Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 61 страница

История Изабеллы Фелициановны настолько причудлива и невероятна, что,

пожалуй, и во всей мировой истории не сыщешь. Возможно, какая-нибудь мадам

Мен-тенон или маркиза Помпадур в зените своей славы и достигали большего

могущества, но вряд ли их положение при августейшем доме было прочнее.

Госпожа Снежневская, будучи, как я уже сказал, умнейшей из женщин, совершила

поистине великое открытие на фаворитском поприще: она завела роман не с

монархом или великим князем, которые, увы, смертны или непостоянны, а с

монархией - вечной и бессмертной. В свои двадцать восемь лет Изабелла

Фелициановна заслужила прозвище "коронной регалии", да она и в самом деле

похожа на драгоценное украшение из императорской Бриллиантовой Комнаты:

миниатюрная, хрупкая, неописуемо изящная, с хрустальным голоском, золотыми

волосами, сапфировыми глазами.

Маленькую танцовщицу, самую юную и самую талантливую во всех балетных

труппах Петербурга, приметил еще покойный государь. Отдав дань прелестям

этой ундины, его величество разглядел в Изабелле Фелициановне нечто большее,

чем просто очарование красоты и свежести - ум, такт и задатки верной

союзницы престола.

Как человек государственного ума и примерный семьянин, государь не

позволил себе чересчур увлечься волшебной дебютанткой, а поступил мудро

(хоть, надо полагать, и не без сожалений) - доверил попечению госпожи

Снежневской цесаревича, внушавшего августейшему родителю опасения своей

чрезмерной набожностью и некоторой неотесанностью.

Изабелла Фелициановна храбро перенесла разлуку с его величеством и

отнеслась к важной государственной миссии со всей подобающей

ответственностью, так что вскоре наследник заметно переменился в лучшую

сторону и даже совершил некоторые (впрочем, умеренные и нескандальные)

безумства, чем окончательно успокоил своего венценосного отца.

В благодарность госпожа Снежневская получила чудесное палаццо на

Большой Дворянской, партии в Ма-риинском театре на собственный выбор, а

главное - особенное, даже исключительное положение в придворной сфере,

которому завидовали очень-очень многие. Однако держалась она при этом

скромно, своим влиянием не абюзировала и - что уже почти невероятно -

серьезных врагов не нажила. Из верных источников было известно, что

влюбленный цесаревич предлагал красавице тайный брак, однако она

благоразумно отказалась, а когда между наследником и принцессой Алисой

наметилась нежная дружба, отошла в тень и в ходе трогательной сцены прощания

с "милым Ники" благословила этот союз. Этот поступок впоследствии

замечательно себя оправдал, поскольку новая царица оценила его по

достоинству и - еще одно небывалое явление - стала оказывать бывшей

сопернице явное благоволение. В особенности после того, как Изабелла

Фелициановна, выдержав приличную горестную паузу, вверила свое нежное сердце

Георгию Александровичу. Откровенно говоря, думаю, что от этой перемены

госпожа Снежневская во всех смыслах не проиграла, а выиграла. Георгий

Александрович - видный мужчина, истинно щедрая душа, да и характером

несказанно приятней племянника.

О, Изабелла Фелициановна - сама мудрость. Ей можно рассказать обо всем.

Она понимает, что такое тайны августейшей семьи, ибо и сама является их

хранительницей. Снежневская изобретет что-нибудь особенное, до чего не

додумаются ни изворотливый полковник Карно-вич, ни грозный Кирилл

Александрович, ни даже сам хитроумный господин Фандорин.

Госпожа Снежневская заняла в "Лоскутной" целое крыло, что уже само по

себе свидетельствовало о полуцарственном статусе этой удивительной женщины -

ведь сейчас, в разгар коронационных торжеств, даже самый обыкновенный

гостиничный номер стоил впятеро против всегдашнего, да еще и не найдешь.

В прихожей апартамента "люкс" стояло множество корзин с цветами, а

откуда-то из анфилады комнат доносился приглушенный звук рояля. Я передал

горничной записку, и игра почти сразу же прекратилась. Еще через минуту ко

мне вышла сама Изабелла Фелициановна. Она была в легком шелковом платье

сочно-розового цвета, какой вряд ли могла бы себе позволить любая другая

блондинка, но Снежневская в таком наряде выглядела не вульгарной, а

божественной, другого слова не подберу. Я вновь поразился ее светлой,

фарфоровой красоте - того драгоценнейшего, очень редко встречающегося типа,

когда при виде, казалось бы, уже хорошо знакомого лица всякий раз

захватывает дух и берет оторопь.

- Афанасий! - улыбнулась она, глядя на меня снизу вверх, но при этом

каким-то чудом умудряясь держаться так, будто стоит не на земле, а на

пьедестале. - Здравствуйте, дружок. Что-нибудь от Джорджи?

- Нет, - с низким поклоном ответил я. - У меня секретное дело

государственной важности.

Умница, она не задала мне ни единого вопроса. Знала, что Афанасий Зюкин

зря подобными фразами бросаться не станет. На миг озабоченно сдвинула брови

и поманила меня своей маленькой ручкой.

Я проследовал за ней через несколько сообщающихся комнат в будуар.

Прикрыв дверь, Изабелла Фелициановна опустилась на постель, мне жестом

велела сесть в кресло и сказала одно-единственное слово:

- Говорите.

Я изложил ей суть дела, не утаив ничего. Рассказ получился длинным,

потому что событий за последние дни произошло много, но короче, чем можно

было бы ожидать, ибо Снежневская не ахала, не хваталась за сердце и ни разу

меня не перебила - только все быстрее перебирала изящными пальчиками

гипюровый воротник.

- Михаил Георгиевич в смертельной опасности, да и над всем домом

Романовых нависла страшная угроза, - так закончил я свою пространную речь,

хотя мог бы обойтись и без драматизма, потому что слушательница и так

отлично все поняла.

Долго, очень долго Изабелла Фелициановна молчала. Никогда еще я не

видел на ее кукольном личике такого волнения, даже когда, по заданию Георгия

Александровича, забирал у нее письма цесаревича.

Не выдержав паузы, я спросил:

- Скажите, есть ли какой-нибудь выход? Она грустно, и, как показалось,

с участие подняла на меня ярко-синие глаза. Но голос ее был тверд:

- Есть. Только один. Пожертвовать меньшим ради большего.

- "Меньшее" - это его высочество? - уточнил я и самым постыдным образом

всхлипнул.

- Да. И, уверяю вас, Афанасий, такое решение уже принято, хотя вслух о

нем никто не говорит. Побрякушки из coffret - ладно, но "Орлова" этому

доктору Линду никто не отдаст. Ни за что на свете. Ваш Фандорин - ловкий

человек. Идея с "прокатом" гениальна. Дотянуть до коронации, а потом уже

будет все равно.

- Но... Но это чудовищно! - не выдержал.

- Да, с обычной человеческой точки зрения это чудовищно. - Она ласково

дотронулась до моего плеча.

- Ни вы, ни я так со своими детьми не поступили бы. Ах да, у вас же,

кажется, нет детей? - Снежневская вздохнула и проговорила своим чистым,

звонким голоском то, о чем я и сам задумывался не раз. - Быть рожденным в

царствующем доме - особая судьба. Дающая небывалые привилегии, но и

требующая готовности к небывалым жертвам. Позорный скандал во время

коронации недопустим. Ни при каких обстоятельствах. Отдавать преступникам

одну из главных регалий империи тем более недопустимо. А вот пожертвовать

жизнью одного из восемнадцати великих князей очень даже допустимо. Это,

конечно, понимает и Джорджи. Что такое четырехлетний мальчик рядом с судьбой

целой династии?

В последних словах прозвучала явная горечь, но в то же время и

неподдельное величие. Слезы, выступившие на моих глазах, так и не покатились

по щекам. Не знаю отчего, но я чувствовал себя пристыженным.

Раздался стук в дверь, и англичанка-нэнни ввела двух премилых

близнецов, очень похожих на Георгия Александровича - таких же румяных,

щекастеньких, с живыми карими глазками.

- Спокойной ночи, маменька, - пролепетали они и с разбегу бросились

Изабелле Фелициановне на шею.

Мне показалось, что она их обнимает и целует горячее, чем того требовал

этот обыкновенный ритуал.

Когда мальчиков увели, Снежневская снова заперла дверь и сказала мне:

- Афанасий, у вас глаза на мокром месте. Немедленно перестаньте, иначе

я разревусь. Это со мной бывает редко, но уж если начну, то остановлюсь не

скоро.

- Простите, - пробормотал я, нашаривая в кармане платок, но пальцы

плохо слушались.

Тогда она подошла, вынула из-за манжета кружевной платочек и промокнула

мне ресницы - очень осторожно, как если бы боялась повредить грим.

Вдруг в дверь постучали - настойчиво, громко.

- Изабо! Открой, это я!

- Полли! - всплеснула руками Снежневская. - Вы не должны встретиться,

это поставит мальчика в неловкое положение. Быстро сюда!

- Сейчас! - крикнула она. - Только надену туфли!

Сама же тем временем отворила створку большого зеркального шкафа и,

подталкивая острым кулачком, затолкала меня внутрь.

В темном и довольно просторном дубовом гардеробе пахло лавандой и

кельнской водой. Я осторожно развернулся, устраиваясь поудобнее, и

постарался не думать, какой случится конфуз, если мое присутствие

обнаружится. Впрочем, в следующую минуту я услышал такое, что о конфузе и

думать забыл.

- Обожаю! - раздался голос Павла Георгиевича. - Как же ты прекрасна,

Изабо! Я думал о тебе каждый день!

- Перестань! Полли, ты просто сумасшедший! Я же тебе сказала, это была

ошибка, которая никогда больше не повторится. И ты дал мне слово.

О господи! Я схватился за сердце, и от этого движения зашуршали платья.

- Ты клялся, что мы будем как брат и сестра! - повысила голос Изабелла

Фелициановна, очевидно, чтобы заглушить неуместные звуки из шкафа. - К тому

же телефонировал твой отец. Он с минуты на минуту должен быть здесь.

- Как бы не так! - торжествующе воскликнул Павел Георгиевич. - Он

отправился в оперу с англичанами. Нам никто не помешает. Изабо, зачем он

тебе? Он женат, а я свободен. Он старше тебя на двадцать лет!

- А я старше тебя на семь лет. Это для женщины много больше, чем

двадцать лет для мужчины, - ответила Снежневская.

Судя по шелесту шелка, Павел Георгиевич пытался ее обнять, а она

уклонялась от объятий.

- Ты - как Дюймовочка, - пылко говорил он, - ты всегда будешь моей

крохотной девочкой... Она коротко рассмеялась:

- Ну да, маленькая собачка - до старости щенок.

И вновь постучали в дверь - еще настойчивей, чем в прошлый раз.

- Барыня, Георгий Александрович пожаловали! - раздался испуганный голос

горничной.

- Как так? - переполошился Павел Георгиевич. - А опера? Ну все, теперь

он точно загонит меня во Владивосток! Господи, что делать?

- В шкаф, - решительно объявила Изабелла Фелициановна. - Живо! Да не в

левую створку, в правую!

Совсем рядом скрипнула дверца, и я услышал в каких-нибудь трех шагах,

за многослойной завесой платьев, прерывистое дыхание. Слава богу, мой мозг

не поспевал за событиями, не то со мной, наверное, приключился бы самый

настоящий обморок.

- Ну наконец-то! - услышал я радостный возглас Снежневской. - Я уж не

чаяла! Зачем обещать, а после заставлять ждать?

Раздался звук продолжительного поцелуя, за платьями скрежетнул зубами

Павел Георгиевич.

- Должен был отправиться в оперу, но сбежал... Этот негодяй Полли... В

шейку, дай в шейку... И вот сюда, сюда

- Непременно...

- Не сразу, не сразу... Выпьем шампанского, в гостиной уж

приготовлено...

- К черту шампанское! Я весь горю. Беллочка, без тебя я здесь был, как

в аду. О, если б ты только знала!... Но после, после... Расстегни этот

проклятый воротник!

- Нет, это невыносимо! - донесся из шкафа прерывающийся шепот.

- Сумасшедший... Вся семья сумасшедшие... Ты начал что-то говорить о

Полли?

- Мальчишка совсем отбился от рук! Решено, я отправляю его на Тихий

океан. Ты знаешь, по-моему, он к тебе неравнодушен. Сопляк. Я знаю, что могу

полностью на тебя положиться, однако учти, что в плавании он подхватил

дурную болезнь...

Гардероб качнулся, хлопнула дверца.

- Он лжет! - истошно закричал Павел Георгиевич.

- Я вылечился! Ах, подлец!

- Что-о-о?! - страшным голосом взревел Георгий Александрович. - Как

ты... Да как ты... посмел?!

В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что было бы невозможно

представить и в самом кошмарном Сне: их высочества вцепились друг другу в

горло, причем Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по лодыжкам, а

Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.

Изабелла Фелициановна попробовала было вклиниться между дерущимися, но

генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину локтем, и она отлетела к

постели.

-Афанасий! - повелительно крикнула Снежневская.

- Они убьют друг друга!

Я выскочил из гардероба, готовый принять на себя удары обеих сторон, но

это не понадобилось, потому что их высочества уставились на меня во все

глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.

Я случайно увидел в трюмо свое отражение и содрогнулся. Волосы

растрепаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось что-то розовое,

кружевное - то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей потерянности я

сдернул постыдный предмет и спрятал его в карман.

- Не... не будет ли каких-нибудь приказаний? - пролепетал я.

Их высочества переглянулись, и вид у обоих был такой, будто с ними

вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком случае, угроза сыно

- или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился присутствию духа и

остроте ума Изабеллы Фелициановны.

Судя по всему, о том же подумали и их высочества, потому что

одновременно сказали почти одно и то же.

- Ну, Белла, ты удивительнейшая женщина, - пробасил Георгий

Александрович.

А Павел Георгиевич пропел растерянным тенорком:

- Изабо, я никогда тебя не пойму... - Ваши высочества, - вскинулся я,

осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья.

- Я вовсе... Я не...

Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к Снежневской и с детской

обидой воскликнул:

- Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя? Я вовсе утратил дар речи, не

зная, как разрешить эту ужасную ситуацию.

- Афанасий, - твердо сказала Изабелла Фелициановна. - Сходите в

гостиную и принесите коньяку. Да не забудьте нарезать лимон.

Я с неимоверным облегчением бросился выполнять приказание и, честно

говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошел с подносом, застал

совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества сидели по обе

стороны от нее на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление цирка

Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там на

тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая

дрессировщица с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось еще и тем,

что ростом все трое - стоящая Снежневская и сидящие великие князья - были

вровень.

-... Люблю вас обоих, - услышал я и остановился в дверях, потому что

соваться с коньяком было явно не ко времени. - Вы оба мне родные - и ты,

Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите, правда? Разве есть на

свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и родственных чувств? Мы

же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть, если можно любить?

Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в какой Владивосток,

нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично все устроим. Полли,

когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?

- По вторникам и пятницам, -захлопал глазами Павел Георгиевич.

- А у тебя, Джорджи, когда заседания в министерстве и Государственном

совете?

Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного

определения подобрать не могу) видом ответил:

- По понедельникам и четвергам. А что?

- Видите как удобно! - обрадовалась Снежневская. - Вот все и

устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты,

Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг

друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.

- Ты любишь его так же, как меня? - набычился генерал-адмирал.

- Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.

- А... а Афанасия? - оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.

Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта

ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.

- И Афанасия. - Честное слово, она мне подмигнула! Не может быть -

видимо, померещилось, или же у нее от нервов чуть дернулся уголок глаза. -

Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня странная судьба. Я могу любить

только мужчин этой фамилии.

А вот последнее прозвучало уже совершенно серьезно, как будто в эту

минуту госпожа Снежневская сделала для себя какое-то удивительное и,

возможно, не очень радостное открытие.

 

13 мая

 

Я оказался в ложном и мучительном положении, из которого не знал, как

выбраться.

С одной стороны, после вчерашнего объяснения в "Лоскутной" натянутость

между великими князьями счастливо завершилась, и за завтраком они взирали

друг на друга с искренним расположением, на мой взгляд, напоминая уже не

столько отца с сыном, сколько двух товарищей - это не могло не радовать.

С другой стороны, когда, войдя в столовую с кофейником, я поклонился и

пожелал всем доброго утра, оба посмотрели на меня с особенным выражением и

вместо обычного кивка тоже сказали "Доброе утро". От этого я совсем смешался

и, кажется, даже покраснел.

Нужно было каким-то образом снять с себя чудовищное подозрение, но я

совершенно не представлял, как завести с их высочествами разговор на

подобную тему.

Когда наливал кофе Георгию Александровичу, тот покачал головой и с

укоризной, но в то же время, по-моему, и не без одобрения, прогудел

вполголоса:

- Хорош...

Моя рука дрогнула, и я впервые в жизни пролил несколько капель прямо на

блюдце.

Павел Георгиевич не произнес ни слова упрека, но поблагодарил за кофе,

а это было еще хуже.

Я стоял у двери и жестоко страдал.

Мистер Карр стрекотал без умолку, делая изящные движения своими тонкими

белыми руками - кажется, рассказывал про оперу, во всяком случае я разобрал

несколько раз повторенное слово "Khovanstchina". Лорд Бэнвилл к столу не

вышел по причине мигрени.

Надо будет подойти к Георгию Александровичу и сказать так, придумал я:

"Мнение, сложившееся у вашего высочества в отношении моей предполагаемой

связи с известной вам особой, не имеет ничего общего с действительностью, а

в шкафу я оказался исключительно из-за того, что вышеупомянутая особа хотела

избежать компрометации Павла Георгиевича. Что же до объявленной ею любви к

моей скромной персоне, то, если столь лестное для меня чувство и имеет место

быть, так без малейших намеков на страсть неплатонического свойства".

Нет, пожалуй, это слишком запутано и, хуже того, игриво. А если сказать

так: "Благоговение, с которым я отношусь как к особам августейшей фамилии,

так и к их сердечным увлечениям, ни в коем случае не позволило бы мне даже в

самых диких фантазиях вообразить, что..." В этот миг я случайно встретился

взглядом с лейтенантом Эндлунгом, который изобразил на лице восхищение,

подняв брови, потом подмигнул, да еще показал из-под скатерти большой палец,

из чего можно было сделать вывод, что Павел Георгиевич все ему рассказал.

Лишь с огромным трудом мне удалось сохранить вид невозмутимости.

Воистину Господу было угодно подвергнуть меня тяжким испытаниям.

Когда выходили из-за стола, Ксения Георгиевна шепнула мне:

- Зайди.

И минут через пять я с тяжелым сердцем отправился к ней в комнату, уже

зная, что ничего хорошего меня там не ожидает.

Великая княжна успела переодеться в платье для прогулок и надеть шляпку

с вуалью, из-под которой решительно поблескивали ее удлиненные, красивого

разреза глаза.

- Я хочу прокатиться в ландо, - сказала она. - Сегодня такой светлый,

солнечный день. Поедешь за кучера, как когда-то в детстве.

Я поклонился, ощущая неимоверное облегчение.

- Какую пару прикажете запрячь?

- Рыжую, она резвее.

- Сию минуту.

Но напрасно у меня отлегло от сердца. Когда я подкатил к крыльцу,

Ксения Георгиевна села не одна, а с Фандориным, смотревшимся истинным денди

в сером цилиндре, сером же сюртуке и перламутровом галстуке с жемчужной

заколкой. Теперь стало понятно, почему ее высочество пожелала, чтобы на

козлы сел я, а не кучер Савелий.

Поехали через парк, по аллее, потом Ксения Георгиевна велела

поворачивать в сторону Воробьевых гор. Экипаж был новехонький, на резиновых

буферах, ездить на таком одно удовольствие - не трясет, не кидает, а лишь

слегка покачивает.

Пока кони бежали рысцой меж деревьев, негромкий разговор за моей спиной

сливался в приглушенный фон, однако на Большой Калужской задул сильный

попутный ветер. Он подхватывал каждое произнесенное слово и доносил до моих

ушей, в результате чего я поневоле оказался в роли подслушивающего, и

поделать тут ничего было нельзя.

-...а остальное не имеет значения, - вот первое, что принес ветер

(голос принадлежал ее высочеству). - Увезите меня. Все равно куда. С вами я

поеду хоть на край света. Нет, правда, не кривитесь! Мы можем уехать в

Америку. Я читала, что там нет ни титулов, ни сословных предрассудков. Ну

что вы все молчите?

Я хлестнул ни в чем не повинных лошадей, и они припустили быстрее.

- Сословные п-предрассудки есть и в Америке, но не в них дело...

- А в чем?

- Во всем... Мне сорок лет, вам д-девятнадцать. Это раз. Я, как

выразился давеча Карнович, "лицо без определенных занятий", а вы, Ксения,

великая княжна. Это два. Я слишком хорошо знаю жизнь, вы не знаете ее вовсе.

Это три. А главное вот что: я принадлежу только себе, вы же принадлежите

России. Мы не сможем быть счастливы.

Его всегдашняя манера нумеровать доводы в данном случае показалась мне

неуместной, однако следовало признать, что сейчас Эраст Петрович говорил как

ответственный человек. Судя по наступившему молчанию, его справедливые слова

отрезвили ее высочество. Минуту спустя она тихо спросила:

- Вы меня не любите? И здесь он все испортил!

- Я этого не г-говорил. Вы... вы лишили меня д-душевного равновесия, -

залепетал Фандорин, заикаясь больше обычного. - Я не д-думал, что такое еще

может со мной произойти, но к-кажется произошло...

- Так вы меня любите? Любите? - допытывалась она. - Если да, все

остальное неважно. Если нет - тем более. Одно слово, всего одно слово. Ну?

У меня сжалось сердце от того, сколько надежды и страха прозвучало в

голосе Ксении Георгиевны, и в то же время в эту минуту я не мог не

восхищаться ее решительностью и благородной прямотой.

Разумеется, коварный соблазнитель ответил:

- Да, я люблю в-вас.

Еще бы он посмел не любить ее высочество!

- Во всяком с-случае, влюблен, - тут же поправился Фандорин. -

Простите, но я буду г-говорить совершенно честно. Вы совсем вскружили м-мне

голову, но... Я не уверен... что дело только в вас... Может быть, сыграла

роль и м-магия титула... Тогда это стыдно... Я б-боюсь оказаться недостойным

вашей любви....

Пожалуй, он сейчас был жалок, этот героический господин. Во всяком

случае, по сравнению с ее высочеством, готовой бросить ради чувства все, а в

данном случае слово "все" обозначало столь многое, что дух захватывало.

- И еще... - Он заговорил сдержанней и печальней. - Я не согласен с

вами в том, что все кроме любви неважно. Есть вещи более существенные, чем

любовь. Пожалуй, это главный урок, к-который я извлек из своей жизни.

Ксения Георгиевна звенящим голосом сказала:

- Эраст Петрович, вы были у жизни плохим учеником. - И крикнула,

обращаясь ко мне. - Афанасий, поворачиваем обратно!

Больше за всю дорогу меж ними не было произнесено ни слова.

Совещание, предшествовавшее отъезду мадемуазель на очередную встречу с

Линдом, прошло без меня, поскольку никто из великих князей там не

присутствовал и напитки не подавались.

Я томился в коридоре, и теперь, когда опасения за Ксению Георгиевну

несколько утратили остроту, мог сосредотрчиться на самом важном - судьбе

маленького пленника. Слова премудрой госпожи Снежневской о том, что придется

пожертовать меньшим ради большего, переворачивали мне всю душу, но ведь

Изабелла Фелициановна не знала о фандоринском плане. Еще оставалась надежда

- все зависело от того, сумеет ли мадемуазель вычислить местонахождение

тайника.

Совещание продолжалось недолго. Я подстерег мадемуазель в коридоре, и

она сказала мне по-французски:

- Только бы не сбиться. Я не спала всю минувшую ночь - тренировала

память. Эраст сказал, что самое лучшее средство для этого - учить стихи,

смысл которых не вполне понятен. Я выучила отрывок из вашего ужасного поэта

Пушкина. Вот послушайте.

О вы, котохых тхепетали

Евхопы сильны племена,

О галлы хищные (се sont nous, les francais (Это мы, французы (фр)))!

И вы в могилы пали.

О стхах! О гхозны вхемена!

Где ты, любимый сын и счастья, и Беллоны (il parle de Napoleon

(Он имеет в вицу Наполеона (фр))),

Пхезхевший пхавды глас, и веху, и закон,

В гохдыне возмечтав мечом низвехгнуть тхоны!

Исчез, как утхом стхашный сон!

После этого запоминать скрипы колес будет сплошным удовольствием.

Только бы не сбиться, только бы не сбиться! Сегодня ведь наш последний шанс.

Я очень нервничаю.

Да, я видел, что за ее наигранной жизнерадостностью, за всей этой

веселой болтовней скрывается глубокое волнение.

Я хотел сказать, что очень боюсь за нее. Ведь Фандорин говорил, что

доктор Линд не оставляет свидетелей. Ему ничего не стоит убить посредницу,

когда она станет не нужна. Если уж в высших сферах готовы поставить крест на

жизни Михаила Георгиевича, то кого озаботит гибель какой-то там гувернантки?

- Мне не следовало бежать тогда за каретой. Это была непростительная

ошибка, - наконец произнес я по-русски. - Видите, теперь вот вам приходиться

за меня отдуваться.

Вышло совсем не то и не так, да еще влезло слово "отдуваться", вряд ли

известное иностранке. И тем не менее мадемуазель прекрасно меня поняла.

- Не нужно так бояться, Атанас, - улыбнулась она, впервые назвав меня

по имени, которое в ее устах неожиданно приобрело какое-то кавказское

звучание. - Сегодня Линд не будет меня убивать. Я еще должна завтха пхивезти

"Охлов".

Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение, вспомнив уверенность, с

которой Снежневская заявила, что "Орлова" похитителям ни при каких

обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство. И я

побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького Михаила

Георгиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал,

что на свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из

грехов - предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и

доверие.

Здесь мне сделалось еще стыдней, потому что я вспомнил, как господин

Маса назвал меня тем японским словом. Ури... угримоно?

Я и в самом деле поступил тогда безответственно. И как порядочный

человек должен был принести свои извинения.

Пожелав гувернантке успеха в ее трудном и опасном предприятии, я

отправился к японцу.

Постучал в дверь, услышал какой-то неразборчивый звук и по некотором

размышлении решил расценить его как позволение войти.

Господин Маса сидел на полу, в одном нижнем белье - то есть в том самом