На маяк 9 страница

сказала сама себе Орландо, сидя от эрцгерцога по другую сторону камина и

глядя на него уже с женской точки зрения, - то как же она смешна".

Упав на колени, эрцгерцог Гарри в самых страстных выражениях ей

предложил руку и сердце. У него, сказал он, в замке, в сейфе, лежит около

двадцати миллионов дукатов. Земель у него больше, чем у любого английского

вельможи. А какая у него охота! Он покажет Орландо тетеревов и куропаток,

каких не сыщешь ни на английских, ни на шотландских болотах. Правда, фазаны

в его отсутствие пострадали от зевоты, а оленихи поскидывали приплод, но

ничего, с ее помощью все образуется, когда они вместе переедут в Румынию.

Пока он говорил, две огромные слезы закипели в его выкаченных глазах и

потекли по землистым бороздам вдоль тощих, впалых щек.

Мужчины ударяются в слезы так же часто и так же беспричинно, как

женщины, это Орландо знала по собственному мужскому опыту; но она начала

догадываться, что женщину должно коробить, когда мужчина расчувствуется в ее

присутствии, и ее покоробило.

Эрцгерцог извинился. Он несколько овладел собой и объявил, что сейчас

ее оставит, но назавтра вернется за ответом.

Был вторник. Он вернулся в среду; он вернулся в четверг, в пятницу и в

субботу. Правда, каждый визит начинался, продолжался и заключался

объяснениями в любви, но они оставляли достаточно времени для пауз. Орландо

и эрцгерцог сидели по разным сторонам камина; время от времени он обрушивал

щипцы и совок, и Орландо их подбирала. Потом эрцгерцог вспоминал, как он в

Швеции подстрелил оленя, и Орландо интересовалась, большой ли был олень, и

эрцгерцог отвечал, что нет, не такой большой, как тот, которого он

подстрелил в Норвегии; потом Орландо спрашивала, не случалось ли ему

стрелять тигра, и эрцгерцог отвечал, что он застрелил альбатроса, и Орландо

спрашивала (не вполне успешно подавляя зевок), был ли этот альбатрос со

слона или меньше, и эрцгерцог отвечал... что-то вполне разумное, конечно, но

Орландо не слышала, потому что смотрела на свой письменный стол, в окно, на

дверь. После чего эрцгерцог говорил: "Я вас обожаю" - в тот же самый миг,

когда Орландо говорила: "Поглядите, кажется, накрапывает", и оба ужасно

смущались, краснели до корней волос, и ни один не мог придумать, что сказать

дальше. Орландо совершенно истощила свою изобретательность, просто не знала,

о чем еще говорить, и, не вспомни она об игре под названием муха-мушка, на

которой можно проиграть очень большие суммы денег, почти не затрачивая при

этом умственных способностей, ей в конце концов пришлось бы, вероятно, выйти

замуж за эрцгерцога, потому что, как иначе от него отделаться, она не

постигала. С помощью же этого весьма нехитрого средства, требующего лишь

трех кусочков сахара и известного числа мух, удавалось преодолеть трудности

беседы и избегать необходимости брака. Теперь эрцгерцог ставил пятьсот

фунтов против шестипенсовика Орландо, что вот эта муха сядет вот на этот

кусок сахара, а не на этот. Иногда, таким образом, они с самого утра и до

обеда наблюдали, как мухи, перебарывая естественную для зимней поры апатию,

часто битый час кружили под потолком, покуда какая-нибудь изящная навозница

не делала свой выбор и не определяла исход пари. Много сотен фунтов перешло

из рук в руки в этой игре, которая была во всех отношениях ничуть не хуже

скачек, как утверждал азартный эрцгерцог, клявшийся в нее играть до конца

своих дней. Но Орландо скоро заскучала.

"Что толку быть прекрасной женщиной во цвете лет, - спрашивала себя

Орландо, - если я каждое утро должна убивать на то, чтоб следить за

навозными мухами с каким-то эрцгерцогом?"

От самого вида сахара ее уже тошнило; от мух кружилась голова. Тут,

догадывалась она, безусловно должен быть какой-то приличный выход, но,

недостаточно еще поднаторев в приемах своего пола и не имея возможности

двинуть человека кулаком по черепу или вспороть ему брюхо рапирой, она не

придумала лучшего способа, чем следующий. Она ловила муху, мягко лишала

жизни (муха и без того была сонная, иначе любовь к бессловесным тварям

никогда бы не позволила этого Орландо) и с помощью капли гуммиарабика

прикрепляла к кусочку сахара. Пока эрцгерцог смотрел в потолок, она ловко

подсовывала этот кусочек вместо того, на который делала ставку, и с криком

"Муха-мушка!" объявляла, что выиграла. Расчет у нее был тот, что эрцгерцог,

достаточно осведомленный в спорте и скачках, разоблачит жульничество и,

поскольку обман в мушку - гнуснейшее из преступлений, за которое во все

времена изгоняли из человеческого общества - вон, в джунгли, к обезьянам, -

у него, надеялась Орландо, достанет мужественности порвать с нею навсегда.

Но она недооценила благородную простоту добрейшего вельможи. Он плохо

разбирался в мухах. Мертвой мухи он не отличал от живой. Она двадцать раз

сыграла с ним эту шутку, и он ей переплатил больше 17 250 фунтов (что на

наши деньги составляет 40 885 фунтов, 6 шиллингов и 8 пенсов), пока Орландо

не обнаглела до такой степени, что даже он не мог не заметить подлога. Когда

он наконец понял всю правду, разразилась мучительная сцена. Эрцгерцог

вытянулся во весь свой могучий рост. Он побагровел. Слезы, одна за другой,

стекали по его щекам. То, что она выиграла у него целое состояние, -

пустяки, ради Бога, на здоровье; она обманула его - вот что плохо, ему

больно думать, что она на это способна; но главное - она жульничает в мушку.

Любить женщину, которая жульничает в игре, сказал он, невозможно. Тут он

совсем потерялся. Хорошо еще, сказал он, несколько оправясь, дело обошлось

без свидетелей. Она же, сказал он, всего-навсего женщина. Короче говоря, он

уже собирался пойти на попятный, простить ее от полноты сердца и просить ее,

чтобы простила ему несдержанность речей, но она пресекла его попытки и, едва

он склонил перед ней свою гордую голову, сунула ему за шиворот небольшую

жабу.

Справедливости ради следует упомянуть, что она бы в тысячу раз охотней

применила рапиру. Жабы слишком липкие, чтоб держать их за пазухой все утро.

Но если рапира запрещена, приходится пользоваться жабами. Вдобавок жабы в

сочетании с хохотом могут преуспеть там, где бессильна холодная сталь. Она

хохотала. Эрцгерцог покраснел. Она хохотала. Эрцгерцог разразился

проклятьями. Она хохотала. Эрцгерцог хлопнул дверью.

- Слава тебе, Господи! - все еще хохоча, крикнула Орландо. Она слышала,

как на большой скорости мчат по аллее дрожки. Вот загремели по дороге. Тише,

тише делался звук. Вот и вовсе стих.

- Я одна, - сказала Орландо вслух, ведь никто не мог ее услышать.

Тот факт, что тишина после шума становится гуще, - еще требует научных

доказательств. Но тот факт, что одиночество живее ощутимо сразу после того,

как вас любили, - подтвердят многие женщины. Покуда замирал шум

эрцгерцогского экипажа, Орландо чувствовала, как от нее все дальше, дальше

уходит некий эрцгерцог (ну и пусть), богатство (ну и пусть), титул (пусть),

спокойствие и устроенность семейного быта (пусть, пусть), но от нее, она

чувствовала, уходили жизнь и любовник. "Жизнь и любовник", - бормотала она,

и, подойдя к письменному столу, она обмакнула перо в чернильницу и написала:

"Жизнь и любовник", - строку, ничего общего не имевшую, никак не

вытекавшую из того, что ей предшествовало (что-то насчет правильного способа

уничтожения паразитов на овце во избежание парши). Перечитав эту строку, она

покраснела и повторила:

- Жизнь и любовник.

Затем, отложив перо, она пошла в спальню, встала перед зеркалом,

поправила на шее жемчужное ожерелье. Потом, поскольку жемчуга плохо

сочетались с утренним платьицем из цветастого ситца, она переоделась в

светло-серую тафту, потом в персиково-розовую, а потом уж в парчу вишневого

цвета. Наверное, не помешало бы чуть припудрить нос, уложить волосы на лбу -

вот так. Потом она сунула ноги в остроносые туфельки, надела на палец

изумрудное колечко. "Ну вот", - сказала она, когда все было готово, и

засветила по обеим сторонам зеркала серебряные канделябры. И какая бы

женщина не загорелась, увидев то, что увидела сейчас Орландо, горящее в

снегах: зеркало было все сплошь - снежная равнина, а сама она - костер,

пылающая купина, и пламя свечей сияло у нее над головой серебряной листвой;

или нет, зеркало было - зеленая вода, а сама она русалка, унизанная

жемчугами; укрывшаяся в гроте сирена, так поющая, что гребцы, клонясь к

бортам, падают из лодок вниз, вниз, вниз, чтобы ее обнять; так темна, так

светла, тверда, нежна она была, так дивно соблазнительна, и безумно, безумно

было жаль, что некому это выразить в простых словах, взять и сказать: "Черт

побери, сударыня, вы прелесть, да и только!" И ведь это было чистой правдой.

Орландо (вовсе не страдавшая самомнением) и сама это знала, и она улыбнулась

той невольной улыбкой, какой улыбаются женщины, когда их собственная

красота, будто им и не принадлежа - так взбухает капля, так взлетают струи,

- вдруг им встает навстречу в зеркале; вот такой улыбнулась она улыбкой, а

потом она на секунду вслушалась и услышала всего лишь - листья шелестят,

чирикают воробьи, и она вздохнула: "Жизнь, любовник" - и с удивительной

быстротой повернулась на пятках, сорвала с шеи жемчуга, стянула с себя шелка

и, стоя в простых черных бриджах обыкновенного дворянина, позвонила в

колокольчик. Вошел слуга; она велела немедля подать к крыльцу карету цугом.

Срочные дела ее призывают в Лондон. Не прошло и часу, как исчез эрцгерцог, а

она уже отправилась в путь.

 

А покамест она едет, мы воспользуется случаем (поскольку пейзаж за

окном - обыкновенный английский пейзаж, не нуждающийся в описаниях) и

привлечем более подробное внимание читателя к нескольким нашим беглым

заметам, оброненным в свое время там и сям по ходу рассказа. Напомним,

например, что Орландо прятала свои рукописи, когда ее заставали за

сочинительством. Далее - что она долго и внимательно смотрелась в зеркало; и

вот теперь, когда она ехала в Лондон, можно было заметить, как она

вздрагивала и подавляла крик, если лошади припускали быстрей, чем бы ей

хотелось. Конфузливость ее по части сочинительства, суетность по части

внешности, страхи по части собственной безопасности - все это, пожалуй, нас

вынуждает признаться, что сказанное несколько выше об отсутствии перемен в

Орландо в связи с переменой пола теперь уже как будто и не вполне верно. Она

стала чуть более скромного мнения о своем уме, как женщине положено, стала

чуть более тщеславиться своей внешностью, как свойственно женщине. Одни

черты характера в ней усугублялись и смазывались другие. Перемена в одежде,

скажут многие мыслители, сыграла тут значительную роль. Кажется, что одежда?

- говорят эти мыслители, - пустяк, ничто, а ведь назначение ее куда важней,

чем просто защищать нас от холода. Она меняет наше отношение к миру и

отношение мира к нам. Например, увидев юбку Орландо, капитан Бартолус сразу

приказал укрепить над ней навес, вынудил ее взять еще ломтик солонины и

пригласил сопровождать его на берег в лодке. И не видать бы ей всех этих

знаков внимания, если бы юбки ее, вместо того чтоб развеваться, узкими

бриджами плотно облегали ноги. А когда вам оказывают знаки внимания, на них

приходится соответственно отвечать. Орландо делала книксен; она уступала,

она льстила добряку, чего бы, разумеется, не стала делать, будь его чеканные

штанины женскими юбками, а шитый мундир - атласным женским лифом. И выходит,

многое подтверждает тот взгляд, что не мы носим одежду, но она нас носит; мы

можем ее выкроить по форме нашей груди и плеч, она же кроит наши сердца, наш

мозг и наш язык по-своему. А потому, поносивши некоторое время юбки, Орландо

заметно изменилась, и даже, между прочим, изменилось у нее лицо. Если мы

сравним портрет Орландо-мужчины и портрет Орландо-женщины, мы убедимся, что,

хотя это, без сомнения, один и тот же человек, кое-что в нем, конечно же,

переменилось. У мужчины рука вольна вот-вот схватить кинжал; у женщины руки

заняты - удерживают спадающие с плеч шелка. Мужчина открыто смотрит в лицо

миру, будто созданному по его потребностям и вкусу. Женщина поглядывает на

мир украдкой, искоса, чуть ли не с подозрением. Носи они одно и то же

платье, кто знает, быть может, и взор был бы у них неразличим.

Так считают многие мыслители и мудрецы, но мы в общем склоняемся к

другому мнению. Различие между полами, к счастью, куда существенней. Платье

всего лишь символ того, что глубоко под ним упрятано. Нет, это перемена в

самой Орландо толкнула ее выбрать женское платье, женский пол. И возможно,

она лишь более открыто выразила (открытость вообще ведь суть ее натуры)

нечто происходящее со многими людьми, только не выражаемое столь очевидно. И

вот опять мы натолкнулись на дилемму. Как ни разнится один пол от другого -

они пересекаются. В каждом человеке есть колебание от одного к другому полу,

и часто одежда хранит мужское или женское обличье, тогда как внутри идет

совсем другая жизнь. Какие неловкости и пертурбации это порой влечет, каждый

по себе знает; довольно, впрочем, общих рассуждений, пора вернуться к

особому случаю Орландо.

Смешение в ней мужского и женского начал, поочередно одерживавших верх,

часто сообщало некоторую неожиданность ее повадкам. Любопытные дамы,

например, удивлялись, как, будучи женщиной, Орландо никогда не тратит больше

десяти минут на одевание? И выбирает она платья как-то наобум. И носит их

как-то небрежно. Но с другой стороны, утверждали дамы, нет в ней и мужской

страсти к распорядку и строю, мужской жажды власти. Она чувствительна на

редкость. Не может видеть, как тонконогого ослика бьют кнутом, как топят

котенка. И все же, замечали они, она терпеть не может домашнего хозяйства,

встает на рассвете, и летом до восхода солнца уже она в лугах. Редкий

крестьянин так разбирается в зерновых. Она не дура выпить, она обожает

азартные игры. Орландо дивно держалась в седле, гоняла галопом шестерку

лошадей по Лондонскому мосту. И все же, при всей своей мужской отваге, она,

было замечено, совсем по-женски трепетала при виде чужой беды. Чуть что -

ударялась в слезы. Понятия не имела о географии, математику находила

несносной и разделяла кое-какие предрассудки, более распространенные среди

женщин, - например, что ехать к югу, значит, спускаться с возвышенности

вниз. Итак, чего в Орландо было больше - мужского или женского, - сказать

очень затруднительно, да сейчас и не решить. Потому что карета ее уже

грохотала по булыжникам. Орландо подъезжала к своему городскому дому. Были

спущены ступеньки, отворены железные ворота. Она входила в отцовский дом в

Блэкфрайерзе, который, хоть мода поспешно покидала этот край Лондона,

остался благообразным и просторным домом, и шелестел вокруг милый орешник, и

милый сад сбегал к реке.

Здесь она обосновалась и принялась безотлагательно высматривать вокруг

то, за чем сюда явилась, - жизнь и любовника. Относительно первой оставались

известные сомнения; второго она обрела через два дня по приезде без

малейшего труда. Приехала она во вторник. В четверг отправилась гулять по

Мэллу, как было тогда принято в хорошем обществе. Не успела она и двух раз

пройти туда-обратно, как привлекла внимание кучки зевак, пришедших поглазеть

на более чистую публику. Когда она проходила мимо, женщина с ребенком на

руках выступила вперед, уставилась в лицо Орландо и крикнула: "Лопни мои

глаза! Да это ж леди Орландо, ей-богу!" Ее приятели обступили Орландо, и она

тотчас оказалась в кольце лавочников и торговок, горящих желанием поглядеть

на героиню нашумевшей тяжбы. Такой уж интерес вызвало это разбирательство в

умах простого люда. Зажатая толпой, Орландо могла бы оказаться в весьма

стеснительном положении - она совсем забыла, что даме не пристало ходить по

улицам без провожатых, - если бы высокий господин не выступил вперед,

любезно предлагая ей свою поддержку. То был эрцгерцог. При виде него ее

охватила тоска и в то же время разбирал смех. Великодушный вельможа не

только ее простил, но, желая загладить легкомысленную выходку с жабой, он

заказал брошку в форме сей рептилии, каковую и успел ей всучить вместе в

новым предложением руки и сердца, пока провожал ее к карете.

Из-за этой толпы, из-за этого эрцгерцога, из-за этой жабы Орландо ехала

домой в премерзком расположении духа. Неужели же нельзя выйти погулять,

чтобы тебе при этом не наступали на пятки, не дарили смарагдовых жаб и не

делал предложение эрцгерцог? Она, однако, несколько смягчилась утром, когда

нашла у себя на столике с десяток визитных карточек влиятельнейших дам

страны - леди Суффолк, леди Солсбери, леди Честерфилд, леди Тависток и

другие любезнейшим образом напоминали ей о прежних связях своих семейств с

ее семейством и просили о чести с нею познакомиться. На другой день, а

именно в субботу, многие из этих дам предстали перед ней воочию. Во вторник

около полудня их лакеи доставили ей приглашения на разные обеды, рауты и

встречи в ближайшем будущем, и, таким образом, Орландо без отлагательств,

взметая брызги и некоторую пену, была спущена со стапелей на воды

лондонского общества.

Дать правдивое описание лондонского общества той, да и любой другой

поры не по зубам биографу или историку. Лишь тем, кого не слишком интересует

и заботит правда - поэтам, романистам, - лишь им такое по плечу, ибо это

один из тех случаев, где правды нет. И ничего нет. Все, вместе взятое, -

мираж, фата-моргана. Поясним, однако, свою мысль примером. Орландо приезжала

домой после такого сборища в три-четыре часа утра, и глаза ее сияли, как

звезды, а щеки пылали, как рождественская елка. Она развязывала шнурок и без

конца бродила по комнате, развязывала другой шнурок и снова бродила

взад-вперед. Часто солнце уже золотило трубы Саутуарка, прежде чем она себя

заставит лечь в постель, и она лежала, ворочалась, вскидывалась, вздыхала,

хохотала больше часа, пока, бывало, не уснет. И что же было, спрашивается,

причиной такого возбуждения? Общество. Но что же такого общество сделало или

сказало, чтобы так разволновать неглупую молодую даму? Да вот именно что

ничего. Как мучительно ни рылась Орландо на другой день в своей памяти, она

ничего не могла из нее выудить, достойного упоминания. Лорд О. был любезен.

Лорд А. приятен. Маркиз С. очарователен. Мистер М. остроумен. Но когда она

себя спрашивала, в чем же состояли любезность, приятность, очаровательность

и остроумие, ей приходилось предполагать, что память ей изменяет, ибо она

решительно ничего не могла ответить. И вечно повторялось одно и то же.

Назавтра все улетучивалось, тогда как накануне она вся дрожала от

возбуждения. И мы вынуждены заключить, что общество - как то варево, которое

поднаторевшая хозяйка в сочельник подает горячим: вкус определяют десятки

верно подобранных и взболтанных снадобий. Возьмите одно из них - само по

себе оно окажется невкусным. Возьмите лорда О., лорда А., маркиза С. или

мистера М.: каждый сам по себе - ничто. Смешайте их, взболтайте - и

получится такой пьянящий вкус, такой неотразимый аромат! Но это опьянение,

эта неотразимость не подвластны нашему анализу. В одно и то же время

общество есть все и общество - ничто. Общество - крепчайшее на свете зелье,

и общества вообще нет как нет. Иметь дело с такими чудищами с руки только

поэтам и романистам; подобными фантомами набиты и начинены их сочинения -

что же, на здоровье, им и карты в руки.

А мы, следуя примеру своих предшественников, скажем только, что

общество времен королевы Анны отличалось несравненной пышностью. Вступить в

него было целью каждого высокородного лица. Тут требовалась величайшая

сноровка. Отцы наставляли сыновей, матери - дочерей. Ни мужское, ни женское

образование не считалось завершенным без искусства поступи, науки кланяться

и приседать, умения владеть мечом и веером, правильного ухода за зубами,

гибкости колен, точных знаний по части входа и выхода из гостиной и тысячи

этцетера, которые легко домыслит всякий, кто сам вращался в обществе.

Поскольку Орландо заслужила лестный отзыв королевы Елизаветы, мальчиком

подав ей чашу розовой воды, надо думать, она умела и горчицу передать как

следует. Но, надобно признаться, была в ней и рассеянность, порою

приводившая к неловкости; она была склонна думать о поэзии, когда следовало

думать о тафте; шаг ее для дам был, пожалуй, чересчур широк, а размашистый

жест нередко грозил опасностью стоявшей рядом чашке чая.

То ли этих мелких шероховатостей довольно было, чтоб затмить ее

блистание, то ли она на каплю больше унаследовала того темного тока, какой

бежал по жилам всех ее предков, - известно только, что она не выезжала в

свет и двух десятков раз, а можно было уже услышать (будь в комнате кто-то

еще кроме Пипина, спаниеля), как она спрашивает сама себя:

- И что, что, черт побери, со мной?

Случилось это во вторник, 16 июня 1712 года; она только что вернулась с

большого бала в Арлингтон-хаус; в небе стоял рассвет, она стягивала с себя

чулки.

- Хоть бы и вовсе ни души больше не встречать! - крикнула Орландо и

ударилась в слезы. Поклонников у нее была тьма. А вот жизнь, которая,

согласитесь, имеет для нас некоторое значение, ей как-то не давалась. -

Разве это, - спрашивала она (но кто ей мог ответить?), - разве это

называется жизнь?

Спаниель в знак сочувствия поднял переднюю лапку. Спаниель лизнул

Орландо языком. Орландо его погладила рукой. Орландо поцеловала спаниеля.

Короче говоря, меж ними царило полнейшее согласие, какое только может быть

между собакой и ее хозяйкой, и, однако, мы не станем отрицать, что немота

животных несколько обедняет общение. Они виляют хвостом; они припадают к

земле передней частью тела и задирают заднюю; они кружатся, прыгают,

завывают, лают, пускают слюни; у них бездна собственных церемоний и тонкой

выдумки, но все это не то, раз говорить они не умеют. В этом же ее разлад,

думала она, тихонько опуская спаниеля на пол, с важными господами в

Арлингтон-хаус. Эти тоже виляют хвостом, кланяются, кружатся, прыгают,

завывают, пускают слюни, но говорить они не умеют.

- За все эти месяцы, что я вращаюсь в свете, - говорила Орландо, волоча

через комнату один чулок, - я ничего не услышала такого, чего не мог бы

сказать Пипин. "Мне холодно. Мне весело. Мне хочется пить. Я поймал мышонка.

Я зарыл косточку. Пожалуйста, поцелуй меня в нос". Но этого маловато.

Как перешла она за столь короткий срок от упоения к негодованию, мы

может только попытаться объяснить, предположив, что та таинственная смесь,

какую мы называем обществом, сама по себе не хороша и не плоха, но пропитана

неким хоть и летучим, но крепким составом, либо вас пьянящим, когда вы

считаете его, как считала Орландо, упоительным, либо причиняющим вам

головную боль, когда вы считаете его, как считала Орландо, мерзким. В том,

что здесь уж такую важную роль играет способность говорить, мы себе позволим

усомниться. Порой безмолвный час нам милее всех других; блистательнейшее

остроумие может нагонять неописуемую скуку.

Орландо сбросила второй чулок и легла в постель в самом гадком

настроении, твердо решив навсегда покинуть общество. Но снова она, как скоро

оказалось, опрометчиво поспешила с выводами. Ибо наутро среди приевшихся

приглашений она обнаружила на своем столике карточку одной влиятельнейшей

дамы, графини Р. Поскольку ночью Орландо решила никогда более не являться в

обществе, мы можем объяснить ее поведение (она срочно послала лакея в дом

графини Р. сказать, что почтет за великую честь познакомится с ее

сиятельством) лишь тем, что в ней еще не отбродила отрава медвяных слов,

закапанных ей в ухо капитаном Николасом Бенедиктом Бартолусом на палубе

"Влюбленной леди", когда она плыла по Темзе. "Аддисон, Драйден, Поп", -

сказал он, указывая на "Дерево какао", и Аддисон, Драйден, Поп с тех пор

заклятием звенели у нее в мозгу. Кто бы мог поверить в подобный вздор, а вот

поди ж ты. Опыт с Ником Грином ничему ее не научил. Такие имена сохраняли

над нею прежнюю власть. Во что-то, очевидно, нам надо верить, и раз Орландо,

как мы уже говорили, не верила в обычные божества, она и обращала свою веру

на великих людей, однако же с разбором. Адмиралы, воины, государственные

мужи - нимало ее не занимали. Но самая мысль о великом писателе так

разжигала ее веру, что она чуть ли не полагала его невидимым. Впрочем, ее

вел безошибочный нюх. Вполне верить можно, наверное, лишь в то, чего не

видишь. Мгновенно пойманные взглядом с палубы корабля великие люди казались

ей видением. Она даже сомневалась, фарфоровая ли была та чашка, бумажная ли

газета. Лорд О. заметил как-то, что вчера обедал с Драйденом, - она ему

просто-напросто не поверила. Ну а гостиная леди Р. слыла прихожей к приемной

зале гениев: то было место, где мужчины и женщины сходились, чтоб

размахивать кадилом и петь псалмы перед бюстом гения в стенной ниши. Иной

раз сам Бог на минуточку их удостаивал своим присутствием. Лишь ум был

пропуском на вход сюда, и здесь (по слухам) не говорилось ничего такого, что

не было бы остроумным.

А потому Орландо переступала порог гостиной леди Р. с великим трепетом.

Посвященные уже расположились полукругом возле камина. Леди Р., пожилая

смуглая дама в черной кружевной, накинутой на голову мантилье, сидела в

просторном кресле посредине. Таким образом она, несмотря на тугоухость,

легко следила за беседой направо и налево от нее. Направо и налево от нее

сидели знатнейшие, достойнейшие мужчины и женщины. Каждый мужчина, говорили,

бывал в премьер-министрах, каждая женщина, шептали, в любовницах у короля.

Одним словом, все были блистательны, все знамениты. Орландо склонилась в

глубоком реверансе и молча села... Три часа спустя она склонилась в глубоком

поклоне и ушла.

Но что же, спросит несколько обиженный читатель, что же происходило в

промежутке? Ведь за три часа такие люди наговорили, верно, умнейших,

глубочайших, интереснейших вещей! Казалось бы. Но на самом деле они не

сказали ничего. И это, кстати, общая черта всех самых блистательных

собраний, какие только знал мир. Старая мадам дю Деффан проговорила с

приятелями пятьдесят лет кряду. А что осталось? От силы три остроумных

замечания. А значит, нам остается предполагать, что или ничего не

говорилось, или ничего не говорилось остроумного, или три этих остроумных

замечания распределялись на восемь тысяч двести пятьдесят вечеров, так что

на каждый вечер приходилось не так уж много остроумия.

Правда - если применительно в такой связи такое слово, - пожалуй,

заключается в том, что подобные группки пребывают во власти волховства.

Хозяйка - наша современная Сивилла. Завораживающая гостей колдунья. В одном

доме гость считает себя счастливым, в другом остроумным, в третьем -

глубоким. Все это иллюзия (вовсе не в осуждение будь сказано, ибо иллюзия -

самая ценная и необходимая на свете вещь, и та, кто умеет их создать, -

просто благодетельница рода человеческого), но, поскольку общеизвестно, что

иллюзии разбиваются от столкновения с реальностью, никакое реальное счастье,

никакое истинное остроумие, никакая истинная глубина недопустимы там, где

царит иллюзия. Этим-то и объясняется, почему мадам дю Деффан не произнесла

больше трех остроумных вещей за пятьдесят лет. Произнеси она их больше,

кружок бы ее распался. Острота, слетая с ее уст на гладь беседы, ее сминала,

как мнет пушечное ядро фиалки и ромашки. А когда она произнесла свое