Доходы регионального Отделения ПФР в первом полугодии 66 страница

сизифовы старания, наш челн почти не двигался.

Десять минут спустя, когда мы еще даже не достигли середины реки, я

осведомился:

- А все же, сколько нам плыть до Нескучного сада?

- П-полагаю... версты... три, - с трудом ответил раскрасневшийся от

напряжения Фандорин. Я не удержался от сарказма:

- С такой скоростью к завтрашнему утру, пожалуй, доберемся. Течение

здесь медленное.

- Что нам течение, - пробормотал Эраст Петрович.

Замахал доской еще пуще, и нос лодки ткнулся в бревно - паровой

буксирчик тянул за собой очередную вереницу плотов.

Фандорин привязал чал к обрубленному суку, бросид доску на дно лодки и

блаженно потянулся.

- Все, Зюкин. Полчасика отдохнем, и мы у цели.

Слева неспешно проплывали луга и огороды; за ними белели стены

Новодевичьего монастыря, по правде сказать, успевшего мне изрядно надоесть.

Справа же поднимался высокий лесистый берег. Я увидел белую церковь с

круглым куполом, элегантные беседки, грот.

- Вы видите перед собой Воробьевский парк, разбитый по английским

образцам и имитирующий естественность п-природного леса, - голосом

заправского гида рассказывал Фандорин. - Обратите внимание на висячий мост,

перекинутый вон через тот овраг. Точно такой мост же я видел в Гималаях,

только сплетенный из стволов бамбука. Правда, там под ним был не овраг в

двадцать саженей, а д-двухверстная пропасть. Впрочем, для падающего вниз сия

разница несущественна... А это что такое?

Он нагнулся и извлек из-под скамейки немудрящую удочку. С интересом

рассмотрел ее, потом повертел головой туда-сюда и с радостным возгласом снял

с борта зеленую гусеницу.

- Ну, Зюкин, на удачу!

Закинул в воду леску и почти сразу же вытянул серебристую плотвичку

размером в ладонь.

- Каково, а? - возбужденно воскликнул Эраст Петрович, суя мне под нос

свою трепещущую добычу. - Нет, вы видели? И минуты не п-прошло! Отличная

примета! Вот так же мы выудим и Линда!

Ну просто мальчишка! Хвастливый, безответственный мальчишка. Сунул

мокрую рыбину в карман, и карман зашевелился, словно живой.

А впереди уже показался знакомый мост - тот самый, что был виден из

окон Эрмитажа. Вскоре я разглядел за кронами деревьев и саму зеленую крышу

дворца.

Фандорин отвязался от бревна. Когда плоты проплыли мимо, мы взяли курс

к правому берегу и четверть часа спустя оказались у ограды Нескучного сада.

На сей раз я преодолел это препятствие без каких-либо затруднений -

сказался накопившийся опыт. Мы углубились подальше в чащу, но приближаться к

Эрмитажу Фандорин поостерегся.

- Тут уж нас точно искать не станут, - объявил он, растягиваясь на

траве. - Но все же лучше д-дождаться темноты. Хотите есть?

- Да, очень хочу. У вас есть какие-нибудь припасы? - с надеждой спросил

я, потому что, признаться, в животе давно уже подсасывало от голода.

- А вот. - Он вынул из кармана свой улов. - Никогда не пробовали сырую

рыбу? В Японии ее едят все.

Я, разумеется, отказался от такой немыслимой пищи и не без отвращения

посмотрел, как Эраст Петрович с аппетитом уплетает скользкую, холодную

плотву, изящно вынимая и обсасывая мелкие кости.

Завершив эту варварскую трапезу, он вытер пальцы платком, достал

спички, а откуда-то из внутреннего кармана вынул и сигару. Тряхнул коробком,

удовлетворенно сообщил:

- Высохли. Вы ведь не курите?

С наслаждением затянулся, положил руку под голову.

- Какой у нас с вами п-пикник, а? Хорошо. Истинный рай.

- Рай? - Я даже приподнялся - такое меня охватило возмущение. - Мир

рушится у нас на глазах, а вы называете это "раем"? Качаются устои монархии,

невинный ребенок замучен злодеями, достойнейшая из женщин, быть может, в эту

самую минуту подвергается... - Я не договорил, потому что не все вещи можно

произносить вслух. - Хаос - вот что это такое. На свете нет ничего страшнее

хаоса, потому что при хаосе происходит безумие, слом всех и всяческих

правил...

Я зашелся кашлем, не досказав мысль до конца, но Фандорин меня понял и

улыбаться перестал.

- Знаете, Афанасий Степанович, в чем ваша ошибка? - устало сказал он,

закрывая глаза. - Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нем

имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос.

Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет.

- Однако сами вы производите впечатление человека с твердыми правилами,

- не удержался я от шпильки, взглянув на его аккуратный пробор, сохранивший

безукоризненность, несмотря на все приключения и потрясения.

- Да, у меня есть правила. Но это мои собственные п-правила, выдуманные

мною для себя, а не для всего мира. Пусть уж мир сам по себе, а я буду сам

по себе. Насколько это возможно. Собственные правила, Афанасии Степанович,

это не желание обустроить все мироздание, а попытка хоть как-то организовать

пространство, находящееся от тебя в непосредственной б-близости. Но не

более. И даже такая малость мне не слишком-то удается... Ладно, Зюкин. Я,

пожалуй, посплю.

Он повернулся на бок, подложил под щеку локоть и немедленно уснул.

Невероятный человек!

Не знаю, что мучило меня сильнее: голод, или гнев, или сознание своей

беспомощности. Хотя нет, знаю - страх. За жизнь Михаила Георгиевича, за

Эмилию, за себя.

Да-да, за себя. И то была самая худшая из всех ведомых мне

разновидностей страха. Я отчаянно боялся не боли и даже не смерти - позора.

Всю жизнь я больше всего страшился попасть в постыдное положение и тем самым

потерять чувство собственного достоинства. Что у меня останется, если я

лишусь достоинства? Кто я тогда буду? Одинокий, стареющий никчемник с

бугристым лбом, шишковатым носом и "собачьими бакенбардами", непонятно на

что и зачем израсходовавший свою жизнь.

Рецепт для сохранения достоинства я обнаружил давно, еще в молодости.

Волшебная формула оказалась простой и короткой: всеми силами избегать

неожиданностей, причем не только печальных, но и радостных. Все постыдные

положения возникают из-за нарушения заведенного порядка, то есть именно

из-за неожиданностей. Значит, необходимо предвидеть и предусматривать все

заранее. Быть во всеоружии, добросовестно исполнять свой долг и не гнаться

за химерами. Так я и жил. А каков результат? Афанасий Зюкин - вор, обманщик,

подлец и государственный преступник. Во всяком случае, так считают люди,

мнением которых я дорожу.

Солнце перевалило за середину неба и стало потихоньку клониться к

западу. Я устал метаться по лужайке, сел. Невесомый ветерок шелестел свежей

листвой, среди одуванчиков басисто жужжал шмель, по бирюзовому небу медленно

скользили кружевные облака.

Все равно не уснуть, подумал я, и привалился спиной к стволу вяза.

- П-просыпайтесь, Зюкин. Пора.

Я открыл глаза. Облака тащились все так же неспешно, только из белых

стали розовыми, а небо потемнело и придвинулось ближе.

Солнце уже зашло, а это означало, что я проспал по меньшей мере часов

до девяти.

- Не хлопайте г-глазами, - бодро сказал Фандорин. - Мы идем на штурм

Эрмитажа.

Долгополый кучерский кафтан Эраст Петрович снял, остался в сатиновом

жилете и синей рубашке - на фоне густеющих сумерек его было почти не видно.

-Мы быстро прошли пустым парком к дворцу.

Когда я увидел освещенные окна Эрмитажа, меня охватила невыразимая

тоска. Дом был похож на белый океанский пароход, спокойно и уверенно

плывущий через мрак, а я, еще так недавно находившийся на нарядной палубе,

упал за борт, барахтаюсь среди темных волн и даже не смею крикнуть

"Спасите!".

Фандорин прервал мои горестные мысли:

- Чье это окно - на первом этаже т-третье слева? Не туда смотрите - вон

то, открытое, но без света.

- Это комната мистера Фрейби.

- Сумеете залезть? Ладно, вперед!

Мы перебежали по лужайке, вжались в стену и подобрались к темному

открытому окну. Эраст Петрович сложил руки ковшом и так ловко подсадил меня,

что я безо всякого труда смог перелезть через подоконник. Фандорин

последовал за мной.

- Побудьте здесь. Я с-скоро.

- А если войдет мистер Фрейби? - в панике спросил я. - Как я ему

объясню свое присутствие?

Фандорин огляделся, взял со стола бутылку, в которой плескалась бурая

жидкость - кажется, пресловутое виски, которым некогда потчевал меня батлер.

- Вот, возьмите. Стукнете его по г-голове, свяжете и сунете в рот кляп

- вон ту салфетку. Ничего не поделаешь, Зюкин, у нас чрезвычайные

обстоятельства. После принесете свои извинения. Еще не хватало, чтобы

англичанин поднял крик. Да не тряситесь вы так, я скоро.

Он и в самом деле вернулся не более чем через пять минут. В руке держал

саквояж.

- Здесь все самое н-необходимое. У меня в комнате был обыск, однако

ничего не тронули. Масы на месте нет. Пойду п-поищу.

Я снова остался один, и опять ненадолго - вскоре дверь отворилась

вновь.

Однако на сей раз это был не Эраст Петрович, а мистер Фрейби. Он

протянул руку, повернул рычажок масляной лампы, и в комнате стало светло. Я

растерянно замигал.

Вцепился в бутылку, неуверенно шагнул вперед. Бедный батлер, он был ни

в чем не виноват.

- Добри вечер, - любезно сказал Фрейби, с интересом глядя на бутылку. -

I didn't realize that you liked my whisky that much.

Достал из кармана словарь и с впечатляющей сноровкой - видно,

наловчился - зашуршал страницами:

- Я... не был... сознават... что ви... любить... мой виски... так...

много.

Тут я и вовсе пришел в замешательство. Стукнуть по голове человека,

который вступил с тобой в беседу - это уж было совершенно немыслимо.

Посмотрев на мое сконфуженное лицо, англичанин добродушно хмыкнул,

похлопал меня по плечу и показал на бутылку:

- A present. Подарок.

Батлер заметил, что в другой руке я держу саквояж.

- Going on travel? Ту-ту-уу? - Он изобразил гудок паровоза, и до меня

дошло: Фрейби подумал, что я отправляюсь в путешествие и решил прихватить с

собой бутылочку полюбившегося мне напитка.

- Да-да, - пробормотал я. - Вояж. Тэнк ю. И поскорей выскочил за дверь.

Сердце чуть не выскакивало из грудной клетки. Бог весть, что Фрейби подумал

о русских дворецких. Но сейчас было не до национального престижа.

В соседней комнате, у мистера Карра, тренькнул звонок вызова прислуги.

Я едва успел спрятаться за портьеру - по коридору бежал рысцой младший

лакей Липпс. Что ж, молодец. Вот что значит - твердый порядок в доме. Меня

на месте нет, а все работает, как часы.

- Что угодно-с? - спросил Липпс, открывая дверь. Мистер Карр проговорил

что-то ленивым голосом - я разобрал слово "чернила", произнесенное с

немыслимым акцентом, и лакеи удалился все той же похвальной рысцой, а я

попятился в смежный коридор, ведший к моей комнате - решил пока отсидеться

там. Сделал несколько коротких шажков, прижимая к груди саквояж и бутылку, и

вдруг налетел спиной на что-то мягкое. Обернулся - о господи, Сомов!

- Здравствуйте, Афанасий Степанович, - пролепетал мой помощник. -

Доброго вечера. А меня вот переселили в вашу комнату...

Я сглотнул слюну и ничего не сказал.

- Сказали, что вы будто бы сбежали... Что вас и господина Фандорина

скоро отыщут и заарестуют. А ихнего японца уже забрали. Говорят, вы

преступники, - шепотом закончил он.

- Знаю, - быстро сказал я. - Только это неправда. Корней Селифанович, у

вас было мало времени меня узнать, но, клянусь вам, то, что я делаю,

делается исключительно для блага Михаила Георгиевича.

Сомов молча смотрел на меня, и по выражению его лица я не мог понять, о

чем он сейчас думает. Закричит или нет - вот единственное, что занимало меня

в эту минуту. На всякий случай я вцепился пальцами в горлышко бутылки.

- Да, у меня действительно было слишком мало времени, чтобы

познакомиться с вами близко, но великого дворецкого видно сразу, - тихо

сказал Сомов. - Позволю себе смелость сказать, что я вами, Афанасий

Степанович, восхищаюсь и мечтал бы быть таким, как вы.

И... и если вам понадобится моя помощь, только дайте знать. Все сделаю.

У меня перехватило горло, и я побоялся, что не смогу говорить -

расплачусь.

- Благодарю, - вымолвил я наконец. - Благодарю, что вы решили меня не

выдавать.

- Как я могу вас выдать, если я вас не видел, - пожал он плечами,

поклонился и пошел прочь.

От этой во всех отношениях примечательной беседы я несколько утратил

бдительность и повернул за угол, не позаботившись предварительно посмотреть,

нет ли кого в коридоре. А там оказывается, вертелась перед зеркалом

горничная ее высочества Лиза Петрищева.

- Ах! - пискнула Лиза, девица глупая, легкомысленная, да к тому же еще

уличенная в шашнях с фандоринским камердинером.

- Тс-с-с! - сказал я ей. - Тихо, Петрищева. Только не кричи.

Она испуганно закивала, и вдруг, развернувшись, бросилась наутек с

истошным воплем:

- Караул! Убивают! Он ту-у-у-ут!!!

Я метнулся в противоположную сторону, к выходу, но оттуда донеслись

взбудораженные мужские голоса. Куда податься?

В бельэтаж, больше некуда.

В два счета взбежал по лестнице, увидел в полутем-ном проходе белую

фигуру. Ксения Георгиевна!

Я застыл на месте.

- Где он? - быстро спросила ее высочество. - Где Эраст Петрович?

Внизу грохотало множество ног.

- Здесь Зюкин! Отыскать! - услышал я чей-то начальственный бас.

Великая княжна схватила меня за руку.

- Ко мне!

Мы захлопнули дверь, и через полминуты по коридору пробежали несколько

человек.

- Осмотреть комнаты! - скомандовал все тот же бас.

Вдруг снизу раздались крики, кто-то завопил:

- Стой! Стой, паскуда!

Грянул выстрел, потом еще один.

Ксения Георгиевна, ойкнув, покачнулась, и я был вынужден подхватить ее

на руки. Лицо у нее сделалось белым-белым, а глаза от расширившихся зрачков

совсем черными.

На первом этаже зазвенело разбитое стекло.

Ее высочество резко оттолкнула меня и бросилась к подоконнику. Я -

следом. Мы увидели внизу темную фигуру, очевидно, только что выпрыгнувшую из

окна.

Это был Фандорин - я узнал жилет.

В следующую секунду из того же окна выскочили еще двое в штатском и

схватили Эраста Петровича за руки. Ксения Георгиевна пронзительно

вскрикнула.

Однако Фандорин проявил удивительную гуттаперчивость. Не высвобождая

рук, он пружинисто изогнулся и ударил одного противника коленом в пах, а

потом точно таким же манером обошелся со вторым. Оба агента согнулись

пополам, а Эраст Петрович легкой, стремительной тенью пересек лужайку и

исчез в кустах.

- Слава Богу! - прошептала ее высочество. - Он спасен!

Вокруг дома забегали люди - некоторые в мундирах, иные в цивильном.

Кто-то понесся по аллее к воротам, другие бросились догонять беглеца. Но

преследователей было не так уж много - пожалуй, с десяток. Где им угнаться в

темном, просторном парке за шустрым господином Фандориным?

Насчет Эраста Петровича можно было не тревожиться. Но вот что будет со

мной?

В дверь громко постучали.

- Ваше императорское высочество! В доме преступник! С вами все в

порядке?

Ксения Георгиевна жестом велела мне спрятаться за шкаф. Открыла дверь,

сказала недовольным голосом.

- У меня страшная мигрень, а вы так кричите и грохочете. Поймайте

вашего преступника, а меня больше не беспокойте!

- Ваше высочество, по крайней мере, запритесь на замок.

- Хорошо.

Я услышал звук поворачиваемого ключа и вышел на середину комнаты.

- Я знаю, - лихорадочным шепотом заговорила Ксения Георгиевна, зябко

обхватив себя за плечи. - Все это неправда. Он не мог совершить кражу. И ты,

Афанасий, тоже на такое не способен. Я обо всем догадалась. Вы хотите спасти

Мику. Я не прошу рассказывать, что именно вы задумали. Скажи только - я

правильно догадалась?

- Да.

Она и в самом деле меня больше ни о чем не спрашивала. Опустилась на

колени перед иконой и стала класть земные поклоны. Я никогда раньше не

видел, чтоб ее высочество проявляла такую набожность, даже в детстве.

Кажется, она еще и что-то шептала - вероятно, молитву, но слов было не

разобрать.

Ксения Георгиевна молилась невыносимо долго. Полагаю, никак не менее

получаса. А я стоял и ждал. Только убрал бутылку виски в саквояж. Не

оставлять же ее было в комнате великой княжны?

Лишь когда в доме все стихло и из парка, громко переговариваясь,

вернулись преследователи, ее высочество поднялась с колен. Подошла к

секретеру, зазвенела там чем-то, а потом подозвала меня.

- Держи, Афанасий. Вам понадобятся деньги. У меня нет, сам знаешь. Но

вот опаловые серьги и бриллиантовая брошь. Они мои собственные, не

фамильные. Эти вещи можно продать. Наверное, они стоят много.

Я попытался возражать, но она и слушать не стала. Чтобы не ввязываться

в долгий спор, который сейчас был бы совсем не ко времени, я взял

драгоценности, твердо пообещав себе, что верну их ее высочеству в целости и

сохранности.

Затем Ксения Георгиевна вынула из шкафа длинный шелковый кушак от

китайского халата.

- Привяжи это к шпингалету и спускайся. До земли он не достанет,

придется прыгать. Но ведь ты храбрый, ты не побоишься. Храни тебя Господь.

Она перекрестила меня и вдруг поцеловала в щеку - я даже растерялся. И,

верно от растерянности, спросил:

- Не передать ли что-нибудь господину Фандорину?

- Что я его люблю, - коротко ответила ее высочество и подтолкнула меня

к окну.

До земли я добрался без членовредительства. Парк преодолел тоже без

приключений. У ограды, за которой располагалась Большая Калужская улица,

почти пустая в этот вечерний час, остановился. Выждал, когда поблизости не

будет прохожих, и очень ловко перебрался на ту сторону - в искусстве лазания

через заборы я определенно добился немалых успехов.

Однако как действовать дальше, было неясно. Денег у меня так и не

появилось, даже извозчика не наймешь. И куда, собственно, ехать?

Я остановился в нерешительности.

По улице брел мальчишка-газетчик. Совсем еще недоросток, лет девяти.

Кричал что было мочи, хотя покупать его товар здесь вроде бы было некому:

- Свежий "Грошик"! Газета "Грошик!" Газета объявлений! Кому кавалера, а

кому неве-есту! Кому квартеру, а кому хорошее ме-есто!

Я встрепенулся, вспомнив о пари с Фандориным. Зашарил по карманам в

надежде отыскать завалявшийся медный грош или копейку. За подкладкой лежало

что-то круглое, плоское. Старинная серебряная монетка, петровский алтын.

Ну да ничего, авось в темноте не заметит.

Я подозвал газетчика, выдернул у него из сумки сложенный листок, кинул

в кружку серебро - зазвенело не хуже, чем медь. Мальчишка как ни в чем не

бывало поплелся дальше, выкрикивая свои неуклюжие вирши.

Подойдя к фонарю, я развернул серую бумагу.

И увидел - на первой же полосе, прямо посередине, вершковыми буквами:

 

Мой орел! Алмаз мой яхонтовый! Прощаю. Люблю. Жду весточки.

Твоя Линда.

Пиши на Почтамт, предъявителю казначейского билета э 137078859

 

Оно, то самое! Никаких сомнений! И ведь как ловко составлено - никому

постороннему, кто про алмаз и обмен не знает, и в голову не придет!

Но увидит ли Фандорин эту газету? Как ему сообщить? Где его теперь

искать? Вот незадача!

- Ну как? - раздался из темноты знакомый голос. - Вот что значит

н-настоящая любовь. Это страстное объявление напечатано во всех вечерних

газетах.

Я обернулся, потрясенный такой счастливой встречей.

- Ну что вы, Зюкин, так удивились? Ведь ясно было, что, если вы сумеете

выбраться из дому, то полезете через ограду. Я т-только не знал, в каком

именно месте. Пришлось ангажировать четырех газетчиков, чтобы разгуливали

вдоль забора и погромче выкрикивали про частные объявления. Вы непременно

должны были клюнуть. Все, Зюкин, пари вы проиграли. Плакали ваши

замечательные подусники с бакенбардами.

 

17 мая

 

Из зеркала на меня смотрела одутловатая, пухлогубая физиономия с

намечающимся двойным подбородком и противоестественно белыми щеками.

Лишившись усов, расчесанных бакенбардов и пышных подусников, мое лицо словно

бы вынырнуло из-за облака или из тумана и предстало передо мной голым,

очевидным и незащищенным. Я был потрясен этим зрелищем - казалось, я вижу

самого себя впервые. В каком-то романе я читал, что человек по мере прожитых

лет постепенно создает собственный автопортрет, нанося на гладкий холст

своей доставшейся от рождения парсуны узор из морщин, складок, вмятин и

выпуклостей. Как известно, морщины могут быть умными и глупыми, добрыми и

злыми, веселыми и печальными. И под воздействием этого рисунка, наносимого

самой жизнью, одни с годами становятся красивее, а другие уродливее.

Когда прошло первое потрясение и я пригляделся к автопортрету

повнимательней, то понял, что не могу с определенностью сказать, доволен ли

я этим произведением. Складкой у губ, пожалуй, да: она свидетельствовала о

жизненном опыте и безусловной твердости характера. Однако в широкой нижней

челюсти угадывалась угрюмость, а обвисшие щеки наводили на мысль о

предрасположенности к неудачам. Поразительнее всего было то, что удаление

растительности изменило мою внешность куда больше, чем давешняя рыжая

борода. Я вдруг перестал быть великокняжеским дворецким и сделался каким-то

комом глины, из которого теперь можно было слепить человека любого

происхождения и звания.

Однако Фандорин, изучавший мое новое лицо с видом ценителя живописи,

кажется, придерживался иного мнения. Отложив бритву, он пробормотал как бы

самому себе:

- Вы плохо поддаетесь маскировке. Важность осталась, чопорная складка

на лбу тоже никуда не делась, и посадка г-головы... Хм, Зюкин, вы на меня

совсем непохожи, ни чуточки - разве что рост примерно совпадает... Ну да

ничего. Линд знает, что я мастер по части перевоплощений. Столь очевидное

несходство как раз может укрепить его людей в уверенности, что вы - это я.

Кем бы вас нарядить? Пожалуй, сделаем вас чиновником, класса этак

шестого-седьмого. На меньший чин вы никак не смотритесь. П-посидите тут, я

схожу на Сретенку в магазин готового платья для военных и чиновников. Заодно

и себе что-нибудь присмотрю. У нас в России человеку легче всего спрятаться

за мундиром.

Вчера вечером, в той же газете "Грош", где поместил свое развязное

объявление доктор Линд, Эраст Петрович нашел извещение о сдаче квартиры:

 

Сдается на коронацию квартира из семи комнат с обстановкой, посудой и

телефоном. У Чистых прудов. 500 рублей. Возможно пользование прислугой за

отдельную плату. Архангельский пер., дом стат. сов-цы Сухоруковой. Спросить

в швейцарской.

 

Количество комнат показалось мне чрезмерным, а цена - с учетом того,

что коронационные торжества уже почти закончились - невообразимой, но

Фандорин меня не послушал. "Зато близко от почтамта, " - сказал он. И еще до

исхода вечера мы обосновались в хорошей барской квартире, расположенной на

первом этаже нового каменного дома. Швейцар был так рад получить плату

вперед, что даже паспортов не спросил.

Выпив чаю в пышно, но довольно безвкусно обставленной столовой, мы

обсудили план дальнейших действий. Впрочем, наша беседа скорее являла собой

монолог Фандорина, я же в основном слушал. Подозреваю, что для Эраста

Петровича так называемое обсуждение было просто размышлением вслух, а

обращения ко мне за мнением или советом следовало считать не более чем

фигурами речи.

Правда, начал разговор именно я. Демарш Линда и обретение крыши над

головой подействовали на меня самым ободряющим образом, так что от прежнего

уныния не осталось и следа.

- Дело кажется мне не таким уж сложным, - объявил я. - Мы отправим

письмо с изложением условий обмена и займем наблюдательный пост близ окошка,

где выдают корреспонденцию для востребования. Когда появится предъявитель

казначейского билета, мы незаметно за ним проследим, и он выведет нас к

новому убежищу Линда. Вы сами говорили, что у доктора осталось всего два

помощника, так что справимся и сами, без полиции.

На мой взгляд, план был весьма дельный, однако Фандорин взглянул на

меня так, будто я сморозил какую-то глупость.

- Вы недооцениваете Линда. Фокус с предъявителем имеет совсем иной

смысл. Доктор, конечно, ожидает, что я стану выслеживать его г-гонца. Линду

наверняка уже известно, что я веду собственную игру и что власть мне больше

не помогает, а наоборот, за мной охотится. То, о чем знает вся городская

полиция, секретом уже не является. Стало быть, Линд думает, что я действую в

одиночку. Я буду сидеть на почтамте, высматривая докторова связного, а тем

временем кто-то другой высмотрит меня. Ловец сам попадет в ловушку.

- Как же быть? - растерянно спросил я.

- Идти в ловушку. Д-другого способа нет. Ведь у меня есть козырь, о

котором Линд не догадывается. Этот козырь - вы.

Я приосанился, потому что, не скрою, слышать такое из уст

самодовольного Фандорина было приятно.

- Линд не знает, что у меня есть п-помощник. Я загримирую вас таким

хитрым образом, что вы будете похожи - нет, не на Фандорина, а на

загримированного Фандорина. Мы с вами почти одного роста, и это самое

г-глав-ное. Вы существенно корпулентней, но это можно скрыть за счет

просторной одежды. Всякий, кто слишком долго будет торчать подле

пресловутого окошка, вызовет подозрение, что он-то и есть замаскированный я.

- Однако при этом нетрудно будет опознать и человека Линда - ведь он

тоже станет, как вы выразились, "торчать" где-то неподалеку.

- Вовсе необязательно. Люди Линда могут с-сменяться. Мы знаем, что у

доктора осталось по меньшей мере два помощника. Они меня интересуют почти

так же, как сам Линд. Кто они? Как выглядят? Что нам про них известно?

Я пожал плечами:

- Ничего.

- К сожалению, это действительно так. Спрыгнув в

подземный склеп усыпальницы, я не успел ничего разглядеть. Как вы,

должно быть, помните, на меня сразу накинулся тот увесистый господин,

к-которому я был вынужден раздавить шейную артерию. Пока я с ним возился,

Линд успел ретироваться, так и сохранив полнейшее инкогнито. Что же все-таки

хотела сообщить нам про него Эмилия? "Это..." Что "это"? Он недовольно

поморщился.

- Да что гадать. Про п-помощников же можно сказать только одно. Кто-то

из них русский, или во всяком случае много лет прожил в России и в

совершенстве владеет языком.

- С чего вы взяли?

Эраст Петрович взглянул на меня с сожалением.

- Текст объявления, Зюкин. По-вашему, иностранец написал бы про "алмаз

яхонтовый"?

Он встал, прошелся по комнате. Достал из кармана нефритовые четки,

пощелкал зелеными шариками. Пе знаю, откуда эти четки взялись - вероятно, из

саквояжа. Оттуда же несомненно появилась и белая рубашка с отложным

воротником, и легкий кремовый пиджак. А бутылка виски, подарок мистера

Фрейби, перекочевала из саквояжа на буфет.

- Завтра, а в-верней уже сегодня, у нас с Линдом состоится решительное

сражение. Мы оба это понимаем - и я, и он. Ничья исключается. Такова уж

особенность нашего т-товарообмена: каждый твердо намерен забрать все, ничем

при этом не поступившись. Что такое в нашем случае означала бы "ничья"? Мы с

вами спасаем заложников и лишаемся "Орлова". - Фандорин кивнул на саквояж,

куда накануне он спрятал камень. - Линд остается жив, я тоже. Это не

устраивает ни его, ни меня. Нет, Зюкин, ничьей не будет.

- А вдруг мадемуазель и Михаил Георгиевич уже мертвы? - произнес я