К милорду Эдуарду. Какую радость доставили вы мне нежданной вестью, что зиму мы с вами проведем в Кларане

Какую радость доставили вы мне нежданной вестью, что зиму мы с вами проведем в Кларане! Но как дорого заставляете вы меня заплатить за нее, раз вы хотите продлить свое пребывание в армии! Особливо грустно мне то, что еще до нашей разлуки вы приняли решение проделать кампанию, — это ясно теперь видно, а мне вы ничего не пожелали сказать. Милорд, я знаю, по какой причине вы держали это в тайне, но не могу вам быть за это благодарным. Ужели вы так презираете меня, что допускаете мысль, будто мне хотелось бы пережить вас, или же вам известны какие-то мои привязанности, столь низкие, что ради них я готов отказаться от чести умереть с моим другом? Если я не был достоин сопровождать вас, нужно было не посылать меня сюда, а оставить в Лондоне, — это было бы менее оскорбительно.

Из последнего письма вашего явствует, что одно из моих писем затерялось, а посему два следующих были для вас во многих отношениях туманны; разъяснения, необходимые для их понимания, я пока отложу и дам их на досуге. А сейчас самое главное — избавить вас от беспокойства по поводу тайной грусти г-жи де Вольмар.

Я не стану пересказывать вам продолжение того разговора, который у нас с нею был после отъезда ее мужа. С тех пор произошло так много всего, что я уже отчасти и позабыл сию беседу. Мы столько раз возобновляли ее за время отсутствия г-на де Вольмара, что я, дабы избежать повторений, все передам вкратце.

Так вот, она мне сказала, что ее супруг все делает для того, чтобы она была счастлива, и вместе с тем он единственный виновник ее горя, и чем искреннее их взаимная привязанность, тем больше Юлия страдает. Подумайте только, милорд! Оказывается, Вольмар, человек столь мудрый, столь рассудительный, столь далекий от всяких пороков, столь мало подверженный страстям человеческим, при всей безупречности своей добродетельной жизни, носит в сердце ужасное равнодушие скептиков. И, думая о таком противоречии, Юлия скорбит еще больше. Кажется, она скорее простила бы мужу, если б он отвергал творца всего сущего, имея основания страшиться суда его, или, одолеваемый гордыней, бросал бы ему вызов. «Пусть преступник успокаивает свою совесть заблуждениями разума, пусть проповедник лжеучения считает для себя честью мыслить иначе, чем простые смертные. Но, — сказала она со вздохом, — как это можно, чтобы столь благородный человек, столь мало кичащийся своими знаниями, был неверующим!»

Надо знать характер обоих супругов, надо представить себе, что вся жизнь их сосредоточена в лоне семьи, что они заменяют друг другу весь мир; надо знать, какое единение царит меж ними во всем остальном, и лишь тогда можно понять, как разногласие в одном лишь этом вопросе может нарушить их счастье. Г-н де Вольмар, воспитанный в правилах греческой церкви, по натуре своей не мог переносить нелепости этого вероисповедания. Разум его был гораздо выше глупого ига, коему его желали подчинить, и вскоре он с презрением сбросил его, откинув вместе с тем и все, что шло от столь сомнительного авторитета; вынуждаемый быть нечестивцем, он стал атеистом.

В дальнейшем он жил всегда в странах католицизма, наблюдал там это вероисповедание, и его мнение о христианском учении не улучшилось. В религии он видел лишь корыстные интересы священнослужителей. Он увидел, что и тут все состоит из пустых кривляний, более или менее ловко замаскированных ничего не значащими словами; он заметил, что все порядочные люди единодушно придерживались такого же мнения, совсем того не скрывая, и что само духовенство, немного более сдержанно, но все же смеялось втайне над тем, что оно публично проповедовало, и Вольмар не раз заявлял мне, что он за всю свою жизнь после долгих и тщетных поисков нашел лишь троих священников, веривших в бога^[280]. Искренне желая постичь сей предмет, он погрузился в дебри метафизики, где у человека нет иного руководителя, кроме тех систем, которые он привносит туда, и, видя всюду только сомнения и противоречия, он попытался снова возвратиться к христианству, но было слишком поздно: его душа уже оказалась замкнутой для восприятия истины, разуму его стала недоступна уверенность в чем-либо; все, что ему доказывали, разрушало чувство веры и ничего не ставило на ее место, и в конце концов он отринул всякого рода догмы, — он перестал быть атеистом лишь для того, чтобы стать скептиком.

Вот какого человека небо предназначило в мужья Юлии, а ведь вы знаете, что она полна бесхитростной веры, кроткой набожности. Но лишь тот, кто, подобно ее кузине и мне, жил в близком общении с нею, знает, насколько эта нежная душа по природе своей устремляется к небу. Право, как будто ничто земное не может утолить томящую ее потребность любить; крайняя чувствительность сама собой приводит ее к источнику любви. Но у нее это совсем не так, как у святой Терезы, у которой влюбленное сердце, искавшее самообольщения, обманывалось в предмете своей любви; в сердце Юлии поистине неиссякаемый родник, и ни любовные чувства, ни дружба не могли исчерпать его, — избыток любви оно несет единственному существу, достойному поглотить его^[281]. Любовь к богу не отдаляет ее от людей, не придает ей ни суровости, ни резкости. Все ее земные привязанности порождены одной и той же причиной, одна другую оживляют и оттого становятся для нее еще милее и слаще, и, думается мне, она была бы менее набожна, если бы не столь нежно любила отца своего, мужа, детей, кузину и меня, грешного.

Но удивительное дело, чем больше в ней любви к богу, тем меньше Юлия замечает ее и тем больше жалуется, что душа у нее сухая, совсем не способная любить бога. «Что ни говори, — заявила она, — а в сердце может возникнуть привязанность лишь через посредство чувств и воображения, которое они питают, а возможно ли видеть или вообразить бесконечность великого существа^[282]. Когда я хочу вознестись к нему душой, я не знаю, где я, не видя никакой связи меж ним и мною; и, не зная, как достигнуть его, я больше ничего не вижу, ничего не чувствую, — я как будто и не существую; и если б я смела судить о других по себе самой, пожалуй, я заключила бы, что мистические экстазы рождаются не столько в переполненном сердце, сколько в пустой голове.

Как же мне быть? — продолжала она. — Как избавиться от призрачных видений ослепленного разума? Я заменяю грубым, но доступным мне культом возвышенное созерцание, которое мне не по силам. Увы! я принижаю божественное величие: между богом и собою я ставлю предметы, воспринимаемые чувствами; мне не дано созерцать божественную сущность, я поклоняюсь ей в ее творениях, я славлю ее в благих делах ее; но как бы я ни поклонялась ей, вместо чистой любви, которой она требует, в сердце у меня лишь корыстная признательность к ней».

Итак, в чувствительном сердце все обращается в чувство. У Юлии все в мире вызывает умиление и благодарность богу; повсюду она видит благодетельную божию десницу; детей она считает драгоценным кладом, врученным ей на хранение; в том, что родит ее земля, она видит дары провидения; заботами его накрыт для нее стол; она засыпает под его покровом; оно ниспосылает ей мирное пробуждение, в несчастьях своих она чувствует его уроки, а в радостях — его милость; все блага, коими наслаждаются дорогие ей создания, служат для нее новым поводом для хвалы провидению; если образ зиждителя вселенной сокрыт от ее слабого взора, она зато повсюду видит небесного отца всех людей. Чтить таким образом господние благодеяния — не значит ли это в меру сил своих служить предвечному?

Вообразите же, милорд, каково жить в уединении бок о бок с тем, кто разделяет наше существование, но не может разделить надежду, благодаря коей жизнь дорога нам; каково это — не иметь возможности вместе с ним благословлять деяния господа, говорить со своим супругом о грядущем блаженстве, которое обещает он людям по милости своей; видеть, что супруг, делая добрые дела, остается равнодушным к тому, ради чего их радостно творить, и знать, что он с удивительной непоследовательностью мыслит как нечестивец, а живет как христианин! Представьте себе Юлию на прогулке рядом с ее мужем. Любуясь богатым и блистательным убором, коим ласкает взор наш земля, она восхищается творением и дарами создателя мира; а он видит во всем этом лишь случайное сочетание явлений, соединенных между собой только слепою силой. Представьте себе супругов, связанных искренней любовью, но из страха огорчить друг друга не дерзающих предаться — он размышлениям, а она чувствам, которые внушают им окружающие их предметы, ибо сама их взаимная привязанность обязывает обоих непрестанно сдерживать себя. Когда мы с Юлией отправляемся на прогулку, то почти всегда какой-нибудь чудесный, живописный вид напоминает ей об этом горестном разногласии. «Увы! — говорит она с чувством. — Картины природы, для нас столь веселые, полные жизни, мертвы в глазах несчастного моего мужа, и даже в этой гармонии бытия, где все говорит о боге, говорит столь сладостным голосом, он видит лишь вечное безмолвие».

Вы хорошо знаете Юлию, знаете, как радостно бывает общительной душе излиться, и вы, конечно, поймете, как она страдает из-за этих недомолвок, даже если б единственной неприятной их стороной было печальное разногласие меж теми, у кого все должно быть общим. Но вслед за этой мыслью у нее возникают еще и другие, более зловещие. Как ни старается она отбросить невольные свои страхи, они возвращаются и поминутно ее смущают. Как ужасно для столь нежной супруги опасаться того, что верховное существо покарает за непризнание его божественной сущности, как ужасно думать, что счастье человека, который сам дарит ей счастье, окончится вместе с его земной жизнью, и видеть в отце своих детей создание, отвергнутое богом. От этой ужасной мысли она, при всей своей мягкости, готова впасть в отчаяние, и только вера в божественное милосердие спасает ее, дает ей силы перенести такую мысль. «Если небо, — часто говорит она, — отказывает мне в счастье обратить к богу такого благородного человека, я прошу у него только об одной милости: пусть умру я раньше мужа».

Такова, милорд, вполне понятная причина ее тайных горестей; таковы внутренние ее муки из-за того, что ее супруг очерствел сердцем, муки тем более жестокие, что ей приходится их тщательно скрывать. Атеизм, который у папистов не надевает маски, вынужден таиться в любой стране, где разум одобряет веру в бога и где неверие лишено поэтому единственного своего оправдания. Неверие — система, разумеется, прискорбная; если у нее находятся сторонники среди знатных и богатых людей, коим она на руку, то повсюду она внушает ужас угнетенному и несчастному народу, ибо он видит, что с тиранов снята единственная узда, которая еще может их сдерживать, а у бедняков отнята надежда на загробную жизнь, и, стало быть, они лишаются единственного утешения в земной жизни. Юлия, чувствуя, что пирронизм^[283] Вольмара оказал бы здесь дурное действие, и, главное, желая оградить детей от столь опасного примера, без труда склонила мужа держать все в тайне, — он человек искренний и правдивый, но очень скрытный, простой, чуждый тщеславия и очень далекий от желания отнять у других то благо, лишение коего горестно и для него самого. Он никогда не выказывает себя педантом, ходит вместе с нами в церковь, считается с установленными обычаями; из уст его не услышишь исповедания веры, которой нет у него, но чтобы не вводить других в соблазн, в отношении культа, признанного законами, он выполняет все, что государство может требовать от гражданина.

Почти уже восемь лет, как они женаты, но одной только госпоже д'Орб известна эта тайна, и то лишь потому, что ей доверили ее. Кстати сказать, в этом доме приличия соблюдаются без всякой подчеркнутости и настолько хорошо, что вот уже полтора месяца, как я живу здесь в самом тесном общении с супругами, а ни малейшего подозрения не возникало у меня, и никогда бы я не узнал правды, если бы Юлия сама мне ее не открыла.

Многие причины побудили ее довериться мне. Прежде всего, совместима ли скрытность с такою дружбой, какая соединяет нас? И разве человек усугубляет без нужды свои муки, когда лишает себя утешения разделить горе с другим? Помимо этого, она еще и не хотела, чтобы и дальше мое присутствие мешало разговорам, которые они часто ведут меж собою об этом предмете, ибо Юлия очень близко принимает его к сердцу. И наконец, узнав, что вы скоро должны приехать сюда, она с согласия мужа решила уведомить вас о его воззрениях, — ведь она надеется, что ваша мудрость станет поддержкой нашим тщетным усилиям и окажет достойное вас воздействие.

Но почему она поверила мне свое горе именно теперь? У меня возникла мысль, что есть тому и какая-то другая причина, о коей Юлия не решилась сказать. Муж ее собирался уехать, мы должны были остаться одни, сердца наши некогда соединяла любовь, и память о прошлом в них не угасла, и если бы на мгновение мы забылись, все способствовало бы нашему позору. Я видел ясно, что она страшится быть со мною наедине, старается защититься, а сцена, произошедшая в Мейери, очень хорошо показала мне, что из нас двоих только я, полный самоуверенности, не могу доверять себе.

В несправедливом недоверии к себе, внушенном ей природной робостью, она сочла самой надежной предосторожностью присутствие свидетеля, коего следует чтить, призывая в качестве третьего лица неподкупного и грозного судию, того, кто видит тайные действия людей и читает в глубине сердец. Оплотом ей было величие господне. Непрестанно я видел бога между ней и мною. Какое же преступное желание могло бы преодолеть такую преграду? Мое сердце очистилось в огне ее веры, и я разделил ее добродетельные чувства.

Столь важные вопросы и были предметом наших уединенных бесед в дни отсутствия ее мужа, а с тех пор как он возвратился, мы часто говорим о них и в его присутствии. Он принимает участие в этих разговорах, как будто речь идет о ком-то другом, не презирает наши заботы и даже дает нам нередко советы, как нам следует рассуждать с ним. Как раз это и заставляет меня отчаиваться в успехе; не будь Вольмар так чистосердечен, можно было бы полагать, что его неверие коренится в душевном изъяне, и вести нападение с этой стороны; но если нужно переубедить его доказательствами, то где же нам найти такие познания, каких у него не было бы, я такие доводы, кои без нас не приходили ему на ум? Когда я вздумал вступить с ним в спор, то увидел, что все аргументы, какие я мог привести, уже были исчерпаны Юлией и не имели успеха и что моей сухости далеко до того красноречия сердца, до той нежной убедительности, которые изливаются из ее уст.

Милорд, мы никогда не обратим к богу этого скептика; он слишком холоден, и, хотя совсем не злой человек, нечего и надеяться растрогать его: ему недостает внутреннего довода — чувства, а ведь только оно одно и может сделать несокрушимыми все остальные доказательства.

Как ни старается жена таить от него свою печаль, он ее угадывает и разделяет; столь зоркий взгляд, как у него, нельзя обмануть, и подавленная скорбь не может от него укрыться. Он говорил мне, что несколько раз пытался сделать вид, будто он уступает, и для спокойствия Юлии притворно выражать чувства, коих нет у него, но оказался не способен на такую низость души. Да это притворство не только не принесло бы радости Юлии, но еще больше мучило бы ее. Исчезли бы царящие в их отношениях взаимное доверие, откровенность, единение сердец, столь утешительные в любых несчастьях. Разве мог он притворством рассеять ее страхи? Она только меньше стала бы уважать его. Вместо того чтобы лицемерить, он честно говорит ей то, что думает, но говорит это так просто, так мало выказывает презрения к общепринятым взглядам и так мало в нем насмешливой гордости вольнодумцев, что его прискорбные признания больше огорчают Юлию, нежели возбуждают у нее гнев, и, будучи не в силах вложить в его сердце свои чувства и надежды, она еще больше стремится собрать вокруг него те преходящие утехи, коими и ограничивается его счастье. «Ах! — горестно промолвила она. — Если он, бедный, создает себе рай в земном мире, постараемся сделать эту обитель как можно любезнее для него»^[284].

Эта противоположность взглядов налетом грусти омрачает их союз, но Юлия к грусти примешивает утешение, и, пожалуй, она одна-единственная в мире умеет так утешить, — вот доказательство непобедимой силы ее души. Все их столкновения, все споры по столь важному вопросу не только не приводят к досаде, презрению, к ссорам, но всегда кончаются какой-нибудь умилительной сценой, и после нее они становятся друг другу еще дороже.

Вчера у нас беседа зашла о том предмете, коего мы часто касаемся, когда остаемся одни, — а именно: говорили мы об источнике зла, и я старался доказать, что в системе мироздания не только не существует какого-то общего для всех абсолютного зла, но даже частные случаи зла на деле гораздо менее страшны, нежели то кажется на первый взгляд, и их значительно превосходят частные случаи добра и личного блага. Я привел г-ну де Вольмару в пример его собственную жизнь и, восторгаясь счастливым его положением, нарисовал ее столь верными чертами, что он, видимо, и сам был тронут. «Вот она, пленительная манера Юлии, — сказал он, прерывая меня. — Доводы рассудка Юлия всегда заменяет чувством и убеждает так трогательно, что вместо всякого ответа остается расцеловать ее. Уж не у своего ли учителя философии она научилась доказывать таким способом?»

Два месяца тому назад эта шутка жестоко смутила бы меня, но время душевного смятения миновало, я только засмеялся в ответ, и хотя Юлия немного покраснела, она казалась не более смущенной, чем я. Мы продолжили наш разговор. Не споря о количестве зла в мире, Вольмар ограничился следующим утверждением: если зло, — много ли, мало ли его, — существует, то из самого его существования, по мнению г-на де Вольмара, нужно сделать такой вывод, что в первопричине всех вещей нет либо всемогущества, либо всеблагости. Я же, со своей стороны, доказывал, что источник физического зла — в природе материи, а морального зла — в свободной воле человека. Я утверждал, что господь мог все сделать, не мог только сотворить другие субстанции, столь же совершенные, как его собственная, и недоступные злу. В самый разгар спора я заметил, что Юлия куда-то исчезла. «Угадайте, где она», — сказал г-н де Вольмар, видя, что я ищу ее взглядом. «Верно, вышла дать какое-нибудь распоряжение по хозяйству». — «Нет, — сказал он, — никакие дела сейчас не могли бы отвлечь ее от такого разговора. Она не бросает меня ради хозяйства, — там все идет своим чередом, и я никогда не видел, чтобы она при мне что-нибудь делала сама». — «Стало быть, она в детской?» — «Тоже маловероятно: спасение моей души ей дорого не меньше, чем дети». — «Ну что ж, — заметил я, — не знаю, что она сейчас делает, но, несомненно, она занята чем-то полезным». — «Вот уж нисколько, — холодно ответил он. — Пойдемте-ка, пойдемте, сами увидите, верно ли я угадал».

Неслышной поступью он вышел из комнаты, я следовал за ним на цыпочках. Мы подошли к дверям кабинета; они были затворены. Вольмар распахнул их. Милорд, какую картину я увидел! Юлия, вся в слезах, стояла на коленях и молилась. Она поспешно поднялась, отерла глаза и, пряча лицо, попыталась убежать. Никогда я не видел такой стыдливости. Муж не дал ей скрыться. Он подбежал к ней, охваченный каким-то восторгом. «Дорогая супруга, — сказал он, обнимая ее, — как пламенно ты взывала к небу, — сразу понятно о чем. Чего же не хватает твоим мольбам, чтоб они оказали свое действие? Право, если бы там, вверху, кто-нибудь внимал им, то уж, верно, исполнилось бы твое желание». — «Оно исполнится, — промолвила Юлия с твердой уверенностью. — Не знаю ни дня, ни часа, ни обстоятельств, когда это совершится, — но это будет. О, если бы я могла заплатить за это своей жизнью! Пусть это будет последний мой день — тогда он будет лучшим из всех».

Приезжайте, милорд, оставьте эти проклятые сраженья, приезжайте, — здесь ждет вас более благородный долг. Ужели мудрый человек предпочтет честь убивать многих людей делу спасения одного человека?^[285]