Р. В. Клюйко

 

«Во время войны я осталась в Ленинграде одна. Училась в десятом классе 27-й средней школы на Васильевском острове, жила на 6-й линии, дом 3-10 в бельэтаже, под нашей квартирой была парикмахерская. Окна выходили на дом, где жили академики Павлов, Карпинский, Марр и другие.

Я только что вернулась из-под Новгорода, где мы, школьники-комсомольцы, копали противотанковые рвы. Уже были введены карточки, я их не получила. Правда, в тот вечер в магазине были крабовые консервы, но у меня не было денег.

8-го сентября я нашла остатки гороха, сварила его и поставила кастрюльку на окно остывать. День был очень солнечный, ясный, но холодноватый, и я накинула на плечи пальто. Завыла сирена. Где-то бомбили, слышались далёкие выстрелы. Смотрю, люди бегут и прячутся в подъезды. Мне подумалось: «Стреляют где-то далеко, почему бегут?»

Посмотрела на небо над крышей противоположного дома и увидела точку, которая очень быстро росла. Только успела накрыть голову пальто, как раздался взрыв, и на меня посыпались стёкла. В комнату полз синий дым. Я выбежала на улицу. У дома лежала убитая лошадь, а прямо под моими окнами была дыра в стене около полутора метров. Стоял синий дым и пыль от разрушенной стены.

Побежала к Оле Чайко на 7-ю линию. Из её окон мы увидели вдалеке дым, а потом и зарево. Мы тут же пошли смотреть, что горит. Дошли до Театральной площади, зарево уже полыхало вовсю. Встречные люди сказали, что горят Бадаевские склады. Мы вернулись ко мне домой. В одно окно вставили зимнюю раму, а другое забили чертёжной доской и куском фанеры. Когда я осмотрелась, то увидела, что спинка кожаного дивана пробита в двух местах как раз там, где я перед взрывом сидела, и там застряли осколки металла. Я долго хранила их, но в 46-м году мама их выкинула, посчитав за мусор.

Из кастрюльки с гороховым супом осколки стекла я вынула, а горох съела. А что было делать?»

* * *

 

М. А. Ткачева:

«…В январе-феврале 1942г. пожаров в Ленинграде было много. Огромные дома горели неделями, их никто не тушил. Зажигательные бомбы были ни при чём, самолёты не летали в такие страшные морозы. Причины пожаров были другие – пожароопасные буржуйки, обессиленные люди, отсутствие воды.

У нас загорелось ночью. Прибежали знакомые, жившие во втором флигеле, стучали, звонили. Напомню, что без электрических звонков пришлось вернуться к старым системам начала ХХ века – разным колокольчикам. Было около двух часов ночи – самая глухая пора. Крики «Горим! Помогите!», короткая растерянность – и началась работа по спасению скарба, сначала знакомых, а потом и своего. К счастью, сёстры и мама были дома.

Пожарная часть у нас рядом, на Мичуринской улице, в соседнем квартале. Приехали быстро, но тушить огонь было нечем, вода при морозе более сорока градусов замерзала моментально. Второй флигель, откуда распространялся пожар, был обречён. Надежда – только на капитальные стены, отделяющие первый и третий флигеля от пламени. Не дать огню перекинуться через лестничную площадку – об этом жильцы умоляли пожарных, таких же слабых и голодных, как мы все. Люди несли пожарным всё самое ценное, что у них было – табак, водку, хлеб, спички. Пламя тушили снегом, который подносили в тазиках. Огонь разгорался. Все, кто был в состоянии, таскали свои узлы на другую сторону улицы. Меня поставили караулить вещи из трёх квартир. Было очень холодно и почти совсем темно, т.к. огонь ещё не вырвался наружу. Вдруг – фантастика! Передо мной останавливается лошадь, запряжённая в розвальни. К тому времени все лошади, собаки, кошки в Ленинграде были съедены! Крепкий мужик в тулупе стал прохаживаться вдоль груды вещей, как бы присматриваясь, что лучше взять. Я замерла от страха – ходило много слухов о людоедах. К счастью, скоро подоспели взрослые, притащившие очередную порцию узлов. Меня отправили домой сторожить квартиру, т.к. дверь была открыта настежь.

Пожар продолжался всю ночь и почти весь день. Второй флигель выгорел полностью, но другие не пострадали. Мы всё это время провели на улице. Прохожих и любопытствующих было мало, но некоторые вели себя странно: они внимательно рассматривали наши вещи, что-то трогали руками. Как тот мужик ночью…Очень неприятное воспоминание.

У мамы на нашей улице было много знакомых. Одна из них, сочувствуя нам, была готова приютить нас у себя. «Только не обращайте внимания,- сказала она - у меня там мама под кроватью лежит». В то время никто не торопился хоронить своих покойников и сообщать о смерти, старались продержать их как можно дольше, чтобы получать на них карточки.

К вечеру 2 февраля опасность пожара миновала, и мы вернулись домой. Во время пожара произошло ещё одно событие, очень важное для нашей семьи, Когда на улицу вынесли всё ценное, что могли, решили заглянуть (на всякий случай) в комнату соседки, которая перед эвакуацией сказала маме, что мы можем располагать всем, что оставалось в её комнате.

Находка потрясла всех – трёхлитровая банка варенья и немножко крупы. Не помню, какое варенье и какая крупа – какая важность! Это было спасение. Варенье мама растянула надолго, она каждый день давала нам по ложечке. В течение многих месяцев, садясь за стол, мы говорили: «Дай Бог здоровья Коне!» (соседку звали Конкордия Ивановна). Трудно себе представить, что, если бы не пожар, мы ничего не знали бы об этом немыслимом богатстве и могли просто погибнуть…

…Летом 1942 года ожидался новый штурм города, появились сооружения, необходимые в условиях уличных боёв. Наш дом, кажется, занимал удобное стратегическое положение: углом он выходил на площадь Революции (ныне Троицкую). Их кухонного окна открывалась широкая перспектива крепости, площади и Кировского (Троицкого) моста. Однажды к нам пришли военные и заложили окно кирпичом с амбразурой. Так кухня превратилась в огневую точку…»

Разрушенные фасады домов на Невском проспекте маскировались фанерными щитами, на которых были изображены окна и занавески.

 

В 1943 году фашисты обстреливали город изощрёнными методами. Они знали расположение трамвайных остановок и график работы предприятий. Снаряды падали там и тогда, где и когда скапливалось много народу (трамваи ходили редко). Стали переносить остановки, менять графики работы. Трудно было противопоставить что-либо другой системе. Утром, часов в шесть, на ограниченном участке разрывалось несколько снарядов, после15-20-минутной паузы ещё несколько снарядов падало на расстоянии 200-300 метров. Ещё через 15-20 минут – обстрел метрах в 500. Так продолжалось до позднего вечера. Получалось, что в течение целого дня довольно значительная часть города находилась в напряжённом ожидании: куда попадёт следующая порция снарядов? Нарушалась работа транспорта, предприятий и учреждений, люди нервничали. Иногда, не причиняя разрушений, снаряды калечили большое количество ленинградцев. Это случалось, когда взрыв был рядом с трамваем – люди страдали от осколков снарядов и стекла. Известен случай, когда обстрел застал человека на перекрёстке при переходе улицы. Трамвайные провода накрыли его и он погиб от удара током…Когда снаряд разорвался около Белозерских бань, все стёкла вылетели, и было много порезанных – голых, мокрых, намыленных людей…

...Я жила в постоянном напряжении, в любом месте знала, какая «сторона улицы наиболее опасна» и высматривала, где можно спрятаться в случае обстрела. С того времени осталась на всю жизнь привычка всё делать быстро – одеваться, умываться, есть, чтобы не оказаться наполовину одетой, умытой или поевшей в момент попадания снаряда...

 

Глава 4 «ГОЛОД»

 

ГОЛОД

 

Живу под звуки метронома.

Тепла, воды и света нет.

Сто двадцать пять – дневная норма:

Мой завтрак, ужин и обед.

От голода распухли ноги,

Надела валенки отца.

До магазина по дороге

До магазина по дороге

Шестьсот шагов- им нет конца.

Стоим и ждем, светлеет небо.

Прижались тесно, так теплей.

Мечтаю о горбушке хлеба.

Что может быть его вкусней?!

Как мал, как крохотен кусочек,

Что на ладони у меня.

Я откушу один разочек-

Ведь впереди еще полдня.

Вернусь, украшу стол тарелкой

И хлеб на части разделю,

И довоенной мелкой солью

Его, как снегом, убелю.

Весь дом наш, стужею прожженный,

На стенах изморози след.

А я смотрю заворожено

На жалкий ужин и обед.

Недвижна часовая стрелка,

А искушенье велико…

Пустая, чистая тарелка.

И так до завтра далеко.

 

М. Матвеева

 

В.Г. Григорьев:

«Продолжалось снижение норм выдачи продуктов питания и хлеба, начинался голод. В пищу пошло все, даже то, что отдаленно напоминало пищу. Съедобный студень получался из столярного клея, особенно если были горчица и уксус. На олифе можно было поджарить кусочки хлеба. Дуранда – верх мечты блокадного гурмана. Кто не знает – это побочный продукт маслоэкстракционного производства, полученный после отжима масла путем прессования из семян масличных растений. Содержит кальций, фосфор и витамин В, а также ядовитые вещества, например, синильную кислоту в льняном жмыхе, госсипол в рапсовом и сурепковом жмыхе, который вызывал воспаление кишечника, почек и мочевых путей. Дуранда имела каменную крепость. Ее кололи топором на мелкие куски, мочили, потом пропускали через мясорубку и жарили в виде лепешек на олифе, или просто ели моченые кусочки: было очень вкусно, особенно если попадалась подсолнечная дуранда.

Однажды, в декабре 1941 года, поздно вечером к нам пришли две женщины – члены домовой группы самозащиты МПВО. Они обратились к бабушке с просьбой отпустить Славика, (т.е. меня) подежурить ночью в штабе, так как из взрослых уже никого нет, кто мог бы выйти на дежурство, а они вторые сутки без сна провели на посту наблюдения. Получив мое согласие, бабушка помогла мне одеться потеплее, и мы отправились в штаб группы, который помещался на первом этаже центральной лестницы во дворе. Открыв дверь на лестницу, я увидел, что у стены лежат два труппа, завернутые в простыни. Пройдя дальше я открыл дверь в помещение штаба, где выбитые окна были заколочены фанерой. В полутемном помещении я разглядел большой стол, несколько скамеек и стульев. На столе стол телефон и коптилка. Это был единственный работающий телефон и по нему я должен был получать оперативную информацию и приказы для дальнейшей передаче по цепочке. По полу бегали крысы и пищали. Людей они не боялись – питались теми трупами, что лежали в соседнем тамбуре. Мне помогли забраться на стол (чтобы не покусали крысы), и я прилег. Ночь прошла спокойно, тревог не было. Утром меня сменили. Дежурства продолжались несколько дней, пока из-за слабости меня не оставили в покое».

***

 

О. Кобок:

 

«В декабре иждивенцы получали 125 граммов хлеба. Помогли выжить небольшие запасы съестного нашей бабушки Екатерины Даниловны. Хлебный паёк каждый съедал сам. Я резала свои 125 граммов на маленькие кусочки, выстраивала «в очередь», которую съедала в течение дня. Было очень трудно не съесть всё сразу, но приходилось преодолевать себя, что в дальнейшей жизни мне очень помогало. Чувство голода мучило ещё долгие годы.

Запомнился грустный и смешной эпизод из жизни тех лет – встреча Нового 1942 года. Брат очень хорошо рисовал и изобразил натюрморт с шампанским, фруктами и прочими яствами. К люстре подвесил кусочек сахара. Кто успевал его лизнуть – был очень счастлив…»

Весной 42-го года, с мая в пищу стали добавлять съедобные дикорастущие травы. Учащиеся 146-й школы летом 42-го года по несколько раз в неделю отправлялись в пригород. Больше ста килограммов питательной зелени сдали они в школьную столовую в дополнение к скудному дневному рациону.

Из приказа № 13 дружины 194-й школы 28 ноября:

«Штаб дружины постановляет: каждому пионеру сдать не менее пяти килограммов листа (дуб, клён, липа). Ответственные – начальники штабов отрядов».

***

 

Голод брал свое. Наступало какое-то безразличие. На артобстрелы и бомбежки уже почти не обращали внимания. Не все ли равно, где и как погибнуть? Мы вернулись в свою квартиру №8 на пятом этаже, там оставались еще живые соседи: две семьи, а всего пять человек.

Первым умер сосед – подросток Коля Бойцов, а за ним вскоре умерла его мать Анна Бойцова. В освободившуюся комнату вселили эвакуированных из Кировского района, находившегося в непосредственной близости от линии фронта, Филаретовых – три человека, но вскоре сошла с ума на почве голода и умерла хозяйка семьи.

Люди умирали. Хоронить их было некому. Умерших, завернутых в простыню или одеяло выносили на лестничную площадку или во двор и так оставляли там. У кого были силы, несли труп в парк и клали в щель-траншею, которую мы летом готовили для укрытия населения, а теперь они пригодились для захоронения. Была надежда, что потом их перезахоронят, но жизнь распорядилась по - своему.

Зима была лютая, дров не хватало, рубить деревья в парках и садах у ленинградцев рука не поднималась, и вот предприимчивые и догадливые люди стали разбирать перекрытия щелей, ведь там под земляной засыпкой были положены хорошие круглые бревна. Бревна вытаскивали, земля обрушивалась вниз и засыпала трупы навсегда. Вряд ли кто-нибудь стал раскапывать эти братские могилы в парке. Об этом мало кто помнит. Старшее поколение, пережившее блокаду, уже ушло из жизни, а мы, молодые, те, кому сейчас за семьдесят, еще помним те трагические дни, месяцы, годы, но сделать ничего не можем, нас уже плохо слушают и отмахиваются – не до того, есть дела поважней.

Горожане должны знать, что там, где теперь станция метро «Горьковская» и ряды торговых точек, - в земле лежат их предки, они своей смертью помогли отстоять город-герой от нашествия иноземных захватчиков. Проходя по этой священной земле, задумайтесь об этом и вспомните погибших!

Несмотря на голод и холод, люди встречались между собой, особенно соседи. Так, в нашей квартире жила хорошая дружная семья Краснорядцевых. У них была большая комната и, как в каждой блокадной комнате, стояла буржуйка. Вот у этой буржуйки и собирались вечерами оставшиеся соседи. Кроме самой хозяйки – тети Музы, ее родная сестра Женя, дочка – Муза маленькая, ее подруга из квартиры № 10 Нина Сергеева и мы: я с сестренкой Наташей, моя мама Наталия Николаевна и бабушка Зинаида Васильевна. И вот вся эта компания, сидя в кружок у источавшей живительное тепло буржуйки, вспоминали мирную жизнь, кто что ел и что съел бы сейчас. Тетя Муза высказала свою мечту: вот, когда закончится война, куплю бочку квашеной капусты и как начну есть, так вы меня оттуда потом за ноги и вытащите, пока все не съем.

Уже давно нет в живых тети Музы, нет бабушки и мамы, умерла от голода и Женя, а я часто вспоминаю с теплой грустью эти вечера и свою тяжелую блокадную юность, это как осколок в груди – он никогда не даст забыть то, что было пережито, и невольно слезы наворачиваются на глаза!

Вечная Вам память, мои дорогие родные, соседи, друзья. Вы тоже помогли мне выжить в то жестокое время.

Последнее снижение норм выдачи хлеба произошло 20 ноября 1941 года, а первая прибавка – 25 декабря 1941года, для детей эта прибавка составила всего 75 грамм, но и она казалась нам большой! Этот месяц жестокой голодовки, ведь кроме хлеба больше ничего не выдавали, сильно сказался на здоровье горожан. В январе я уже почти не мог самостоятельно ходить. Однажды кто-то сообщил, что от отца пришла маленькая продуктовая посылка. Она нас поддержала. Потом были еще две посылки и это спасло нас от голодной смерти. Спасибо папе.

Потом были еще прибавки хлебного пайка, стали выдавать и другие продукты.

***