Вернусь к Малышко.
До чего не люблю самоуверенных, а когда хохол это к тому же, то вообще сталкиваешься со стеной упрямства. Спал, стервец, проснулся, когда я позвонил. В деле своём плохо разбирается, результаты с него с трудом выколачиваются. Помучился я с ним, он мне: - Меняй кабель.” Ну, думаю, прохвост! Взял ТАИ, пошёл к АДУ, отсоединил кабель, проверил с борта – всё нормально. Стал ругаться, подсоединил на место, дошёл до аппаратной, всё нормально стало и здесь. Уверен, что он что-то напутал на своём коммутаторе, потом, пока я ходил, быстренько исправил. Заблуждался относительно своего корреспондента. Работаю с Ташкентом, с тихоокеанским флотом связь держит другая аппаратная. Сегодня надеюсь посмотреть “Щит и меч”, 3-ю и 4-ую серии. Это будет чудесно, тем более, что эти серии я пропустил в своё время. В увольнение, кажется, ходил. Показывали раньше в Москве. Страшно соскучился по дому, приеду – надо будет вырваться в первую же субботу. Далее наклеена телеграфная лента с напечатанным текстом из “Братьев Карамазовых”: - Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого… и далее”. Поясню. В ночную смену, без живой работы ключом, когда сидишь на прослушивании, очень хочется спать. Командование приказало, чтобы разогнать сон, работать на телеграфных аппаратах, перепечатывать любые тексты из книг, из журналов, из всего, что под руку попадёт. И проверяло. Неожиданно привезли письма из Москвы. Для меня три. Два – Борис Гончаров, одно – Женя. Ждал письма от Вали,знал, что напрасно, потому что, небудучи уверенным в их доставке, сам запретил писать пока. Но ждал, ждал, рад бы был хоть старенькому письмецу. Женя! Удивительный человек. Мне трудно определить характер своего отношения. Нет здесь равноправия, он выше, но это задевает моё самолюбие. Я давно уже не сознавался себе в своём стремлении быть первым, я убил в себе это; особенно с тех пор, как пришёл в армию. Я сознательно усреднял себя, и сейчас, нужно сказать, старательно это делаю. Искусственность не приносит счастливых результатов не в мероприятии усреднения, а в нечто большем: в положении тебя в обществе. Я отточил в себе неуверенность, каждому человеку я подходил, заведомо превышая его возможности, а свои расценивал, как более умеренные. Трудно вытащить словами эту истину за хвост. Сделать несколько зарисовок с различных сторон. Не было желания прикинуться дурачком, и не строил великого умника в душе, но как бы таился в общении с человеком, скрывшись, высматривал его, изучал, шептал себе: - Вот он какой. Порой мне всё это кажется лишь осторожностью в общении, порой же пороками души страшными. А в другой раз всё самолюбие взвоет: -Да, что ж я, ведь дурак же перед тобой. Я для себя – потёмки, но как же велико во мне желание знать другого человека до винтика, знать наперёд всё, что он сделает и скажет. Вот, с Валей! Мозг мой, как счётный механизм, скрипит, перебирая варианты, но в отличие от… (не разберу слово) под любое настроение отдельный вариант выбирает, а ведь есть решение единственное. Но, если я к понятию единственности пришёл, то значит я в фатальность судьбы верю. Что здесь решает результат? Что? Характер индивидуума? Скажешь так, и страшно от законченности, поэтому добавишь случайности, но ведь и способность к случайностям заложена в каждом характере. Так как же объять весь этот комплекс? Не считать же в самом деле вероятность того или иного исхода. Страшно становится, но в том-то и дело, что у меня велико желание засунуть исходную информацию в машину и получить единственное и не расплывчатое. - Детский лепет, разговор юнца, требующего от жизни категоричности, - так говорит, считающий себя умудрённым жизнью. Но это не то. Сложность и многогранность и я успел немного постичь, но от этого задача только сложней кажется, но всё-таки остаётся математической задачей. Я может и мирюсь, но желал бы! Я не сошёлся с Женей, он просто влечёт своим от меня отличием. Предполагаю, что в душе где-то он сейчас и рад той лавине трудностей, на него обрушившихся. Женя повёл себя дерзко в военкомате, и его загнали в “тмутаракань”, в стройбат. При том, что у него очень сильная близорукость. А рисование в нём есть, чувствую, что есть. Но, опять же – он таков. Я говорю: -Он блестящ. Я коряв, а он блестящ. Во мне ворочаются тяжёлые неясности, в нём же хорошие мысли обретают хорошую форму. Беда, что мне часто хочется успеть за всеми, и всякое знакомство с очень отличной от меня личностью давит.
|
