XI
"Если человек остается один, он рискует попасть на плохую дорогу", -подумал Филька, оставшись совершенно один на пустынной улице, по которойобычно возвращался вместе с Таней из школы. Целый час прождал он ее, стоя на углу возле лотка китайца. Липучки лииз сладкого теста, грудой лежавшие на лотке, сам ли китаец в деревянныхтуфлях отвлек внимание Фильки, но только теперь он был один и Таня ушлаодна, и это было одинаково плохо для обоих. В тайге Филька бы знал, что делать. Он пошел бы по ее следам. Ноздесь, в городе, его, наверно, примут за охотничью собаку или посмеются надним. И, подумав об этом, Филька пришел к горькому заключению, что он зналмного вещей, которые в городе были ему ни к чему. Он зная, например, как близ ручья в лесу выследить соболя по пороше,знал, что если к утру хлеб замерзнет в клети, то можно уже ездить в гостина собаках - лед выдержит нарту, и что если ветер дует с Черной косы, алуна стоит круглая, то следует ждать бурана. Но здесь, в городе, никто не смотрел на луну: крепок ли лед на реке,узнавали просто из газеты, а перед бураном вывешивали на каланче флаг илистреляли из пушки. Что же касается самого Фильки, то его заставляли здесь вовсе невыслеживать зверя по снегу, а решать задачи и находить в книге подлежащее исказуемое, у которых даже самый лучший охотник в стойбище не нашел быникаких следов. Но пусть Фильку считают собакой кому это угодно и пусть смеются надним сколько хотят, а на этот раз он все-таки сделает по-своему. И Филька присел на корточки посреди улицы и проверил все следы, какиетолько видны были на снегу. Хорошо, что это был первый снег, что он упалнедавно и что по этой улице почти никто не ходил. Филька поднялся с корточек и пошел, не отрывая взгляда от земли. Онузнал их всех, кто тут был, словно они прошли перед его глазами. Вотодинокие следы Тани, лежащие у самого забора, - она шла впереди одна,стараясь ступать осторожно, чтобы не очень топтать ногами этот слабый снег.Вот следы Жени в калошах и Коли - у него неширокий шаг, которому толькоупрямство и придает отпечаток твердости. Но как странно они себя вели! Сворачивали, подстерегали Таню и сновадогоняли ее. Похоже на то, что они смеялись над ней. А она все шла и шлавперед, и неспокойно было у нее на сердце. Разве такие следы оставляет онана дворе у Фильки или на песке у реки, когда вдвоем они ходят ловитьокуней? Но куда исчезла она? Следы Тани кончались внезапно на месте, где не было видно ни крыльца,ни калитки в заборе. Она, точно ласточка, поднялась прямо на воздух. Или,может быть, этот самый воздух, темный от первого снега, увлек ее вверх, каклист, и кружит теперь в облаках и качает? Не могла же она, в самом деле,перепрыгнуть через такой высокий забор! Филька постоял секунду, потом пошел дальше по следам Жени и Коли - онишли рядом сначала, а на углу расходились в разные стороны, не оченьдовольные друг другом. "Они поссорились", - подумал Филька и вернулся назад, смеясь. У забора он снова постоял в раздумье над следами Тани и поднял рукувверх. "Да, на краю забора есть выступ, за который можно схватиться рукой. Иу Тани сильные ноги, - сказал себе Филька. - Но у меня должны быть вдвоесильнее. Иначе пусть физкультурник наш закопает меня в землю живым". И Филька, перекинув сумку с книгами, подпрыгнул так высоко, чтостаруха, проходившая мимо, назвала его "чистый демон". Но Филька уже этого не слыхал. Он был за забором и шел по чужомуогороду дальше, рядом со следами Тани. В конце огорода он перескочил еще через один забор, уже не такойвысокий, и вышел к рощице, которая была близко от дома. Тут обогнул онкусты невысокой калины, ронявшей ягоды в снег, и поглядел на рощу. Всябелая от шелковистых каменных березок и молодого снега, она показалась емувымыслом, который никогда и не снился ему, всегда окруженному лесом. Каждаяветвь была резка, словно отчеркнута мелом, стволы как бы дымились, светлыеискры пробегали по их коре. И в этой серебряной роще, среди неподвижныхдеревьев, неподвижно стояла Таня и плакала. Она не слыхала ни звука егошагов, ни шума раздвигаемых веток. Филька отодвинулся за кусты, скрывавшие его, как стена, и посидел наснегу недолго. Потом потихоньку отполз и бесшумно зашагал назад. "Если человек остается один, - снова подумал Филька, - то он, конечно,может попасть на плохую дорогу: он может бегать по следам, как собака, ипрыгать через забор, и, как лиса, подглядывать из-за кустов за другими. Ноесли человек плачет один, то лучше его оставить так: пусть плачет". И Филька, обойдя рощу далеко, свернул в переулок и подошел к воротамТани. Он открыл калитку и вошел в ее дом смело, как никогда не входил. Старуха спросила его, что ему нужно. Он ответил, что хотел бы видеть мать Тани и сказать ей, что в школесегодня кружок и Таня придет попозже. Старуха показала ему на комнату, где сидела мать. Он приоткрыл немного дверь и снова закрыл ее быстро. В комнате, на красном диванчике, рядом с матерью Тани сиделаАлександра Ивановна. Обняв мать Тани, она говорила ей что-то, и у обеих в руках быликрошечные белые платки, которые они изредка подносили к глазам. Неужели и они горевали о чем-то? Филька попятился назад, не скрипнув ни одной половицей. Он вышел на крыльцо и быстро зашагал к воротам. Да, он знал многие вещи, которые в городе были ему ни к чему. Он зналголоса зверей, знал корни трав, знал глубину воды, знал даже, что неследует дом свой в лесу конопатить войлоком, потому что птицы таскают волосна гнезда. Но, когда люди не смеются, а плачут вдвоем, он не знал, как втаком случае поступить. Тогда пусть все они плачут, а ему лучше занятьсясвоими собаками, потому что уже зима и скоро лед поднимется над водой и отлуны станет зеленым, как медь.
XII
Снег падал почти до самых каникул; переставал и падал, переставал иснова падал и засыпал весь городок. В домах стало трудно открывать ставни.На тротуарах прорывали траншеи. Дорога поднялась высоко. А снег все падал,овладевая и рекой и горами, и только в одном месте, на школьном дворе, гдепостоянно топтали его детские ноги, он ничего не мог поделать. Тут онприжался покрепче к земле, стал плотным и гладким, и можно было из неголепить что угодно. Вот уже несколько дней подряд на каждой большой перемене Таня лепит изснега фигуру. Сегодня она кончила ее. Мальчики, помогавшие ей, отнесли к заборулестницу, оставили ведро с водой. И Таня отошла в сторону, чтобы посмотретьна свой труд. Это был часовой в шлеме, с плечами широкими, как у отца, и с егоосанкой. Точно на краю света стоял он, опираясь на ружье и глядя вдаль, аперед ним расстилалось темное море. Конечно, моря никакого не было. Но такживо было впечатление, что дети в первую минуту молчали. Потом мальчикипостарше незаметно окружили Таню и разом с криками подняли ее на воздух. Девочки, которых вовсе не трогали, завизжали. А Таня даже невскрикнула. Она только была смущена, что в самом деле часовой получилсяхорошо. А ведь она и не думала, как это сделать. Она только схватила своюмысль и крепко держала ее, не выпуская из своих пальцев до тех пор, пока неприделала к винтовке штыка, покрыв его сверкающим льдом. И теперь пальцы ееболели от воды и от снега, и она грела их, засунув в рот. Коля стоял в стороне, не делая к Тане ни одного шага. Александра Ивановна, привлеченная громким криком детей, тоже вышла водвор и постояла без шубы перед снежной фигурой часового. Она была удивленаее красотой. Тонкие шерстинки на черном платье учительницы уже покрылись изморозью,гранатовая звездочка затуманилась на ее груди, а она все стояла, думая освоем собственном детстве. Ведь и они когда-то лепили фигуры из снега. Одну она помнила хорошо.Это была снежная баба, стоявшая в углу двора. Ночью, когда двор и кирпичныестены заливала луна, на нее было страшно смотреть. Ее круглая распухшаяголова, с черным углем вместо рта, была окружена сиянием. И однажды,взглянув на нее вечером из окна, она испугалась и заплакала. Никто не знал,отчего она плачет. А она не могла заснуть. Всю ночь в лунном светемерещилась ей эта снежная баба, похожая на вымысел каких-то подземныхсуществ. И теперь, через двадцать лет, учительница оглянулась: нет ли и тутэтой страшной снежной бабы? Нет, она не увидела ее. Тут были и другиефигуры, не так искусно сделанные, как часовой, но все же это были воины,герои, был даже богатырь на коне - фантазия наивная и высокая, населявшаявсе углы двора. - Это ты слепила часового? - спросила она у Тани. Таня кивнула головой и вынула пальцы изо рта. - Вам холодно, Александра Ивановна, - сказала она, - ваша звездочкасовсем потускнела. Можно мне ее потрогать? И Таня, протянув руку, потерла звездочку пальцем, и звездочка сновазаблестела на гранях. - Хочешь, я тебе ее подарю за то, что ты так хорошо сделала часового?- сказала учительница. Таня с испугом остановила ее: - Не надо! Не делайте этого, Александра Ивановна. Мы помним вас все сэтой звездочкой. Не надо отнимать ее у других. Таня отбежала подальше к воротам, где стоял Филька, маня ее к себерукой. А учительница потихоньку побрела к крыльцу и, пока шла, все времядумала о Тане. Как часто застает она ее в последнее время и печальной ирассеянной, и все же каждый шаг ее исполнен красоты. Может быть, в самомделе любовь скользнула своим тихим дыханием по ее лицу? "Ну что ж, это совсем не страшно, - думала с улыбкой учительница. - Ночто она там жует усердно? Неужели снова они раздобыли у китайца этупротивную серу? Так и есть! Любовь, о милая любовь, которую еще можноумерить серой!" Учительница засмеялась тихонько и отошла прочь от детей. Действительно, Филька раздобыл у китайца целый кусок пихтовой смолы итеперь охотно раздавал ее всем. Он дал тем, кто стоял от него направо, итем, кто стоял налево, и только Жене не дал ничего. - Что же ты мне не даешь серы? - крикнула ему Женя. - Филька, не давай девчонкам серы, - сказали мальчики со смехом, хотяони знали отлично, что рука его всегда была щедра. - Нет, отчего же? - ответил им Филька. - Я дам ей самый большой кусок.Пусть только подойдет ко мне. Женя подошла. Филька вынул из кармана маленький пакетик, сделанный из бумаги, иосторожно положил в ее руку. - Ты даешь мне слишком много, - с удивлением сказала Женя. Она развернула бумажку. Маленький, недавно родившийся мышонок, дрожа, сидел на ее руке. Она скриком бросила его на землю, а девочки, стоявшие поближе, разбежались. Мышонок, сидя на снегу, дрожал. - Что вы делаете? - сказала сердито Таня. - Ведь он замерзнет! Она нагнулась и, подняв мышонка, подула на него, согрела у своих губтеплым дыханием, потом сунула его к себе под шубку за пазуху. К толпе подошел человек, которого никто в этом городе раньше не видел.Он был в сибирской шапке из лисьего меха и в дорожной дохе. Ноги же егобыли обуты плохо. И это увидели все. - Кто-то приехал сюда, - сказал Филька, - не здешний. - Не здешний, - подтвердили другие. Все смотрели на него, пока он подходил. А маленькая девочка спроворными ногами даже ухватила его за шубу. - Дядя, вы инспектор? - спросила она. Он подошел к толпе, где стояла Таня, и сказал: - Скажите мне, ребята, как попасть к директору? Все отступили назад. Это мог быть в самом деле инспектор. - Почему же вы молчите? - спросил он и обратился к Тане: - Проводименя ты, девочка. Таня оглянулась, полагая, что он говорит другой. - Нет, ты, девочка, ты, с серыми глазами, у которой мышонок. Таня посмотрела на него, раскрыв широко глаза и громко жуя свою серу.Из-за плеча ее выглядывал мышонок, пригревшийся под воротником ее шубки. Человек улыбнулся ему. И тогда Таня выплюнула серу и пошла вперед к крыльцу. - Кто это? - спросил Коля. - Это, наверное, инспектор из Владивостока, - сказали ему другие. А Филька вдруг крикнул с испугом: - Это герой, честное слово! Я видел на груди его орден.
XIII
Меж тем это был писатель. Кто его знает, зачем он приехал в этот городзимой без валенок, в одних только сапогах. Да и сапоги его были не изкоровьей кожи, прошитой, как у старателей, жилками, а из обыкновенногосерого брезента, который никак уж не мог согреть его ноги. Правда, на нембыла и длинная теплая шуба, и шапка из рыжей лисы. В этой шубе и шапке еговидели и в клубе у пограничников. Говорили, будто он родился в этом городеи даже учился в этой самой школе, куда сегодня пришел. Может быть, захотелось ему вспомнить свое детство, когда он рос здесьмальчиком и пусть холодный, а все же родимый ветер дул в его лицо изнакомый снег ложился на его ресницы. Или, может, захотелось емупосмотреть, как новая поросль шумит теперь на берегу его реки. Или, можетбыть, соскучился он со своей славой в Москве и решил отдохнуть, как тебольшие и зоркие птицы, что целый день парят высоко над лиманом и потомопускаются на низкие ели прибрежья и отдыхают здесь в тишине. Но Таня не думала так. Пусть это не Горький, думала она, пусть это другой, но зато он приехалсюда, к ней домой, в ее далекий край, чтобы и она могла посмотреть на негосвоими глазами, а может быть, даже прикоснуться к его шубе рукой. У него были седые волосы на висках, хотя он еще не был стар, и тонкийголос, который поразил ее. Она только боялась, как бы он не спросил ее вдруг, любит ли онаПушкина и нравятся ли ей его собственные книги. Но он ни о чем не спросил. Он только сказал: - Спасибо тебе, девочка. Что же ты сделаешь с мышонком? И хотя, как многие слышали, писатель ничего особенного не сказал, авсе же доставил всем немало хлопот. Как хорошо было раньше, когда раз в десять дней Александра Ивановна повечерам, после уроков, занималась с литературным кружком! Они усаживались все за длинный стол в пионерской комнате, а АлександраИвановна садилась в кресло. Она становилась как будто немного другой, чем вклассе, словно из далекого странствования приплывала к ним на невидимомкорабле. Она клала подбородок на свои сплетенные пальцы и вдруг начиналачитать: Когда волнуется желтеющая нива И свежий лес шумит при звуке ветерка... Затем подумает немного и скажет: - Нет, не то я хотела вам сегодня прочесть. Лучше послушайте вот что: И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И... Ах, дети, я так хочу, чтобы вы поняли, каким чудесным бывает слово упоэта, каким дивным смыслом наполнено оно! А Филька ничего не понимал и готов был без сожаления вырвать свойязык, который только и делал, что колотился без толку о его зубы, помогаяим жевать все, что попадало в рот, а ни одного такого стиха сочинить немог. Но зато он отлично говорил, как китаец, стоявший на углу с липучками."И мало-мало есть, - говорил он, - и худо есть, и шибко хорошо". Все над ним смеялись. Потом Женя читала стихи о пограничниках, а Таня - рассказы. Коля жевсегда критиковал бесстрастно, жестоко и сам ничего не писал - он боялсянаписать плохо. Но совсем недавно, несколько дней назад, Таня прочитала им свойрассказ о маленьком мышонке, который поселился в рукаве старой шубы. Он жилтам долго. Но однажды шубу вынесли из кладовой на мороз, и в первый размышонок увидел снег. "И как только людям не стыдно его топтать, - ведь этоже сахар!" - подумал мышонок и выпрыгнул из рукава. Бедный мышонок! Как онтеперь будет жить? На этот раз Коля ничего не сказал дурного. Его молчание Таня сочла запохвалу и целый день, и всю ночь, даже во сне, ощущала счастье. А утромразорвала рассказ и выбросила вон. "Неужели, - думала она, - даже не похвала, а только молчание этогодерзкого мальчика может меня сделать счастливой?" Но сегодня на занятиях было совсем иначе. Странные заботы посетили их круг. Где достать цветы, чтобы поднести ихвечером писателю? Где их взять зимой, под снегом, когда даже простые хвощина болоте, когда даже последняя травка в лесу не осталась живой? Все думали об этом. И Таня думала, но ничего не могла придумать - унее не было больше цветов. Тогда толстощекая Женя сказала (она всегда говорила полезные вещи): - У нас дома, в горшках, распустились царские кудри. - И у нас, - разом сказали девочки, - зацвели на окнах китайские розыи фуксии. - У нас же... - сказал Филька и в то же мгновение умолк, потому чтоего хозяйка не держала цветов в своем доме. Она держала свинью, которую егособаки во что бы то ни стало хотели разорвать на части. Таким образом собрали много цветов. Но кто же отдаст их ему? Кто привсех, в большом школьном зале, где ярко будут гореть сорок ламп, подниметсяна дощатую сцену и пожмет писателю руку и скажет: "От имени всехпионеров..." - Пусть это сделает Таня! - крикнул Филька громче всех. - Пусть это сделает Женя, - сказали девочки. - Ведь она придумала,каким образом собрать эти цветы. И хотя они были правы, но все же мальчики спорили с ними. Только Колямолчал. И когда все-таки выбрали Таню, а не Женю, он прикрыл глаза рукой. Иникто не понял, чего же он хотел. - Итак, - сказала Александра Ивановна, - ты взойдешь на трибуну, Таня,подойдешь к гостю, пожмешь ему руку и потом отдашь цветы. Ты скажешь емуто, что мы тут решили. Память у тебя хорошая, больше я тебя учить не буду.До начала осталось немного. Возьми цветы. И Таня вышла, держа цветы в руках. "Так вот она, справедливость! Вот настоящая награда за все мои обиды,- думала Таня, прижимая к себе цветы. - Не кто другой, как я, пожмузнаменитому писателю руку, и отдам цветы, и буду смотреть на него, сколькомне захочется. И когда-нибудь потом, много-много времени спустя - лет такчерез пять, - и я смогу сказать друзьям, что видела кое-что на свете". Она улыбалась всем, кто подходил к ней близко. Она улыбалась и Жене,не видя ее злобных взглядов. - Это удивительно, почему все же выбрали Таню Сабанееву, - сказалаЖеня друзьям. - Я не говорю о себе - я не тщеславна, и мне этого вовсе ненужно, - но лучше было бы выбрать Колю. Он куда умней ее. Впрочем, этихмальчишек очень легко понять. Они выбрали ее потому, что у нее красивыеглаза. Даже писатель что-то сказал о них. - Он назвал их только серыми, - сказал Коля, смеясь. - Но ты, Женя,всегда права. Они красивые. И ты бы, наверно, хотела, чтоб у тебя былитакие глаза? - Вот уж чего не хотела бы, право! - сказала Женя. Таня не слушала больше. И цветы, которые она держала в руках,показались ей тяжелыми, будто сделаны были из камня. Она бросилась бежатьмимо классов, мимо большого зала, где, усаживаясь, уже гремели стульями. Она сбежала по лестнице и в пустой сумрачной раздевалке остановиласьзадыхаясь. Она еще не знала всего красноречия зависти, она была слаба. "Возможно ли то, что она говорит обо мне? Ведь это было бы недостойноменя, пионерки. Пусть счастье не улыбается мне. Не следует ли лучшеотказаться, чем слушать подобные слова?" Ноги не держали ее. "Нет, все все неправда! - сказала она себе. - Все это вздор!" А все же ей захотелось увидеть свои глаза. В раздевалке, где, точно на лесной поляне, постоянно царил сумрачныйсвет, было тихо в этот час. Большое старое зеркало, чуть наклоненноевперед, стояло у белой стены. Его черная лакированная подставка всегдавздрагивала от шагов пробегавших мимо школьников. И тогда зеркало тожедвигалось. Точно светлое облако, проплывало оно немного вперед, отражаямножество детских лиц. Но сейчас оно стояло неподвижно. Вся подставка была уставленачернильницами, только что вымытыми сторожем. И чернила стояли тут же, наподставке, в простой бутылке, и в высокой четверти с этикеткой, и еще водной огромной стеклянной посуде. Как много чернил! Неужели их нужно такмного, чтобы ей, Тане, зачерпнуть каплю на кончик своего пера? Осторожно обойдя бутыль, стоявшую на полу, Таня подошла к зеркалу. Онаоглянулась - сторожа не было видно - и, положив на подзеркальник локти,приблизила свое лицо к стеклу. Из глубины его, более светлой, чемокружающий сумрак, глядели на Таню ее серые, как у матери, глаза. Они былираскрыты, постоянный блеск покрывал их поверхность, а в глубине ходилилегкие тени, и, казалось, в них не было никакого дна. Так стояла она несколько секунд изумленная, точно лесной зверек,впервые увидевший свое отражение. Потом тяжело вздохнула: - Нет, какие уж это глаза! С чувством сожаления Таня отодвинулась назад, распрямилась. И тотчас же, словно повторяя ее движение, качнулось на подставкезеркало, вновь возвращая Тане ее глаза. А бутылка с чернилами вдругнаклонилась вперед и покатилась, звеня о пустые чернильницы. Таня быстро протянула руку. Но, точно живое существо, бутылкаувернулась, продолжая свой путь. Таня хотела поймать ее на лету, дажеприкоснулась к ней пальцами. Но бутылка скользила, боролась, точно спрут,извергая черную жидкость. Она упала на пол, даже не очень звонко, скорее созвуком глины, оборвавшейся с берега в воду. С Таней случилось то, что хоть раз случается в жизни с каждойдевочкой, - она проливает чернила. - Вот несчастье! - воскликнула Таня. Она отскочила, подняв левую руку, в которой все время держала цветы.Все же несколько черных капель блестело на нежных лепестках китайских роз.Однако это еще ничего, можно лепестки оборвать. Но другая рука! Таня сотчаянием вертела ее перед глазами, поворачивая ладонью то вверх, то вниз.До самого сгиба кисти она была черна и ужасна. - Любопытно! Так близко от нее раздался возглас, что Тане показалось, будто онасама сказала это слово. Она быстро вскинула голову. Перед ней стоял Коля и тоже смотрел на ее руку. - Любопытно, - повторил он, - как ты теперь пожмешь руку писателю.Кстати, он уже пришел и сидит сейчас в учительской. Все собрались.Александра Ивановна послала меня за тобой. Секунду Таня была неподвижна, и глаза ее, только что глядевшие взеркало с таким любопытством, теперь выражали страдание. Удивительно, как ей не везет! Она протянула ему цветы. Она хотела сказать: "Возьми у меня и это.Пусть поднесет их Женя. Ведь у нее тоже хорошая память". И он взял бы эти цветы и, может быть, посмеялся бы над нею вместе сЖеней. Таня живо отвернулась от Коли и помчалась дальше между рядами детскихшуб, сопровождавших ее, точно строй неподвижных свидетелей. В умывалке онанашла воду. Она вылила ее всю, до последней капли. Она терла руку песком, и все же рука ее осталась черной. "Все равно он скажет! Он скажет Александре Ивановне. Он скажет Жене ивсем". Итак, она сегодня не выйдет на сцену, не отдаст цветов и не пожметруку писателю. Удивительно, как не везет ей с цветами, к которым так привязано еесердце! То она отдает их больному мальчику, а тот оказывается Колей, ивовсе их не следовало ему отдавать, хотя то были простые саранки. И воттеперь - эти нежные цветы, которые растут только дома. Попади они к другойдевочке - сколько чудесных и красивых историй могло бы с ними случиться! Аона должна отказаться от них. Таня стряхнула с руки капли воды и, не вытирая ее, побрела израздевалки, больше не торопясь никуда. Теперь уж все равно! Она взошла по ступеням, обитым медной полоской по краю, и пошла покоридору, поглядывая в окна, не увидит ли во дворе своего дерева, котороеиногда утешало ее. Но и его не было. Оно росло не здесь, оно росло поддругими окнами, на другой стороне. А по другой стороне, пересекая ей путь,шел по коридору писатель. Она увидела его, оторвавшись на секунду от окна. Он шел, торопливо передвигая ноги в своих брезентовых сапогах, безшубы, в длинной кавказской рубахе с высоким воротом, перехваченной в талииузким ремешком. И блестели его серебряные волосы на затылке, блестелсеребряный поясок, и пуговиц на его длинной рубахе Тане было не счесть. Вот он свернет сейчас за угол коридора к учительской и исчезнет отТани навсегда. - Товарищ писатель! - крикнула она с отчаянием. Он остановился. Он повернулся кругом, как на пружине, и пошел назад, кней навстречу, размахивая руками и морща лоб, словно силясь заранее понять,что нужно этой девочке, остановившей его на пути. Уж не цветы ли онапринесла ему? Как много, как часто приносят ему цветы! Он не посмотрел наних даже. - Товарищ писатель, скажите, вы добрый? Он наклонил к ней лицо. - Нет, скажите, вы добрый? - с мольбой повторила Таня и увела его засобой в глубину пустого коридора. - Товарищ писатель, скажите, вы добрый? - повторила она в третий раз. Что мог он ответить на это девочке? - Но что тебе нужно, дружок? - Если вы добрый, то прошу вас, не подавайте мне руки. - Ты разве сделала что-нибудь плохое? - Ах нет, не то! Я хотела сказать другое. Я должна поднести вам цветы,когда вы кончите читать, и сказать от имени всех пионеров спасибо. Выподадите мне руку. А как я вам подам? Со мной случилось несчастье.Посмотрите. И она показала ему свою руку - худую, с длинными пальцами, всюизмазанную чернилами. Он сел на подоконник и захохотал, притянув Таню к себе. Смех его поразил ее больше, чем голос, - он был еще тоньше и звенел. Таня подумала: "Он, наверно, должен петь хорошо. Но сделает ли он то, о чем я прошу?" - Я сделаю так, как ты просишь, - сказал он ей. Он ушел, все еще посмеиваясь и размахивая руками на свой особый лад. Это была веселая минута в его длинном путешествии. Она доставила емуудовольствие, и на сцене он был тоже весел. Он сел поближе к детям и началчитать им, не дождавшись, когда они перестанут кричать. Они перестали.Таня, сидевшая близко, все время слушала его с благодарностью. Он читал импрощание сына с отцом - очень горькое прощание, но где каждый шел исполнятьсвои обязанности. И странно: его тонкий голос, так поразивший Таню, звучалтеперь в его книге иначе. В нем слышалась теперь медь, звон трубы, накоторый откликаются камни, - все звуки, которые Таня любила больше, чемзвуки струны, звенящей под ударами пальцев. Вот он кончил. Вокруг Тани кричали и хлопали, она же не смела вынутьруки из кармана своего свитера, связанного из грубой шерсти. Цветы лежалина ее коленях. Она смотрела на Александру Ивановну, ожидая знака. И вот все уже смолкли, и он отошел от стола, закрыл свою книгу, когдаАлександра Ивановна легонько кивнула Тане. Она взбежала по ступенькам, не вынимая руки из кармана. Онаприближалась к нему, быстро перебирая ногами по доскам, потом пошламедленней, потом остановилась. А он смотрел в ее блестящие глаза, не делаяни одного движения. "Он забыл, - подумала Таня. - Что будет теперь?" Мороз пробежал по ее коже. - От имени всех пионеров и школьников... - сказала она слабым голосом. Нет, он не забыл. Он не дал ей кончить; широко раскинув руки, подбежалк ней, заслонил от всех и, вынув цветы из ее крепкой сжатой ладони, положилих на стол. Потом обнял ее, и вместе они сошли со сцены в зал. Он никому недавал к ней прикоснуться, пока со всех сторон не окружили их дети. Маленькая девочка шла перед ними и кричала: - Дядя, вы живой писатель, настоящий или нет? - Живой, живой, - говорил он. - Я никогда не видала живого. Я думала, он совсем не такой. - А какой же? - Я думала, толстый. Он присел перед девочкой на корточки и потонул среди детей, как втраве. Они касались его руками, они шумели вокруг, и никогда самая громкаяслава не пела ему в уши так сладко, как этот страшный крик, оглушавший его. Он на секунду прикрыл глаза рукой. А Таня стояла возле, почти касаясь его плеча. Вдруг она почувствовала,как кто-то старается вынуть ее руку, запрятанную глубоко в карман. Онавскрикнула и отстранилась. Это Коля держал ее руку за кисть и тянул к себеизо всей силы. Она боролась, сгибая локоть, пока не ослабела рука. И Колявынул ее из кармана, но не поднял вверх, как ожидала Таня, а только крепкосжал своими руками. - Таня, - сказал он тихо, - я так боялся за тебя! Я думал, что будутнад тобой смеяться. Но ты молодец! Не сердись на меня, не сердись, я прошу!Мне так хочется танцевать с тобой в школе на елке! Ни обычной усмешки, ни упрямства не услышала она в его словах. Он положил свою руку ей на плечо, словно веселый танец уже начался,словно они стали кружиться. Она покраснела, глядя на него в смятении. Нежная улыбка осветила еелицо, наполнила глаза и губы. И, ничего не боясь, она тоже подняла своюруку. Она совсем забыла о своих обидах, и несколько секунд ее перепачканнаяхудая девическая рука покоилась на его плече. Вдруг Филька обнял обоих. Он пытливо смотрел то на Таню, то на Колю, ибеспечное лицо его на этот раз не выражало радости. - Помирились, значит, - громко сказал он. Таня отдернула руку, сняла ее с плеча Коли, опустила вниз вдоль бедра. - Что ты глупости говоришь, Филька! - сказала она, покраснев ещесильнее. - Он просто просил меня, чтобы я пригласила его к себе завтра напраздник. Но я не приглашаю. А впрочем, пусть приходит, если ему уж такхочется. - Да, да, - вздохнул легонько Филька, - завтра Новый год, я помню -это твой праздник. Я приду к тебе с отцом, он просил меня. Можно? - Приходи, - поспешно заметила Таня. - Может быть, у меня будетнескучно. Приходи, - сказала она и Коле, прикоснувшись к его рукаву. Филька с силой протиснулся между ними, а за ним толпа, стремящаясявперед, широкой рекой разъединила их.
XIV
Новогодняя ночь приходила в город всегда тихая, без вьюг, иногда счистым небом, иногда с тонкой мглой, загоравшейся от каждого мерцаниязвезды. А повыше этой мглы, над ней, в огромном, на полнеба, круге ходилапо своей дороге луна. Эту ночь Таня любила больше, чем самую теплую летом. В эту ночь ейразрешалось не спать. Это был ее праздник. Правда, она родилась не в самуюночь под Новый год, а раньше, но имеет ли это значение! Праздник естьпраздник, когда он твой и когда кругом тебя тоже радуются. А в эту ночь вгороде никто не спал. Снег сбрасывали с тротуаров на дорогу и ходили друг кдругу в гости, и среди ночи раздавались песни, скрипели шаги на снегу. В этот день мать никогда не работала, и Таня, придя из школы, еще напороге кричала: - Стоп, без меня пирожков не делайте! А мать стоит посреди комнаты, и руки у нее в тесте. Она относит ихназад, как два крыла, которые готовы поднять ее на воздух. Но мать остаетсяна земле. Она нагибается к Тане, целует ее в лоб и говорит ей: - С праздником тебя, Таня, с каникулами. А мы еще ничего не начиналиделать, ждем тебя. Таня, бросив книги на полку, спешила надеть свое старенькое, в черныхмушках, платье. Она еле влезала в него. Ее выросшее за год тело наполнялоего, как ветер, дующий в парус с благоприятной стороны. И мать, глядя наТанины плечи, начинала качать головой: - Большая, большая! А Таня, не боясь запачкаться в тесте, хватала ее сзади за руки и,подняв невысоко от земли, проносила через всю комнату. - Ты надорвешься! - кричала в испуге мать. Но мать была легка. Легче связки сухой травы была эта ноша для Тани. Она осторожно опускала ее на пол, и обе смотрели в смущении настаруху, которая стояла в дверях. - Ополоумели обе, - говорила старуха, - забыли про тесто! И тогда наступали самые приятные часы. Все, что вечером Таня пила иела и чем угощала друзей, - все она делала сама. Она давила черные зернамака, выжимая из них белый сок, похожий на молоко одуванчика. Она бегалапоминутно в кладовую. А в кладовой ужасный холод! Все замерзло. Всевещества изменили свой вид, свое состояние, на которое осудила их природа.Мясо было твердо, как камень. Таня пилила его маленькой пилкой. А молококусками лежало на полке. Таня крошила его ножом, а из-под ножа сыпались ейна руки длинные волокна и пыль, похожая на пыль канифоли. Потом онаприносила хлеб. Он седел в кладовой, как старик. Из каждой поры его веялосмертью. Но Таня знала, что он жив, что все живет в ее кладовой. Ничто неумерло. Она ставила хлеб и мясо на огонь и давала им жизнь. И мясостановилось мягким, источало крепкий сок, молоко покрывалось пеной, и хлебначинал дышать. Потом Таня уходила на лыжах в рощу. Она сбегала по пологому склонувниз, где из-под снега виднелись только вершины молоденьких пихт. Онавыбирала одну, самую молодую, у которой хвоя была голубей, чем у других.Она срезала ее острым ножом и на плечах приносила домой. Это было маленькое деревце, которое Таня ставила на табурет. Но и намаленькой пихте находила она несколько капель смолы, которую любила жевать.И запах этой смолы надолго поселялся в доме. Украшений было на пихте немного: ее голубая хвоя, на которой блестелаот свечей канитель, по ветвям ползли серебряные танки, золотые звездыспускались на парашютах вниз. Вот и все. Но как хорошо бывало в этот счастливый день! Приходили гости, и Танябыла рада друзьям. А мать заводила для них патефон, который приносила ссобою из больницы. И сегодня должно быть нисколько не хуже. Придет отец, придет Коля...Придет ли он? "Я, кажется, обидела его снова, - подумала Таня. - Зачем? Какоеудивительное существо человек, если два слова, сказанные глупым мальчикомФилькой, могут замутить его радость, убить добрые слова, готовые вырватьсяиз сердца, остановить протянутую для дружбы руку!" Тане захотелось посмотреть на свое плечо, где недавно несколько секундлежала рука Коли. Никаких следов не было на плече Тани. Но зато, повернув голову, видела она мать, пристально глядевшую нанее. Мать держала дневник - школьную ведомость Тани. Не все было в этойтетрадке так отлично, как прежде, но мать на этот раз молчала. И взгляд ее,обращенный на дочь, был задумчив и жалостлив, точно разглядывала она неТаню, а крошечное существо, когда-то качавшееся на ее коленях. Мать была уже одета в свое выходное платье, сшитое из черного шелка. Икак стройно держалась сегодня ее голова, как тяжелы и блестящи были волосына затылке! Разве есть на свете человек красивей и милей, чем она? "Как не может понять этого отец?" - подумала Таня. Несколько пушинок от ваты пристало к платью матери. Таня сдунула ихсвоим дыханием. - Скоро придет отец, - сказала она. - Да, я жду, - сказала мать, - и Надежда Петровна придет. Я просила ееприйти. - Ах, лучше бы она не приходила! - невольно воскликнула Таня. - Почему же, Таня? - спросила мать. - Не надо. - Почему же все-таки, глупое ты дитя? Но вместо ответа Таня покружила мать вокруг своего маленького деревца,все время боясь, что, быть может, и взрослые притворяются так же, как дети;она кружила ее долго. Скрип шагов и топот на крыльце прервал их кружение. - Папа пришел, - сказала мать со смехом. - Перестань. Таня отскочила в угол. - Коля пришел, - сказала она, побледнев. Но нет, это пришли другие - три девочки, с которыми Таня дружила вотряде. Таня вышла к ним из угла. - А танцевать у тебя можно? - спросили девочки, хотя с мороза глаза ихеще ничего не видели и лица были красны. - Можно. Сегодня все можно! - сказала Таня. - Я сейчас заведу патефон. Громкая музыка заполнила весь дом, как солнцем залила его звуками,набила до самой крыши. Потом пришел отец с Надеждой Петровной. Он несколько раз обнял Таню ипоздравил ее с праздником, а Надежда Петровна подарила ей торбаса и дошку,всю расшитую бисером. А Коли не было. И мать спросила: - Где же Коля? - Вот упрямый мальчишка! - сказал отец. - Ни за что не хотел идти снами вместе. У меня, говорит, есть свой собственный подарок для Тани, япринесу его сам. Вслед за ними пришел Филька с отцом, с матерью и с тремя маленькимибратьями, на собаках приехавшими к нему в город. Все они были смуглы истали в ряд перед Таней, поклонившись ей, как хозяйке, низко. Потом все,как один, вынули из карманов платки, сложенные вчетверо, и вытерли иминосы. И охотник гордился их поведением, а мать спокойно курила трубочку,обитую медными гвоздями. И гвоздики эти блестели при свечах. Детей поднимали на руки, и Таня целовала их всех без разбору, изредкаоглядываясь на свою мать. Та весь вечер стояла рядом с Надеждой Петровной,держа ее под руку, хотя Таня уже несколько раз пыталась их разлучить: топросила подержать ей дошку, то помочь надеть торбаса. Но каждый раз, сулыбкой потрепав Таню по плечу, мать возвращалась на свое место к НадеждеПетровне, дружелюбно беседуя с ней. Гости снова попросили танцев. Таня подошла к патефону, радуясь, что может хоть на секундуповернуться ко всем спиной. Она усердно крутила ручку, и черный сверкающий круг вертелся перед ееглазами, и, трудолюбивая, как лошадь, ходила по своей борозде игла. Онапела в три голоса и пела в один, она играла, играла, словно целый хормедных труб и флейт, как светлые духи, поселился на ее острие. А Коли не было. "Где же он?" - думала с тоской Таня. За ее спиной, колыхая маленькую пихту и большой бумажный абажур подпотолком, танцевали дети. С ними вместе танцевал отец. Он был очень веселсегодня и плясал прекрасно, приводя детей в восторг. - Посмотри же, Таня, - говорила поминутно мать, - ведь это отецтанцует! - Да, - ответила Таня, - я вижу, мама, он танцует очень хорошо. Она смотрела на отца. Но мысли и взгляд ее блуждали. И вскоре онапоймала себя на том, что отец, и танец его, и веселье мало привлекают еевнимание сейчас. А ведь совсем недавно сколько и горьких и сладких чувствтолпилось в ее сердце при одной только мысли об отце! Что с ней? Она всевремя думает о Коле. "Где же он теперь? У Жени сегодня тоже елка". Но тут Филька с братьями начал тихо кружиться, все расширяя круг. Онизаносили ноги мягко, чуть поднимая их с полу, и то один из них, то другойзвал к себе Таню. Они танцевали танец, какой обыкновенно танцуют веселыеэвенки на песчаном берегу Тугура в час, когда восходит над лесом луна. Таня вошла в их круг.
