Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 59 страница

такое затевает ваш приятель?

- Ее высочество проводит ночь в комнате господина Фандорина, - шепотом

доложил я. - Я слышал ее плач. И боюсь... что она сама туда пришла.

Карнович разочарованно зевнул:

- Это, конечно, очень пикантно, и я как начальник дворцовой полиции

обязан знать, с кем проводят ночь Девицы императорской фамилии, однако вы

могли бы сообщить мне об этом и утром. Я, Зюкин, представьте себе, лег

немного поспать.

- Но у ее высочества есть жених, принц Олаф! И потом, она - девица!

Господин полковник, может быть, еще не поздно воспрепятствовать!

- Ну уж нет, - снова зевнул он. - Вмешиваться в сердечные дела великих

княжон себе дороже. Нашему брату подобных неделикатностей не прощают. А что

до девицы, то была девица да, полагаю, вся вышла, - скривился в ухмылке

Карнович. - От плача до утешения, как известно, дорожка короткая, а у вашего

приятеля Фандорина репутация изрядного сердцееда. Ничего, от принца не

убудет. Он ведь женится не на девице, а на доме Романовых. Невинность -

ерунда. А вот что не ерунда - так это фандоринские фокусы. Очень уж я

опасаюсь самочинных действий нашего Пинкертона. Если хотите помочь мне, а

вместе со мной и государю, расскажите все, что знаете.

И я рассказал - и про Хитровку, и про Культю, и про завтрашний

бандитский сход.

- Чушь, - резюмировал Карнович, дослушав меня до конца. - Полная чушь.

Так я, собственно, и предполагал.

О сне нечего было и думать. Я ходил взад-вперед по коридору бельэтажа,

ломая пальцы. Одновременно боялся, что разбужу своим топтанием Георгия

Александровича, и внутренне желал этого. Тогда он спросил бы, что я здесь

делаю в этот глухой час и почему на мне нет лица, а я рассказал бы его

высочеству все, как есть.

Но надежда была мелкой и недостойной. После того, что пережил сегодня

великий князь, я не мог обрушивать на него еще и это. Поэтому ходить я

перестал и сел на лестничной площадке.

На рассвете, когда робкие нити новорожденного солнца пролегли от окна

по зеркальному паркету, на лестнице раздались легкие шаги, и я увидел Ксению

Георгиевну, кутавшуюся в легкую кружевную шаль.

-Афанасий, ты? - спросила она, не то чтобы не удивившись, а будто не

придав особенного значения нашей встрече в такой необычный час.

Лицо у ее высочества было странное, никогда прежде мною не виденное -

словно бы совсем новое.

- Как невероятно все, - сказала Ксения Георгиевна, садясь на ступеньку.

- Жизнь такая странная. Ужасное и прекрасное рядом. Я никогда не чувствовала

себя такой несчастной и такой счастливой. Я чудовище, да?

У ее высочества были распухшие глаза и губы. Ну, глаза - это от слез. А

губы?

Я только поклонился, но ничего не ответил, хотя очень хорошо понял

смысл ее слов. Если бы осмелился, то сказал бы: "Нет, ваше высочество,

чудовище не вы, а Эраст Петрович Фандорин. Вы же всего лишь юная, неопытная

девица".

- Спокойной ночи, ваше высочество, - в конце концов вымолвил я, хотя

ночь уже кончилась, и отправился к себе.

Не раздеваясь сел в кресло и какое-то время тупо сидел, слушая, как

щебечут утренние птицы, имена которых я не знал. Быть может, соловьи или

какие-нибудь дрозды? Никогда не разбирался в подобных вещах. Слушал-слушал и

не заметил, как уснул.

 

 

X x x

 

 

Мне приснилось, что я - электрическая лампа и должен освещать залу, в

которой кружатся вальсирующие пары. Сверху мне было отлично видно сияние

эполет, блеск алмазных диадем, золотые искорки на мундирном шитье. Играла

музыка, под высокими сводами перекатывалось эхо множества голосов,

сливавшихся в неразличимый гул. И вдруг я заметил, как столкнулись две пары.

Потом еще и еще. Кто-то упал, кого-то подхватили на руки, но оркестр играл

все быстрее и быстрее, и кружение танцующих ни на миг не прекращалось.

Внезапно я понял, в чем дело - я плохо справляюсь со своей работой, мой свет

слишком тускл, от этого и происходит беспорядок. Охваченный паникой, я

напрягся, чтобы гореть ярче, но у меня ничего не получилось. Наоборот, в

зале с каждой секундой делалось сумрачней. Прямо навстречу друг другу

неслись, кружась, две блистательные пары - и не видели, что столкновение

неминуемо. Я не знал, кто это, но судя по тому, как почтительно расступилась

остальная публика, то были не обычные гости, а августейшие особы. Сделав над

собой неимоверное усилие, так что зазвенела тонкая стеклянная оболочка, я

весь напрягся - и свершилось чудо: я сам и весь мир вокруг наполнились

ослепительным, всеозаряющим светом. Острейшее блаженство этого волшебного

мгновения заставило меня вострепетать, закричать от восторга - и проснуться.

Я открыл глаза и тут же зажмурился от ярчайшего солнца, очевидно,

только сию секунду достигшего моего лица.

Последние перекаты химерического восторга немедленно сменились испугом:

судя по тому, как высоко в небе стоял сияющий диск, время было позднее. Во

всяком случае, час завтрака наверняка уже миновал.

Я охнул, вскочил на ноги и лишь теперь вспомнил, что все еще освобожден

от хозяйственных обязанностей - ими временно занимается Сомов. А затем,

прислушавшись, обратил внимание на то, как тихо в доме.

Ну да, разумеется. Все легли так поздно, что, судя по всему, никто еще

не вставал.

Умывшись и освежив одежду, я прошел по службам и убедился, что слуги во

всяком случае не спят и стол к завтраку уже накрыт.

Вышел во двор проверить, готовы ли экипажи к выезду, а заодно завернул

и в сад - нарвать тюльпанов для Ксении Георгиевны и анютиных глазок для

мадемуазель Деклик.

На лужайке мне повстречался господин Фандорин. Вернее, я увидел его

первым и безотчетно спрятался за дерево.

Эраст Петрович снял белую рубашку, сделал руками какие-то мудреные

движения и вдруг, подпрыгнув, повис на нижней ветке раскидистого клена.

Немного покачался и стал выделывать нечто совершенно фантастическое:

перелетать с ветки на ветку, ловко перебирая руками. Подобным манером он

совершил полный оборот вокруг клена и проделал ту же процедуру еще раз.

Я не мог оторвать глаз от его поджарого, мускулистого тела, испытывая

жгучее, совершенно несвойственное мне чувство клокочущей и бессильной

ярости. О, если б я был колдуном, я немедленно превратил бы этого человека в

какую-нибудь обезьяну - пусть тогда скакал бы себе по деревьям сколько

захочет.

Сделав усилие, я отвернулся и заметил, как в одном из окон первого

этажа откинулась штора. Кажется, это была комната мистера Карра. Тут же я

разглядел и самого англичанина. Он неотрывно смотрел на фандоринскую

гимнастику: губа закушена, пальцы ласкающим движением гладят стекло, и

выражение лица самое мечтательное.

День, начавшийся так поздно, тянулся с мучительной неторопливостью. Я

пробовал занять себя заботами по дому и подготовкой к грядущим приемам,

раутам и церемониям, но вскоре отказался от всех ответственных дел, ибо ими

нужно заниматься всерьез и с полной сосредоточенностью, а мои мысли были

бесконечно далеки от обсуждения меню, полировки столового серебра и

проветривания парадных мундиров и платий.

Мне так и не удалось перемолвиться словом с мадемуазель, потому что с

ней неотлучно находился Карнович. Все что-то втолковывал ей по поводу

очередной встречи с похитителями, а в два часа пополудни гувернантку

посадили в экипаж и увезли - я только видел со спины, как она, высоко подняв

голову, спускается по ступеням крыльца. В руке сумочка, а там, надо полагать

- Малый бриллиантовый букет, прекрасное произведение работы лейб-ювелира

Пфистера.

Когда мадемуазель уезжала, я сидел на скамейке в компании мистера

Фрейби. Незадолго перед тем, снедаемый тревогой, вышел пройтись вокруг

дворца и увидел на лужайке английского батлера. На сей раз он был без

книжки. Просто сидел и блаженно жмурился на солнце. Вид у мистера Фрейби был

такой мирный и безмятежный, что я остановился, охваченный внезапной

завистью. Вот единственный человек во всем этом обезумевшем доме, от кого

веет нормальностью и здравомыслием, подумал я. И мне вдруг неудержимо

захотелось с таким же, как у него, аппетитом просто понаслаждаться погожим

днем, посидеть на нагретой солнцем скамейке, подставить лицо легкому

майскому ветерку и ни о чем, ни о чем не думать.

Должно быть, британец каким-то таинственным образом угадал мое желание.

Он открыл глаза, учтиво приподнял котелок и сделал приглашающий жест: мол,

не угодно ли присоединиться. И ничего особенного, подумал я. Хоть нервы

немного успокоятся.

Поблагодарил ("тэнк ю"), сел. На скамейке оказалось и в самом деле чудо

как хорошо. Мистер Фрейби покивал мне, я ему, и этот ритуал превосходно

заменил светскую беседу, на которую в моем измученном состоянии у меня вряд

ли хватило бы сил.

После того, как коляска увезла мадемуазель Деклик на Волхонку, к Храму

Христа Спасителя, я было снова взволновался и заерзал на скамейке, но батлер

вынул из поместительного кармана плоскую кожаную флягу, отвинтил серебряную

крышечку, налил в нее какой-то янтарной жидкости и протянул мне. Сам же

приготовился отпить прямо из горлышка.

- Whisky, - пояснил он, заметив мою нерешительность.

Я много слышал об этом англо-саксонском напитке, однако пробовать его

мне не доводилось. Надо сказать, что я вообще не употребляю крепких спиртных

напитков, да и некрепкие - рюмку мальвазеи - выпиваю всего два раза в год,

на Пасху и на день ангела Георгия Александровича.

Однако Фрейби с таким удовольствием отхлебнул своего питья, что я

решился - запрокинул голову и выпил до дна, как это проделывает с ромом

лейтенант Эндлунг.

Горло словно ободрало напильником, из глаз брызнули слезы, а дышать

сделалось совершенно невозможно. Я в ужасе оглянулся на коварного

англичанина, а он одобрительно подмигнул мне, будто радуясь своей жестокой

проделке. Зачем только люди пьют такую гадость?

Но изнутри сделалось горячо и сладко, тревога ушла, вместо нее

подступила тихая грусть - не за себя, за людей, которые устраивают из своей

жизни нелепицу и беспорядок, сами же потом от этого мучаясь и страдая.

Мы славно помолчали. Вот кто мог бы помочь мне советом относительно

Ксении Георгиевны, неожиданно подумал я. Сразу видно, что человек

рассудительный, не теряющийся ни в какой ситуации. У самого господин такой,

что не позавидуешь, а с каким достоинством держится. Однако заговорить с

англичанином о столь щекотливом предмете было совершенно невозможно. Я

тяжело вздохнул.

Тогда Фрейби слегка повернул ко мне голову, приоткрыл один глаз и

сказал:

- Live your own life.. Вынул словарь, перевел:

- Жить... свой... собственный... жизнь.

После чего удовлетворенно откинулся, как если бы считал тему

исчерпанной, и снова смежил веки.

Странные слова были произнесены тоном, каким дают добрые советы. Я стал

размышлять, что это может означать: жить свой собственный жизнь. "Живи своей

собственной жизнью"? В каком смысле?

Но тут мой взгляд упал на клумбу с цветочными часами, я увидел, что уже

три часа и вздрогнул.

Храни Всевышний мадемуазель Деклик.

 

 

X x x

 

 

Миновал час, два, три. Гувернантка все не возвращалась. Карнович

неотлучно находился у телефонного аппарата, однако звонки все были не те.

Трижды телефонировали из Александрийского дворца от государя. Дважды от

Кирилла Александровича.

А в седьмом часу прибыл Симеон Александрович с адъютантом. В дом войти

не пожелал, велел подать холодного крюшона в беседку. Сопровождавший

генерал-губернатора корнет Глинский хотел было присоединиться к его

высочеству, но великий князь довольно резко сказал ему, что желает побыть в

одиночестве, и молодой человек с видом побитой собачонки остался ждать за

перилами.

- Что ваши англичане? - спросил Симеон Александрович, когда я подавал

крюшон. - Вероятно, чувствуют себя совсем заброшенными из-за... - он сделал

неопределенный жест рукой. - Из-за всего этого? Что мистер Карр?

Я ответил на этот вопрос не сразу. Давеча, проходя по коридору, я снова

слышал звуки довольно шумной ссоры между лордом Бэнвиллом и его другом.

- Полагаю, ваше высочество, что милорд и мистер Карр расстроены

происходящим.

- М-да, это негостеприимно. - Великий князь смахнул с холеного уса

вишневую капельку, побарабанил пальцами по столу. - Вот что, братец,

пригласи-ка мистера Карра сюда. Хочу с ним кое-что обсудить.

Я поклонился и отправился исполнять распоряжение. Мне бросилось в глаза

трагическое выражение лица князя Глинского - изломанные брови, побелевшие

губы, отчаянный взгляд. Ах сударь, мне бы ваши страдания, подумал я.

Мистер Карр сидел у себя в комнате перед зеркалом. На его удивительных

желтых волосах была ажурная сетка, алый халат с драконами широко распахнулся

на белой безволосой груди. Когда я по-французски передал приглашение его

высочества, англичанин порозовел и велел передать, что немедленно будет.

"Tout de suite (Немедленно (фр.))" на поверку растянулось на добрых

четверть часа, однако Симеон Александрович, известный своей нетерпеливостью

и раздражительностью, безропотно ждал.

Когда мистер Карр вышел к беседке, он выглядел истинной картинкой:

солнечные лучи посверкивали искорками на безупречной куафюре, воротничок

голубой сорочки идеально подпирал подрумяненные щеки, а белоснежный смокинг

с зеленой незабудкой в бутоньерке просто слепил глаза.

Не знаю, о чем беседовали между собой по-английски его высочество и

красивый джентльмен, но я был эпатирован, когда в ответ на какое-то

замечание Симеона Александровича мистер Карр мелодично рассмеялся и слегка

ударил великого князя двумя пальцами по запястью.

Раздался судорожный всхлип. Я обернулся, и увидел, как князь Глинский

стремглав бежит прочь, по-девчоночьи выбрасывая длинные ноги в уланских

рейтузах.

Боже, Боже.

Мадемуазель вернулась без шести минут восемь. Как только Карнович,

дожидавшийся вместе со мной у подъезда, увидел в конце аллеи долгожданный

экипаж, он немедленно велел идти за Фандориным, так что я едва успел

разглядеть за широкой фигурой кучера знакомую белую шляпку.

Протрусив по коридору, я собрался постучать в дверь Эраста Петровича,

но звук, донесшийся изнутри, буквально парализовал меня.

Там снова рыдали, как минувшей ночью!

Я не поверил своим ушам. Возможно ли, чтобы Ксения Георгиевна до такой

степени лишилась благоразумия, что наведывается сюда и днем! Припомнилось,

что с утра я ни разу не видал ее высочества - она не выходила ни к завтраку,

ни к обеду. Да что же это делается!

Оглянувшись, я припал ухом к уже освоенной мною замочной скважине.

- Ну полно вам, п-полно, - услышал я характерное фандоринское заикание.

- Вы после пожалеете, что так со мной разоткровенничались.

Тонкий, прерывающийся голос ответил:

- Нет, по вашему лицу сразу видно, что вы благородный человек. Зачем он

меня так мучает? Я застрелю этого мерзкого британского вертихвоста и сам

застрелюсь! Прямо у него на глазах!

Нет, это была не Ксения Георгиевна.

Успокоившись, я громко постучал

Мне открыл Фандорин. У окна, повернувшись спиной, стоял адъютант

Симеона Александровича.

- Пожалуйте в гостиную, - ровным голосом сказал я, глядя в ненавистные

голубые глаза. - Мадемуазель Деклик вернулась.

 

 

X x x

 

 

- Я ждала не менее сорока минут в этой большой полупустой церкви, и

никто ко мне подходил. Потом приблизился служка и протянул записку со

словами "Велено пехедать". - Эту фразу мадемуазель произнесла по-русски.

- Кем велено, не спросили? - быстро перебил Ка-нович.

- Где записка? - властно протянул руку Симеон Александрович.

Гувернантка, сбившись, растерянно перевела взгляд с полковника на

генерал-губернатора. Кажется, она не знала, кому отвечать первому.

- Не перебивать! - грозно приказал Георгий Александрович.

Еще в гостиной были Павел Георгиевич и Фандорин, но они не произнесли

ни слова.

- Да, я спросила, от кого записка. Он сказал: "От человека" и отошел.

Я увидел, как Карнович записывает что-то в маленькую тетрадочку, и

догадался: служка будет найден и допрошен.

- Записку у меня потом отобрали, но содержание я запомнила слово в

слово: "Выйдите на площадь, пройдите до бульвара и обойдите маленькую

церковь". Текст был на французском, буквы не печатные, а скорописные. Почерк

мелкий, косой, с наклоном влево.

Мадемуазель посмотрела на Фандорина, и он одобрительно ей кивнул.

Сердце у меня так и сжалось.

- Я так и поступила. Возле церкви простояла еще минут десять. Потом

какой-то высокий, широкоплечий мужчина с черной бородой, в надвинутой на

глаза шляпе, проходя мимо, задел меня плечом, а когда я оглянулась,

незаметно поманил за собой. Я пошла за ним. Мы поднялись вверх по переулку.

Там стояла карета, но не та, что вчера, хотя тоже черная и тоже с наглухо

задернутыми шторами. Мужчина открыл дверцу и подсадил меня, одновременно

обшарив руками мое платье - очевидно, искал оружие. - Она гадливо

передернулась. - Я сказала ему: "Где мальчик? Никуда не поеду, пока его не

увижу". Но он как будто не слышал. Подтолкнул меня в спину и запер дверцу

снаружи, а сам - я поняла по тому, как накренилась карета - влез на козлы, и

мы поехали. Я обнаружила, что окна не просто занавешены, но еще и глухо

заколочены изнутри, так что не осталось ни единой щели. Мы ехали долго. В

темноте я не могла смотреть по часикам, но, думаю, прошло больше часа. По-,

том карета остановилась. Кучер влез внутрь, прикрыв за собой дверцу и

завязал мне глаза плотной тканью. "Это не надо, я не буду подсмотхеть",

сказала я ему уже по-русски, но он опять не обратил на мои слова никакого

внимания. Взял за талию и поставил на землю, а дальше меня повели за руку,

но недалеко - всего восемь шагов. Скрипнули ржавые петли и стало холодно,

как будто я вошла в дом с толстыми каменными стенами.

- Теперь как можно подробнее, - строго велел Карнович.

- Да-да. Меня заставили спуститься по крутой, но не высокой лестнице. Я

насчитала двенадцать ступенек. Вокруг стояли несколько человек, все мужчины

- я чувствовала запах табака, сапог и мужских духов. Английских. Не помню,

как они называются, но это можно спросить у лорда Бэнвилла и мистера Карра,

они пользуются точно такими же.

- "Граф Эссекс", - сказал Фандорин. - Самый модный запах сезона.

- Мадемуазель, вы видели Мику? - взволнованно спросил Павел Георгиевич.

- Нет, ваше высочество.

- То есть как?! - вскричал Георгий Александрович. - Вам не показали

сына, а вы им все равно отдали букет?!

Этот упрек показался мне вопиюще несправедливым. Как будто мадемуазель

могла сопротивляться целой шайке убийц! Впрочем, и отцовские чувства тоже

можно было понять.

- Я не видела Мишеля, но я его слышала, - тихо сказала мадемуазель. - Я

слышала его голос. Мальчик был совсем рядом. Он спал и бредил во сне, все

повторял: "Laissez-moi, laissez-moi (Оставьте меня, оставьте меня (фр.)), я

больше никогда-никогда не буду..."

Она быстро достала платок и громко высморкалась, причем эта нехитрая

процедура заняла у нее что-то очень уж много времени. Комната стала

расплываться у меня перед глазами, и я не фазу сообразил, что это от слез.

- Ну вот, - глухим, будто бы простуженным голосом продолжила

мадемуазель. - Поскольку это был точно Мишель, я сочла условие выполненным и

отдала сумочку. Один из мужчин сказал мне громким шепотом: "Ему не было

больно. Палец отрезали после инъекции опия. Если игра будет честной, такие

крайности впредь не понадобятся... Завтра будьте на том же месте и в тот же

час. Принесете бриллиантовый аграф императрицы Анны. Повторите". Я

повторила: "Бриллиантовый аграф императрицы Анны". Вот и все. А потом меня

снова отвели в карету, долго везли и высадили возле какого-то моста. Я взяла

извозчика, доехала до Храма Христа, а там меня ждал экипаж.

- Все ли вы нам рассказали? - спросил Георгий Александрович после

паузы. - Может быть, остались какие-то мелочи? Подумайте.

-...Нет, ваше высочество... Разве что... - Мадемуазель прищурилась. -

Мишель прежде никогда не разговаривал во сне. Я подозреваю, что вчера они

дали ребенку очень сильную дозу опиума, и он до сих пор еще не очнулся.

Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было

освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд

окончательно не погубил его здоровье.

- Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это

скажет проницательный господин Фандорин? - саркастически осведомился Симеон

Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику

особых поручений напрямую.

- Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки

госпожи Деклик, - ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в

сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. -

Шепотом? Это интересно... Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. -

Он щелкнул крышкой брегета. - Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще

есть кое-какие неотложные дела.

Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого.

Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал

Фандорина в коридоре.

- Ваше высокородие, - попросил я, заставив себя просительно улыбнуться.

- Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже

пригожусь.

Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки

не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну - все буду слышать

жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что

Карнович прав и фандоринский план - полнейшая чушь, но и это лучше, чем

бездействие.

Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза.

- Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с

нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь?

 

 

X x x

 

 

Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин.

Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь

наряженный "фартовым", идет своей пружинистой походочкой по середине

мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную

хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари.

Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил:

- Кода, ты?

Ответа было не разобрать.

- Я - Стрый, из варшавских лихачей, - весело сказал Эраст Петрович,

приближаясь к невидимому с моего места часовому. - Мы с Кодой кумаки не

разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?... Да знаю я маляву, знаю.

Сейчас...

Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса

подтолкнул меня: пора.

Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись,

рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел

вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как

вынутая из воды рыба.

- Хитрая д-дверь, - озабоченно сказал Эраст Петрович. - Видите,

проволока? Как в хорошем магазине - когда входишь, звенит колокольчик. Но

ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от

беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл,

или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, "причамал".

Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения

(надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он

чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое

радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным

образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в

какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых

опасность - вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста.

Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком

случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках.

Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа - стало

быть, петли были хорошо смазаны.

Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то

внизу горел костер или факелы.

Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин,

шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными

сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход

образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и

сырости.

Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы

последовали за ним.

Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж

ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым

путем, определяя направление по бликам на потолке и звучу голосов,

делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные

слова, хоть и не всегда понимал их значение.

-...завтра... за базлан макитру пробурю... когда свистну, тогда и

кукарекнешь...

Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я

высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину.

Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон

окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько

железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал,

к сводчатому потолку тянулись струйки верного дыма.

За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем

сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был

повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с

выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней

челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря,

лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой!

Культя - а это вне всякого сомнения был он - ткнул своей невероятной

рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот.

- Никто не кукарекает, - сказал один из сидевших спиной. - Гутора нет.

Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Че мы

тут тыримся? Че пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не

чеши. Этак околеешь.

Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему.

Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными,

тонущими в подбровных тенях глазами - лишь искорки поблескивали. Дал своим

товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду.

Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало

тихо.

- Я те дам винолистки, - негромко протянул вожак и сплюнул на сторону

непрожеванный лоскут мяса. - Тут такой мазан - раз в жизни бывает, да не во

всякой еще жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто

мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать

заставлю.

Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая

угроза - не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу

пробежали мурашки.

- Ты, Культя, не пужай, - сказал все тот же, очевидно, самый отчаянный