где-то еще через час мне стало понятно, что в этом процессе я ему совершенно не нужен, и я тоже, вслед за Никитой, полез на верхнюю полку.

 

А Толик еще долго пил, ругался и плакал, странно, по-детски, всхлипывая.

 

Потом подрался с кем-то из наших в тамбуре и только после этого упал спать.

 

Зрелище, надо сказать, было какое-то странное: жуткое и жалкое одновременно. Я даже представить себе не мог, что взрослого и очень сильного мужика с абсолютно здоровой психикой может так по-дурацки корежить.

 

Уж кого-кого, а Степашу-то, думаю, – не должно бы…

 

…Когда утром поезд пришел на Ленинградский вокзал, Степа представлял из себя растекающийся по всей поверхности кусок говна весом, на секундочку, прилично более центнера.

 

Что с ним делать-то будем, думаем?

 

Я полил его несколько раз водой, долго бил ладонями по щекам.

 

Ноль, блин.

 

И только когда мы с Никитосом кое-как выволокли его на перрон, Толик с неимоверным трудом разлепил совершенно не фокусирующиеся глаза.

 

– Эта, – говорит, – пацаны. Вы со мной не возитесь, как с девочкой. Донесите меня до пригородных платформ, мне все одно в Зеленоград надо. Да там и бросьте на фиг. Дальше сам как-нибудь разберусь…

 

Ну – сказано-сделано.

 

Подхватили Степу под белы рученьки, да поволокли через подземный переход в сторону электричек.

 

…Вот там-то они нас и накрыли.

 

Кони.

 

Причем какие-то незнакомые, я все-таки в движе не последний кусок дерьма, разобрались бы.

 

Да и Степа – личность в этом мире известная, уважаемая.

 

А эти – стоят, глумятся.

 

Рыл пятнадцать, наверное.

 

Нормальный составчик, особенно если учитывать, что нас трое, один из которых – сопляк, только недавно в мобе оказавшийся, а еще один – даже ноги передвигать не может.

 

А они еще – все на дерьме, как на подбор.

 

Пустые бутылки, куски арматуры, прочие аргументы.

 

На ногах у большинства вместо «положняковых» белых кроссачей банальные убитые «гриндерсы».

 

Ну, думаю, Данька, – ты приплыл.

 

Это – не кэшлс, это – самое страшное, что может быть.

 

Гопники.

 

Тупые карланы с нищих окраин, злобные гоблины, с ними даже пытаться разговаривать бесполезно.

 

Только убивать.

 

– Никитос, – шепчу побелевшими губами, – быстро ломись обратно, на перрон, там еще кто-то из наших наверняка должен остаться.

 

– Я не побегу! – расправляет плечи дурак малолетний.

 

– Лети, идиот! – шиплю. – Если успеешь привести парней – это шанс. Если б не Степа, я б сейчас сам ноги делал. А так – постараюсь хотя бы с минутку продержаться, до прихода. Вместе останемся – затопчут по-любому.

 

– Понял, – кивает.

 

И подрывается с такой скоростью – спринтеры позавидуют.

 

Ну хоть здесь слава Богу.

 

…Гоблины сначала заржали, потом, судя по всему, все-таки сообразили, что пацан неспроста с такой скоростью подорвался.

 

Что-что, а в этом у них всегда с соображалкой нормально было.

 

На уровне инстинктов…

 

…Пару раз я все-таки успел отмахнуться.

 

Оттолкнул Толяна, встал в стойку, кому-то даже вроде попал разок некисло.

 

А потом кто-то сумел просочиться мне за спину, и меня перетянули обрезком арматуры, сначала по спине, потом по голове, потом я еще успел крикнуть:

 

– Мрази!

 

И – отключился…

 

В тот момент почему-то была уверенность, что навсегда.

 

Просто приходилось раньше сталкиваться с такими шакальими стаями.

 

Для них добить лежащего и не способного ответить – куда большее удовольствие, чем для меня просто честно подраться.

 

Знаю.

 

Или – знал?

 

Да какая, в принципе, разница…

 

 

Эпилог

 

Москва. ЦКБ

 

 

…Мама у меня в палате, в принципе, старается не плакать.

 

Зато потом, как выходит, не может остановиться часами.

 

Я знаю.

 

И сам догадываюсь, и Виктор Юрьевич, мой лечащий врач, рассказывал, когда просил маму хоть как-то приободрить и успокоить.

 

Самое страшное-то, по его словам, – уже позади.

 

И жить буду, и идиотом, кажется, не останусь.

 

И вообще ей, по-хорошему, уже можно к отцу в Испанию лететь.

 

Меня все равно отсюда раньше чем через три месяца не выпишут. Еще минимум две-три операции, говорят. Плюс какое-то время на реабилитацию после каждой и на подготовку к следующей. А пока я тут, в больнице, – ни помочь, ни навредить мне ее присутствие не может ни под каким соусом.

 

Ага, послушает она…

 

А так – мне, в общем-то, говорят, повезло.

 

Черепушка крепкая, как выяснилось, от природы.

 

Даже арматурой развалить не получилось.

 

Хотя, опять-таки говорят, – старались эти конявые ее развалить, и не по-детски.

 

Не их вина…

 

Вот инвалидом стать – это, конечно, в моем нынешнем положении – весьма и весьма вероятно.

 

Позвоночный столб, он, знаете ли, – не череп все-таки…

 

Но это уже – совсем другая история, касаться которой Виктор Юрьевич по понятным причинам не любит.

 

Угу.

 

А какому врачу понравится обсуждать со своим пациентом проблемы его будущей инвалидности?

 

А так – вроде бы все более-менее ничего.

 

Мне даже читать потихоньку уже разрешили и телевизор смотреть.

 

Недолго, правда.

 

…Да.

 

И посетителей принимать, разумеется.

 

По желанию.

 

Вот только в том и загвоздка, что никаких посетителей я принимать не хочу.

 

Ну нет такого желания, и все дела.

 

Не хочу, и все.

 

Имею право.

 

Отстаньте.

 

…А то – ишь, повадились…

 

Вот и сейчас Виктор Юрьевич с таким лицом зашел, что сразу видно, кто-то в приемном покое ждет.

 

И – не мама.

 

Мама сегодня уже была.

 

Я вздыхаю.

 

Ну сколько можно объяснять, что «никого» это и значит «никого»?

 

Ну не предусматривается этим словом ровным счетом никаких исключений…

 

... Однако на этот раз объяснить профессору медицины, мэтру, можно сказать, и светилу в одном лице, некоторые филологические нюансы отдельных идиоматических выражений, характерных для русского языка, у меня просто не получается.

 

Потому что не успевает он открыть рот, как следом за ним в палату входит Али.

 

Сухощавый, сильный, улыбающийся.

 

В белом летящем халате поверх стильной джинсовой куртки ослепительно белого цвета.

 

Я когда-то, помню, о такой мечтал…

 

Ну, понятно…

 

Этот, если чего решил, – его даже десантный полк не остановит.

 

Вот ведь, блин, думаю…

 

И ругаться на профессора бессмысленно.

 

– Ладно, – говорю, – Виктор Юрьевич. Раз уж вы не сумели его остановить, пообщаюсь…

 

Али улыбается.

 

– Профессор, – вздыхает, – судя по всему, молодой человек будет на меня за что-то ругаться. Так вот, сильно ему повредит, если я приоткрою окно и закурю сигарету? А то, знаете ли, в такие моменты…

 

– Да дымите на здоровье, – машет рукой Виктор Юрьевич. – С легкими у него все в порядке, с головой, вроде, тоже. Можете даже ему дать разок затянуться, но не более. А то он у нас пока еще слабенький.

 

– Вот даже как? – удивляется Али. – Я тут погляжу, вы от нашего студента уже тоже натерпелись…

 

– Ох, – вздыхает профессор, – и не говорите. Он когда только из комы вышел, сразу руками махать начал. Драться, значит. Ну да ладно, я пойду, дела еще с другими больными имеются. А вы пообщайтесь. Но – помните, не больше тридцати-сорока минут…

 

И – ушел.

 

А мы с Али начали внимательно рассматривать друг друга.

 

Потом он отошел к окну, приоткрыл створку, достал из кармана фляжку, сделал глоток и наконец-то закурил сигарету.

 

– Что? – спрашиваю. – Хорош?

 

– Да я, – жмет плечами, – думал, что хуже будет…

 

Молчим.

 

Потом я не выдерживаю.

 

– Ты, – говорю, – извини за тот разговор дурацкий. Ну, в Питере…

 

– С чего бы? – удивляется. – Мне тебя извинять-то? Особенно, если учесть, что ты в тот раз прав был по всем позициям. Я и сам эту байду потихоньку уже догонять начинал, только мозги, видно, жирком заплывать стали. Так что мне тебя тут не извинять, а благодарить надо…

 

– Вот как, – откидываюсь на подушках, – значит. А я все гонял, мол, – яйца курицу не учат…

 

– Сколько раз мне тебе, сопляку, говорить, – морщится. – Учиться можно и нужно везде и у всех. Иначе – кирдык сразу же и по полной программе. А в моем с Ингой случае счет уже и вправду на дни шел, даже не на месяцы…

 

– Спасибо, – шепчу, – Глеб.

 

В уголках глаз предательски теплеет.

 

– А скажи, – спрашиваю, – только не ври мне, пожалуйста, а то мне и так все врут. И мать, и врачи. Я так и останусь инвалидом, ведь правда?

 

Он молчит.

 

Вздыхает.

 

Затягивается.

 

– Вероятность того, что ты сумеешь пойти, даже с костылями, – не более сорока процентов. Того, что восстановишься полностью, – не более двадцати…

 

Теперь замолкаю уже я.

 

– Спасибо, – говорю. – По крайней мере, – это честно.

 

Он внимательно смотрит на меня, вроде как бы чего не понимая.

 

– Ты что, совсем идиот? – спрашивает. – Двадцать процентов – это вполне нормальный шанс, более чем. Его надо просто суметь реализовать. Я хорошо знаю людей, которые и меньшие шансы использовали, причем – только в путь. А двадцать процентов, Данька, – это просто шикарно в твоей ситуации…

 

Я молчу, морщусь.

 

Не верю.

 

– Там, наверное, опять Лида в приемном покое сидит? – спрашиваю.

 

– Угу, – усмехается. – Как стойкий оловянный солдатик. Причем прехорошенький. Ты б перестал мучить девку, что ли?

 

– Да я, – шепчу, – как раз хотел тебя попросить с ней поговорить. Сам не могу просто, а с мамой бесполезно, плачет все время. Ты бы объяснил ей, что не нужно сюда ходить, а?

 

– Это еще с какого перепуга? – удивляется Глеб. – Я должен такую глупость-то учинить? Мне, знаешь, и своей дури по жизни хватает, чтобы я еще и чью чужую на собственном горбу выволакивал…

 

– Ну, – морщусь, – Али, ты дурака-то не включай, не надо. Ты же ее видел, да? Ну и где сейчас она и где я, а? Я еще неизвестно, смогу ли хотя бы даже на костылях передвигаться…

 

Как он оказался у моей постели, лицом к лицу со мной, я не понял.

 

Боец.

 

Глаза – бешеные.

 

Повезло мне, мысль мелькает, что он тогда в Питере не сорвался…

 

– Ты, – шипит, – даже – не идиот. Ты – трус и дешевка. Потому что нет в мире большей подлости, чем не попытаться сделать счастливой любимую женщину. И если ты хочешь, чтобы я когда-нибудь тебя впоследствии снова зауважал, постарайся сделать так, чтобы я это дерьмо забыл, понял?

 

Так же резко откидывается, подходит к окну, делает большой глоток из фляжки, закуривает, мотает башкой.

 

Такое чувство, что я ему только что нанес прямо-таки личное оскорбление…

 

– Али, – говорю, – а тебе не приходило в голову, что я как раз и хочу сделать так, чтобы она была счастлива?

 

– Нет! – рубит. – Потому что ты сейчас не ее пытаешься счастливой сделать, а себя несчастненького жалеешь! Это ведь легче всего: в благородную позу встать и – жалеть себя, бедного, до изнеможения. Тебя, щенка, между прочим, в фестлайн никто за руку не тянул, ты сам этот путь выбрал! Ну так и веди себя достойно и не изображай мне тут страданий молодого, блядь, Вертера. Тебя девка любит? Сам знаешь – любит! И еще как, у нее уже глаза сухие, слез не осталось! И ты ее любишь, сам знаешь! И все, что сейчас от тебя, дурака, требуется, это придумать, как сделать так, чтобы ей было с тобой хорошо, даже если у тебя ноги не пойдут, и, извиняюсь, йенг никогда не встанет…

 

– Да с этим-то как раз у меня все нормально, – краснею, – стоит, еще как. Не в йенге дело…

 

– Да уж куда уж, – смотрит издевательски. – Конечно, не в нем. А в тебе. Потому как тебе не за нее, а за себя, сопляк, страшно. Потому что сильным, здоровым, любимым быть – легко. Вот только твоей жизненной задачи, в том числе и с этой девушкой, твоя болезнь вообще-то, извини, – не отменяет. Осложняет – да, кто б спорил. Но – не отменяет, ни в коем случае. Ее отменить можешь только ты сам, и это, брат, – будет уже не жизненными обстоятельствами, а твоим личным решением, твоим личным поражением и твоей личной трусостью…

 

Я откидываюсь на подушки, Али прикуривает новую сигарету.

 

Я, в принципе, тоже об этом думал, в больнице – времени много.

 

Но не вот так же… как бы это сказать-то поточнее?.. Безжалостно, что ли…

 

– Дай затянуться, что ли, – вздыхаю, – пожалуйста…

 

Он подходит, подносит к моим губам окурок, я вдыхаю в себя горький сигаретный дым и закашливаюсь.

 

– Да, – говорю, – кстати. Я же у тебя не только за Питер прощения попросить хотел.

 

– А за что еще? – удивляется и снова отходит к открытому окну. – Я что-то о тебе не знаю?

 

– Да нет, – морщусь, – не в этом дело. Ты же столько со мной возился, видимо, на что-то от меня рассчитывал, а я, вон, – видишь, как сломался…

 

Он долго и недоуменно смотрит на меня, потом до него, наконец, доходит, и он хохочет так, что сам закашливается и выбрасывает сигарету в окно.

 

– Ну, – выдыхает, – ты все-таки, конечно, совсем мальчишка, Данька. Тебе кто-то, наверное, сказал, что я ничего просто так в этой жизни не делаю, так ведь? Или – сам додумался? Ну что ж, какая-то доля истины в этом есть, врать не буду. Но – не в твоем случае…

 

– А почему, – удивляюсь, – не в моем? Ты для чего тогда со мной так возился, натаскивал, думать заставлял, с людьми знакомил? Время свое на меня зачем убивал, я же не мальчик, догадываюсь, что оно для тебя немалого стоит…

 

– А для чего, – ухмыляется, – ты думаешь, волки волчат натаскивают? Для того, что ли, чтоб они им в старости жратву в логово таскали? Так не смеши, это противно самой волчьей природе…

 

– А для чего? – теряюсь.

 

– Видимо, – жмет плечами, – инстинкт.

 

И неожиданно подмигивает мне так, что я не выдерживаю, и мы оба хохочем.

 

Он – в полный голос, я – насколько позволяет организм, разумеется…

 

– Ну ладно, – вздыхает, отсмеявшись, Глеб. – Мои сорок минут, кажется, истекли. Лиде я скажу, что ты пока не совсем в порядке, но в течение недели очень хочешь ее видеть. Ну и что любишь и все такие прочие дела. А дальше – сами разберетесь, действительно, не маленькие.

 

Жмет мне руку и направляется к двери.

 

Потом неожиданно хлопает себя ладонью по лбу и разворачивается.

 

– Да, – говорит, – кстати. Подонков, что тебя поломали, мы – вычислили…

 

Я сглатываю резко подступивший к горлу комок.

 

– Уже наказали? – спрашиваю.

 

Это – не только мое дело и, даже если бы мне этого очень захотелось, я бы не смог их от имени всей бригады простить и ничего бы не смог отменить.

 

Даже если бы проникся идеями всепрощения и прочими сопливостями.

 

Репутация «фирмы», долг чести.

 

Но – мне ничего и не хочется отменять, они должны получить свое – то, что заслуживают.

 

– Нет пока, – ухмыляется. – Но – не переживай. Недолго осталось…

 

Я медленно киваю.

 

Правильно.

 

Все правильно.

 

– А как их просчитать-то смогли? – интересуюсь. – Это ж вообще левак какой-то, гоблины галимые, их миллионы по всем окраинам бродит…

 

Али жмет плечами.

 

– А их, – говорит, – кони сдали. И, кстати, правильно сделали…

 

– Кони сдали? – удивляюсь. – Своих?! Да ни в жизнь не поверю!

 

– Да какие они им свои, – машет рукой. – Погоди-погоди! Так ты что, считаешь, что вас тогда кони, что ли, накрыли?!

 

– А кто еще? – удивляюсь.

 

– Вот ведь, блин, – трясет головой, – незадача какая… Кони здесь, Дэн, совершенно не при чем. Мажоровы бойцы просто в Питере пошумели нормально на выезде. И не они одни, они-то как раз, скорее, скаутами чутка поработали. А тем временем, пока мы в поезде у всех на виду тряслись, – туда по-тихому пять басов с основой пришли, ты ведь и не знал, да?! Ну и накрыли их по-взрослому. Прямо в пабе, где они сидели, планы на игру и околофутбол строили. Мало не показалось. За день до игры, кстати, так что сам матч наши парни уже в Москве по телеку отсматривали, в тапочках. А эти в ответку решили свою гопоту сюда послать, скарферов наших по поездам да по кабакам вылавливать, самая их излюбленная тактика. Это ведь тебе не с хардкором рубиться, сам понимаешь. Ну те и рады стараться, понятное дело, – подвиг, блин, отрабатывают, к тому же – никакого серьезного сопротивления от одиночек-то. А когда поняли, что серьезного чела на глушняк завалили и будут разборы, так ведь, блин, не нашли ничего лучшего, чем к коням обратиться, чтобы те выехать помогли. Мясо-то, сам понимаешь, как взбесилось, – это же, считай, «подъездная война» начинается, в самом чистом виде, когда в свой собственный подъезд с оглядкой входить приходится! Кони им сначала помогли – как же, вражин завалили! – а потом и до них слушок дошел, что и как на Ленинградском вокзале случилось. Ну тут уж и они сами на дыбы встали. Подъездные войны вообще никому не нужны – ни нам, ни конявым, ни, кстати, бомжарам из серьезных, сам понимаешь…

 

– Так это что получается? – вскидываюсь. – Меня, выходит, бомжи поломали?!

 

Али грустно кивает.

 

– Вот такая фигня, брат…

 

– Вонючий Питер, – откидываюсь на подушки.

 

– Мы к ним приедем, – начинает Глеб.

 

И тут меня словно пружиной подбрасывает.

 

– А вот в этом, – шиплю, – можешь даже не сомневаться. Я теперь точно знаю, что эти свои двадцать процентов, которые мне врачи дают, на все двести использую. Мы к ним приедем, Али, ох как мы к ним приедем. Я ради этого одного ходить заново научусь, ты меня понимаешь?

 

– Я тебя, – улыбается, – очень хорошо понимаю. И мы к ним обязательно приедем. И все будет правильно, так, как решим…

 

июня. Спа-отель Мерису.