Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 60 страница

из шайки. - Ты толком разрисуй. Че нас за сявок держат? Ну, на шухере пару

раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не

псы какие.

- Не вашего ума дело, - отрезал главарь. - Будете чирикать, как велю. -

Он подался вперед. - Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче

спать будете. А зачем нас в дело позвали, еще впереди. Мы себя покажем. И

вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать.

- С Хитровки? - спросил кто-то. - Или с города?

- Дура! С Расеи, - веско обронил Культя. - За такие дела сыскари нас на

жилки растянут.

- Как это с Расеи? - вскинулся тот, кого он назвал Топором. - А где же

жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.

Культя оскалил щербатый рот:

- Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему

балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так -

кажному маслица до гроба хватит.

- А не ссучит нас твой большой человек? - с сомнением спросил все тот

же скептик.

- Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш

Король против него тля.

- Собой-то он каков, человек этот? Поди; орел?

Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа.

Вопрос привел Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе,

словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился:

- Полоскать не стану - не знаю. Это такой человек, что запросто к нему

не под сыпешься. С ним свои фартовые причамали - вот уж те орлы, не вам

чета... Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В

подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек

сурьезный, воздух зря не трясет. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнет

толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерет. А тут

Европа. Шепот - он послышней крика будет.

Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника,

поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше

человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот

покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода,

всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть

Фандорина - до чего нешумен, а как начнет говорит, августейшие особы

каждому слову внимают.

- Ишь ты. важно. А где у тя с человеком энтим стреха была?

Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет?

В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся

заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол

посыпалась каменная крошка.

- Ни с места, меррррзавцы! - донесся оглушительный, многократно

усиленный рупором голос. - Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая

пуля - тому, кто дернется с места.

- М-м-м-м, - услышал я страдальческий стон Фандорина.

Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с

другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно

было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся,

что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют!

Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц,

потому что Культя крикнул:

- Суши светило! - и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три

факела.

В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со

всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой,

что у меня заложило уши.

Фандорин дернул меня за руку, и мы оба повалились на пол.

- Лежите тихо, Зюкин! - крикнул он. - Тут уже ничего не сделаешь.

Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени

перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича:

- Корнеев, ты где? Давай со своими вправо1 Миллер, десять человек

влево! Фонарей, фонарей сюда!

Вскоре по подвалу зашарили лучи света - по бочкам, перевернутому столу,

двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как

началась.

- Выходить с поднятыми руками! - крикнул Карнович. - Все равно никуда

не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый!

- Вот те Культя!

Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом

метнулись к тому месту - я увидел перевернутую бочку, а над ней силуэт

головы и плеч.

- Убьют, б-болваны, - зло процедил Фандорин.

Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа,

потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался.

- Сдаемся! - крикнули из темноты. - Начальник, не пали!

Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое,

причем двое едва держались на ногах. Культи среди них не было.

Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за

ним.

- Добрый вечер, - иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех

сторон окруженный рослыми молодцами в статском платье. - Какая неожиданная

встреча.

Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович

направился к перевернутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно

откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся.

Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали

наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи

зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были

десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы.

Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы

проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут.

- Вы все испортили, Карнович, - сказал Фандорин, останавливаясь перед

полковником. - Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда.

Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили?

Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону

и ничего не ответил, но Фандорин и так понял.

- Вы, Зюкин? - тихо произнес он, глядя на меня, и покачал головой. -

Как глупо...

- Карэ да! - визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на

некотором отдалении. - Урагиримоно!

Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и

выбрасывает вперед ногу.

Очевидно, мое зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел

очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок

японца (маленький, желтой юфти, со стоптанной подметкой).

И тут 10 мая для меня закончилось.

 

11 мая

 

Субботы для меня не было, потому что ночь, день и еще ночь я пролежал в

глубоком обмороке.

 

12 мая

 

Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьем и

явью - то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что

видел перед собой озаренный ползающими лучами погреб и стремительно

приближающийся желтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их

уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю

обзора, два лица - мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения

этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил - сидят, смотрят

на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как

странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся:

почему это они касаются друг друга плечами?

- Grace a Dieu (Слава Богу) - сказала мадемуазель. - Il a retrouve sa

conscience. Vous aviez raison (Он очнулся Вы были правы (фр.)).

Я перевел взгляд с нее на Фандорина и почувствовал, что должен его о

чем-то спросить.

- Что такое "урагиримоно"? - повторил я запомнившееся звучное слово -

как мне казалось, только что прозвучавшее.

- По-японски оно означает "п-предатель", - спокойно ответил Эраст

Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки

(я просто обмер от подобной бесцеремонности). - Я рад, Зюкин, что вы живы.

После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная

к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов.

Попробуйте-ка сесть.

Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на

мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель,

заметив мое стеснение, деликатно отвела глаза.

Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном

сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности:

- Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу.

Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая

оглушенного мной часового, взяты живьем, но толку от них никакого нет. Один

использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за

которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто

сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел

ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определенным маршрутом и потом

слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по

виду нерусскому. Вот и все. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда

логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно

понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника

наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук.

Я потрогал лоб и нащупал изрядную шишку. Так мне и надо.

- И что, нет совсем никаких зацепок? - Мой голос дрогнул от сознания

всей тяжести допущенной ошибки.

- Теперь остается уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия,

увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к

Линду вчера и сегодня.

- Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? - удивился я и

обернулся к серому окну. Который же нынче час?

- Да, сегодня встхеча была хано утхом, - ответила мадемуазель. - Вы

позволите мне говохить на фханцуз-ски? Это будет более быстхо.

И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за

время моего вынужденного неприсутствия.

Вчера, в субботу, ее вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та,

что накануне, но очень на нее похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в

соседнем переулке. Кучер был тот же - бородатый, безмолвный, в низко

надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель

получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали

глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на

несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича.

Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке

запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещенную

свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель.

Сегодня с утра все повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из

бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без

повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был

по-прежнему в забытье, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель

коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар.

В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в

руки.

- Скорей бы все это закончилось, - сказала она с восхитившей меня

сдержанностью. - Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий,

здоровый ребенок, но всему есть предел.

- Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? - с надеждой спросил я.

- Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого

запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит

несколько человек.

У меня тоскливо заныло под ложечкой.

- Так значит, поиск нисколько не продвинулся?

Мадемуазель и Фандорин переглянулись - как мне показалось, с

заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были

вдвоем, вместе, а я остался в стороне, один.

- Кое-что у нас все-таки есть, - с загадочным видом произнес Фандорин

и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. - Я научил

Эмилию считать скрип колес.

В первый миг я понял только одно - он назвал мадемуазель Деклик по

имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть

в значение произнесенных слов. Не получилось.

- Скрип колес?

- Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издает скрип, который,

если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же

набора звуков.

- Ну и что?

- Один цикл, Зюкин, - это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько

раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета.

Колеса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители,

имеют стандартный размер - если по метрической системе, то метр сорок в

диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами

геометрии, равняется четырем метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное

просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до

угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не

производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в

каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же

зависит от ее внимательности и памяти. Таким образом, - продолжил Фандорин

голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, - если нам известно

количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами,

мы можем определить место, где прячут ребенка.

- И что, определили? - в радостном волнении вскричал я.

- Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, - улыбнулся Фандорин. -

Молчаливый кучер нарочно едет н прямым путем, а петляет-видно, проверяет,

нет ли "хвоста". Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с

ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя ее наблюдения с

г-географией.

- И что же? - спросил я, представив, как мадемуазель идет по улице,

опершись на руку изящного кавалера. Оба серьезны, объединены общим делом, а

я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой.

- Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую

площадь - это подтверждают и наблюдения Эмилии, которые слышала в этом месте

маршрута шум множества экипажей и гул голосов.

- А дальше?

Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий,

доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно

оправдываясь, сказала:

- Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня

тринадцать. - Она прищурилась и с запинкой произнесла. - Двадцать два,

влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо;

девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать

семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь,

посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два,

влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько - уже не помню. Я

очень старалась, но все равно сбилась...

Я был потрясен.

- Господи, да как вы и столько-то запомнили?

- Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, - мягко улыбнулась она, а

я покраснел, еще не решив, как следует истолковать это обращение, "mon ami",

и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность.

- Но завтра все повторится, и вы снова собьетесь, - сказал я, на всякий

случай принимая строгий вид. - У человеческой памяти, даже самой развитой,

имеются свои пределы.

Улыбка, которой Фандорин встретил это мое замечание, мне очень не

понравилась. Так улыбаются лепету несмышленого ребенка.

- Эмилии не придется все запоминать с самого начала п-пути. После

Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и

последний п-поворот, твердо запомнившийся нашей разведчице - стык

Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не

знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта

уже недалеко - каких-нибудь десять-пятнадцать минут.

- За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты

в любом направлении, - заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. -

Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше

всего Васильевского острова!

Он улыбнулся еще несносней.

- Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду

"Орлова", и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной

карете еще раз, чтобы внести последний взнос - какую-то диадему-бандо из

желтых бриллиантов и опалов.

Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это

наиглавнейшее сокровище во всем coffret ее величества!

- Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо,

и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, - с

неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. - Кстати говоря, я, кажется,

не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович

вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку,

общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику

дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под

страхом суда.

Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения

зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст

Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем

российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному.

- Эмилия начнет отсчет от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, -

уже безо всякой улыбки, с серьезнейшим выражением лица пояснил он. - И тут

уж мадемуазель с ее великолепной памятью ни за что не собьется.

- Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймет, что достигла

нужного поворота?

- Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету ее посадят на этот раз.

Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу,

как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для

Эмилии.

- Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг

прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может

быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд?

Фандорин вздохнул.

- Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд

наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем ее не

б-боится. У меня есть на этот счет некоторые предположения, но не стану

сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право,

обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я

ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но еще и кричать.

И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая

вид, что трясет колокольчиком:

- Старьем берем - копейк даем! Бумажка-стекляшка берем! Рваный

порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло даешь - деньга берешь!

Мадемуазель засмеялась - по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком

случае, в моем присутствии.

- Ну, мсье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую

прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха,

- старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось

только Эраст.

Какой он ей "Эраст"!

- Я совершенно здоров, - уверил я их обоих, - и желал бы составить вам

компанию.

Фандорин поднялся, покачал головой:

- Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все еще сердит. И за

время, проведенное в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж.

Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов

окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему

должное, недурно с ними справился - во всяком случае, я не обнаружил

каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок

в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве

что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую

бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга.

Итак, я был отставлен от дел, избит (что самое неприятное - за дело),

унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное

видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение,

насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика - все эти

травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать. Страшно

подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя.

Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось

вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда.

И я пообещал себе, что прощу Фандорину все, если только он сумеет

спасти ребенка.

К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения

Государственного знамени в Оружейной палате.

В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила:

- Где Эраст Петрович?

Кажется, ее высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей

affaire de coeur (Сердечное дело (фр.)), а мне совершенно не хотелось

принимать на себя эту двусмысленную роль.

- Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, - бесстрастно ответил

я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой

княжной взглядом.

Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена.

- С Эмилией? Но зачем?

- Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, - не стал

я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор.

- Ах, я такая эгоистка! - На глазах у великой княжны выступили слезы. -

Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась

за него всю ночь... - Тут она вдруг покраснела и поправилась. - Ну, почти

всю ночь...

От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле,

настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я

недостаточно внимательно относился к своим обязанностям.

А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских

гостей по случаю дня рождения ее величества английской королевы, которую в

Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний

раз "бабушку всея Европы" я видел этой весной в Ницце, когда королева

Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица

индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно

постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после

кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя

на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно.

Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что - никогда не

следует придавать значения слухам, пока они не получили формального

подтверждения. Я, во всяком случае, в своем присутствии сплетен о ее

британском величестве не поощряю.

Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы

отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за

обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне

же оставалось лишь проверить сервировку и меню - все было безукоризненно.

Веселья не вышло, хотя Энддунг старался изо всех сил, да и Георгий

Александрович вел себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но

усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался,

только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер

Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур

громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело

повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера.

Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького

пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о

случившемся официально оповещены не были - это означало бы неминуемое

разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует.

Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и

проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок

слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил.

Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если

требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал,

чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Георгиевичем, нет ли еще

какой-либо возможности посодействовать его спасению. И еще - не буду кривить

душой - мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищенный взгляд,

которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что,

воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно

также (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно.

Глупо и недостойно.

- Почему непременно я? - спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. -

Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу.

- Я не смогу, - ответил так же тихо Георгий Александрович. - Сходишь

ты.

В первый миг - очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними

вещами - я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за

столом, разумеется, велся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло,

что эти реплики произнесены на русском.

Павел Георгиевич говорил веселым голосом, раздвигая губы в улыбке, но

глаза у него были злые-презлые. Отец взирал на него с полнейшим благодушием,

но я заметил, как у его высочества багровеет затылок, а это ничего хорошего

не сулило.

Ксении Георгиевны к этому времени за столом уже не было - она

удалилась, сославшись на легкую мигрень.

- Это из-за того, что она приехала? - все так же улыбаясь и глядя на

англичан, спросил Павел Георгиевич. - Ты пойдешь к ней в "Лоскутную"?

- Не твое дело, Полли. - Георгий Александрович зачмокал губами,

раскуривая сигару. - Ты идешь в оперу.

- Нет! - воскликнул Павел Георгиевич, и так громко, что англичане даже

вздрогнули.

Эндлунг немедленно зачастил по-английски. Георгий Александрович

засмеялся, что-то такое присовокупил, а затем, отечески накрыв руку сына

своей огромной мясистой ладонью, пророкотал:

- Или в оперу, или во Владивосток. И я не шучу.

- Хоть во Владивосток, хоть к черту! - сладчайшим голосом ответил Павел

Георгиевич и любовно накрыл руку батюшки своей, так что со стороны эта

семейная сцена, верно, смотрелась просто умилительно. - А в оперу иди сам.

Угроза насчет Владивостока в Семье звучала довольно часто. Всякий раз,

когда Павел Георгиевич попадал в историю или каким-либо иным образом вызывал

родительское неудовольствие, Георгий Александрович грозился отправить его

своей генерал-адмиральской властью в Тихоокеанскую эскадру - послужить

отчизне и остепениться. Однако до сих пор как-то обходилось.

Дальше говорили уже исключительно по-английски, но мои мысли теперь

приняли совсем другое направление.

У меня появилась идея.

Дело в том, что смысл перепалки между их высочествами, вряд ли понятный

даже и человеку, знающему по-русски, был мне совершенно ясен.

Приехала Изабелла Фелициановна Снежневская и остановилась в гостинице

"Лоскутная".

Вот кто мне поможет!

Госпожа Снежневская - умнейшая из женщин, каких я встречал в своей

жизни, а ведь мне доводилось видеть и императриц, и великосветских львиц, и

правящих королев.